Петр Киле - Сказки Золотого века

• Название: Сказки Золотого века
• Автор: Петр Киле
• Жанр: Современная проза

В основе романа "Сказки Золотого века" - жизнь Лермонтова, мгновенная и яркая, как вспышка молнии, она воспроизводится в поэтике классической прозы всех времен и народов, с вплетением стихов в повествование, что может быть всего лишь формальным приемом, если бы не герой, который мыслит не иначе, как стихами, именно через них он сам явится перед нами, как в жизни, им же пророчески угаданной и сотворенной. Поскольку в пределах  этого краткого исторического мгновенья мы видим Пушкина, Михаила Глинку, Карла Брюллова и императора Николая I, который вольно или невольно повлиял на судьбы первейших гениев поэзии, музыки и живописи, и они здесь явятся, с мелодиями романсов, впервые зазвучавших тогда, с балами и маскарадами, краски которых и поныне сияют на полотнах художника. При этом жизнеописание известных исторических личностей превращается как бы в чистый вымысел, в роман об удивительном, о причудливых превратностях судьбы человеческой и бытия, что легко развернуть в сценарий для сериала.

---

- Ваше императорское величество, это же мальчики; они еще подрастут, - отвечал серьезно и важно Глинка.

- А что это у тебя? - спросил Николай Павлович, указывая на камертон. - А, знаю. Хорошо. А что знают певчие?

- Ваше императорское величество, смею уверить вас, они знают все требуемое по службе.

Директор придворных певчих А.Ф.Львов хорошо знал, как государь экзаменует вновь набранных певчих, и тщательно их приготовили к экзамену.

Николай Павлович сам начал с "Спаси, Господи, люди твоя", и не успел он задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и отлично исполнили этот кант. Государь заставил певчих еще что-то пропеть и, весьма довольный, весело-шутливо, чему соответствовал старый сюртук без эполет, поклонился до пояса и отпустил их во главе с капельмейстером.

"Этим не ограничилось изъявление монаршего благоволения ко мне, - пишет Глинка. - Однажды, увидев меня на сцене, государь подошел ко мне и, обняв меня правой рукой, прошел, разговаривая со мною, несколько раз по сцене Большого театра в присутствии многих находившихся тогда на сцене и, между прочим, министра двора, который мне в пояс поклонился".

Теперь Глинка почти постоянно присутствовал на литургии в церкви Аничкова дворца, и его иногда приглашали на вечера императрицы, где он что-нибудь играл или пел.

В награждение за набор певчих Глинка получил 1500 рублей асс. В это время он, по требованию жены, издал собрание своих пьес, за что получил 1000 рублей асс.

"Это приобретение успокоило на время моих домашних, - пишет Глинка, - но вместо того, чтобы употребить эту сумму на устройство домашнего быта, завелись обеды и рауты".

Эти приемы у Глинки наравне с вечерами у Карамзиных и Одоевского не могли утвердиться, поскольку в семье не было единства или главы. Миловидная Марья Петровна могла лишь сама покрасоваться, не умея играть роль хозяйки салона, а сам Глинка в доме своем казался гостем, как и другие гости. Теща благоразумно стушевывалась при гостях, но затем не воздерживалась от замечаний.

Но музыка звучала, а один из вечеров и вовсе удался. Было много дам, среди них выделялась княгиня Мария Алексеевна Щербатова, молодая вдова; она была прелестна: хотя не красавица, была видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина, по свидетельству Глинки, который знал ее давно, еще до ее замужества, как племянницу своего друга Штерича, к этому времени умершего. Мария Алексеевна росла в Москве, но, вероятно, после вторичной женитьбы отца поселилась со своей младшей сестрой у бабушки в Петербурге. Ее считали сиротой и бесприданницей, и вот она вдруг вышла замуж за князя Щербатова, молодого и богатого, который вскоре умер, еще до рождения сына, коим несчастная его жена разрешилась благополучно.

Княгиня еще не выезжала в свет из-за траура по мужу, но бывала у Глинки с младшей сестрой Поликсеной, которую он учил петь. Он сам бывал у них как домашний, нередко обедал и проводил часть вечера. Иногда получал от молодой княгини, - ей было всего восемнадцать лет, - маленькие записочки, как пишет Глинка, его приглашали обедать с обещанием ему порции луны и шубки. Это значило, что в гостиной княгини зажигали круглую люстру из матого стекла и она уступала гостю свой соболий полушубок, в котором ему было тепло и привольно.

Она располагалась на софе, он на креслах возле нее; иногда беседа, иногда приятное безотчетное мечтание...  Мысли об умершем друге достаточно было, замечает Глинка, чтобы удержать сердце в пределах поэтической дружбы.

Поверим. Как обстояло с молодой, можно сказать, юной вдовой, горячей, увлекательной по темпераменту и речи украинкой, остается тайной. Хотя ясно - порции луны и шубки - упоминаются не без лукавства.

Глинка в это время написал два романса на стихи Пушкина "Ночной зефир" и "В крови горит".

Сидя за роялем, пока собираются гости, он распевал вполголоса:

      Ночной зефир
      Струит эфир.
          Шумит,
          Бежит
      Гвадалквивир.

Вот взошла луна златая,
Тише... чу... гитары звон...
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон.

Среди гостей были конногвардеец Васильчиков и Карл Брюллов. Этот офицер так и увивался вокруг княгини Щербатовой, вызывая ревность у Марьи Петровны не на шутку.

У Глинки в карты не играли и не танцевали; угощение было более, чем скромное, оно состояло из чая с сухариками и крендельками и десерта. Беседа и музыка, часто пение соло или в несколько голосов... Глинка поет в полный голос:

В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.

- Ужасно поет, а хорошо! - рассмеялся Брюллов.

Но, кроме музыки, ничего интересного не происходило, разговор шел вялый; Брюллов, видимо, заскучал и хотел бежать, но вот неожиданно в гостиную вошла Воробьева, он остался, а утром, еще в постели, принялся водить карандашом...

"Идеи, как облака на синем небе, всегда ходили в душе его, - пишет Мокрицкий, - и он то высказывал их словами, то чертил их на бумаге; все чувства принимали в душе его живые образы; все, что восхищало или потрясало его душу, кристаллизовалось в ней, принимая изящные формы; самые даже звуки музыки желал он выразить своей кистью.

Однажды зашел я к нему часу в седьмом утра и нашел его в постели с бумажкой и карандашом в руках.

"Что вы делаете, Карл Павлович?" - спросил я.

"Черчу портрет певицы Воробьевой - смотрите", - сказал он.

Смотрю я на чертеж и вижу какую-то музу, или что-то подобное, с арфою в руке.

"Вчера, - продолжал он, - был я в гостях; там было много дам. Но вот неожиданно в гостиную вошла Воробьева. В этот вечер лицо ее сияло каким-то вдохновением. Попросили ее спеть, и она была так любезна и так в голосе, что почти весь вечер не отходила от фортепьяно. Глинка ей аккомпанировал, и она пела дивно. Слушая ее, я был в восторге; но когда она пропела арию Ромео из "Монтекки и Капулетти", я не мог удержаться от слез и дал себе слово написать с нее портрет. Вот как я напишу: я представлю Друиду, играющую на семиструнной арфе; звуки, издаваемые ею, изображу я в виде лучей, выходящих из арфы; в каждом луче представлю отдельную картину чувств и страстей, порождаемых или уничтожаемых волшебными звуками..."

Изображения Друиды с арфой Брюллов не оставил, но портрет певицы он передал векам.

ГЛАВА VIII Маскарад. Последнее свидание. Екатерина Керн

1

Чтение поэмы "Демон" у Карамзиных, похоже, стало событием; о поэме Лермонтова заговорили в свете, и императрица изъявила желание ознакомиться с русской поэмой "Демон", о чем поэт узнал от Философова Алексея Илларионовича и приготовил список для него, с учетом требований цензуры. Известно, как раз в пору новогодних балов и маскарадов генерал-адъютант Перовский, портрет которого оставил Брюллов, читал поэму Лермонтова императрице, и она говорила о том в карете, направляясь на бал-маскарад у Энгельгардта. И мы последуем за императрицей.

Бал-маскарад был уже в полном разгаре, когда послышались голоса: "Государь император! Его величество!" Впрочем, движение публики, прежде всего маскированной, продолжалось, как ни в чем не бывало, ибо явление в толпе царя в мундире кавалергардского полка и в венециане, пусть и без маски, носило вполне маскарадный характер, так сказать, частный, казалось, совсем без свиты и охраны, - маскарадные плащи, небрежно наброшенные на мундиры и головные уборы, которые и назывались венециане, не выделяли их из общей массы.

Две юные особы, подвижные и веселые, в масках, сопровождали государя императора, и кто-то их узнавал: "Принцессы?! Великая княжна Мария Николаевна! А другая, верно, Ольга Николаевна? Как им весело!"

- А где же императрица?

- Ее величество сидит в ложе и наблюдает с улыбкой за ними.

- И правда!

Николай Павлович вышагивал в общем движении с милостивым выражением на лице, выделяясь ростом, но не величием, тем более что он хотел на этом веселом празднестве выглядеть всего лишь красавцем-кавалергадом, привлекающим к себе все взоры дам, особенно в масках, которые могли свободно изъявлять все свое восхищение и внимание к нему, даже заговаривать, касаться его руки. Маски неуклюже или с милым изяществом приседали, царь поднимал их жестом и говорил то по-русски, то по-французски:

- Веселитесь! Прекрасный бал-маскарад, не правда ли?

Казалось, он всех и каждого узнает; но это происходило от того, что он глядел туда, куда ему указывали, на тех, кого узнавали из его окружения, как это делалось на приемах, на которых о каждом новом лице он был заранее осведомлен.