А. Марченко - Диктатор

• Название: Диктатор
• Автор: А. Марченко
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-7632-0558-8

Роман А. Т. Марченко "Диктатор" посвящен одному из самых сложных и трагических периодов отечественной истории — эпохе 1929-1953 гг. В центре внимания автора крупнейшая историческая личность XX века — И. В. Сталин, государственная и политическая деятельность которого оставила глубокий след не только в жизни нашего народа, но и в судьбе всего человечества.

---

Она сразу же узнала его, свой родной переулок, в котором прожила столько счастливых беззаботных лет! Он был все таким же тихим, приветливым и безмятежным, будто никакие бури не коснулись его. И будто находился не вблизи сумасшедшего Садового кольца, а где-то далеко, на самой окраине Москвы. Когда-то это был прекрасный островок ее детства, пока не обрушились на него, подобно сокрушительному цунами, несчастья, страдания и муки. По весне, когда еще люди не съезжали на подмосковные дачи, здесь, как, наверное, и на других улицах и в других переулках, не знали отдыха громкоголосые сипловатые патефоны. Из распахнутых настежь окон гремели фокстроты и танго, в переулке будто навечно поселились Леонид Утесов и Вадим Кожин, Лидия Русланова и Клавдия Шульженко, Сергей Лемешев и Изабелла Юрьева… Из палисадников струился дурманящий и вызывающий любовное томление аромат нагретой солнцем сирени, казалось, что мир прекрасен, ни у кого нет никаких забот, кроме одной: слушать и слушать эту чудесную, никогда не приедающуюся музыку. Тем более что, сменяя фокстроты и танго, патефоны, словно подчиняясь единой команде, бодро возвещали: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» И разве кто-либо посмел бы в этом усомниться! Хотя, впрочем, мама, когда у нее было мерзкое настроение, то и дело повторяла: «Я задыхаюсь!» — и Женя с изумлением смотрела на нее, не понимая, почему она задыхается. Как это можно было умудряться задыхаться, если окно распахнуто настежь, в него врывается прохлада, воздух свеж и полон запахов весны, а сердце у мамы на редкость здоровое, да и к тому же звучит и звучит, не переставая, патефон, утверждая неопровержимое: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»

Заранее трепеща, точно на улице повеяло осенним холодом, Женя вошла в знакомый подъезд, медленно поднялась на второй этаж. Несмело, будто не по своей воле, а по чьему-то приказу, притронулась пальцем к кнопке звонка. Тишина. Она позвонила еще раз. И лишь после третьего звонка услышала за дверью шаркающие шаги.

«Может, это дедуля?!» — Сердце у Жени затрепетало, готовое вырваться из груди.

Дверь медленно раскрылась, да и то лишь наполовину. В дверях стоял маленький, поджарый, уже немолодой небритый мужчина в мятом пиджаке и тапочках. Грудь его была схожа с иконостасом, так как на пиджаке хаотично светились разными красками ордена и медали. Человек этот уставился на Женю почти немигающим взглядом, в котором читалось откровенное раздражение и неприязнь.

— Тебе кого? — скрипуче процедил человек.

— Здравствуйте,— как можно приветливее произнесла Женя, силясь улыбнуться.— Я пришла справиться о жильцах третьей квартиры. Я здесь жила…

— Жилец третьей квартиры — это лично я! — с подчеркнутой гордостью выпалил человек, давая понять, что его слова неопровержимы и не подлежат обсуждению.— Я — это значит Еремей Прокофьевич Синегубов, инвалид Великой Отечественной войны, кавалер ордена Славы, участник штурма Будапешта.— Гордость так и перла из его уст.— Квартирку, между прочим, получил по законному праву, а не по блату, как некоторые. За выбытием проживающих здесь врагов всего советского народа, и никому не позволю! Телом своим закрою амбразуру, но занятой позиции не сдам никому! — уже с неприкрытой угрозой закончил он.

— Извините меня, Еремей Прокофьевич,— как можно вежливее сказала Женя,— но я вовсе не собираюсь претендовать на эту квартиру…

— Еще чего — претендовать! — Он так возвысил голос, будто Женя силой пыталась ворваться в свою бывшую квартиру.— И слово это паршивое выкинь из головы! Претендуй не претендуй — мое дело правое, все претенденты будут разбиты, победа будет за мной!

Только сейчас Женя уразумела, что Синегубов уже с утра пребывает под значительным градусом.

— Я только хотела узнать…

— А чего узнавать-то? — возмутился Синегубов.— Жили здеся в кои-то веки какие-то проходимцы. Оказалось к тому же — враги, оказалось — заговорщики супротив самой советской власти. Мы за нее на фронте кровь проливали, а они, здеся, в закуточке, свои паучьи сети плели. Вот их всех товарищ Сталин и под корень, чтоб другим неповадно было!

Женя стояла перед ним, и хотя уже за свою короткую жизнь успела натерпеться хамства и бессердечия, Синегубов, кажется, превзошел всех доселе известных ей мерзавцев. Но главное, чем больше он говорил, тем меньше оставалось у Жени надежды на какую-то благоприятную для нее весть.

— Да ты зайди,— вдруг смягчившись, предложил Синегубов, видимо уверовав в то, что Женя не намерена выселять его из квартиры.— Я сейчас в этой коммунальной богадельне — самый наиглавнейший! Все передо мной ползают на карачках! А что? Я заслуги имею! Все по закону.— Он указал пальцем на стену: — Во, гляди! Как они тут, террористы несчастные, без меня жили — даже портрета великого вождя мирового пролетариата товарища Сталина не удосужились на стенку повесить! Значит, не хотели его признавать? А я взял и повесил! В первый же день, как поселился, еще и поздоровкаться со всеми не успел. И такого шороху нагнал — до сих пор трясутся!

И он, довольный, расхохотался каким-то странным, с сумасшедшинкой, смехом.

Действительно, высоко на стене висел цветной портрет Сталина в форме генералиссимуса.

— Тут одна дюже умная старуха пыталась портрет этот стащить,— продолжал Синегубов с видимым удовольствием, как какую-то заманчивую, едва ли не детективную историю.— Представляешь, ночью! Не тут-то было, Синегубов во фронтовой разведке служил! Я ее, проститутку, выследил, до утра в карцер засадил, а портретик возвернул на его законное место!

— В какой карцер? — удивилась Женя.— Вы уже и карцер успели оборудовать?

— А как же? В государстве без карцера невозможно. Какое это государство, ежели без карцера? Мой карцер — в уборной. Пущай сидит там всю ночь и нюхает. На самого Сталина руку подняла, подлюга!

Когда Синегубов упомянул о старухе, покушавшейся на портрет Сталина, Женя сразу же подумала о Берте Борисовне. Неужели она, всегда восхищавшаяся Сталиным, считавшая его своим кумиром и в этом очень походившая на отца, решилась на такой отчаянный поступок?

— Мне надо поговорить с Бертой Борисовной,— решительно сказала Женя.

— А что с ней говорить? — насторожился Синегубов, почуяв какой-то подвох — Валяется она, тунеядка, можно сказать, цельными днями и ночами на диване, так мало того, провоцирует меня на политику. Только Синегубов — стреляный воробей, его не спровоцируешь, он на провокации не поддается, как товарищ Сталин учит!

Женя переступила порог, даже слегка оттеснив с дороги Синегубова. Он не ожидал такой храбрости, оторопело смотрел на нее.

— Я хочу с ней поговорить,— повторила она и тут же постучала в соседнюю комнату.

— Заходите! — Женя с трудом узнала голос Берты Борисовны и сразу же вошла, плотно прикрыв за собой дверь.

Окно в комнате было зашторено, и в полумраке Женя едва узнала Берту Борисовну. Лицо ее, и без того круглое, совсем расплылось, темные обводья оттеняли глаза, придавая им выражение печали, большая грудь потеряла свою былую упругость, во взгляде уже не было искрометного любопытства.

— Женечка! — и радостно и испуганно вскричала она, тяжело поднимаясь с потертого, обветшалого дивана.— Неужели это ты? Жива, жива, красоточка моя!

И она обняла Женю холодными слабыми руками. Женя заплакала.

— Не плачь, я умоляю тебя, Женечка, не плачь! Поверь мне, моя хорошая: чтобы выплакать все наше горе, слез не хватит. Я уже их все-все выплакала и хочу заплакать, а не могу — глаза сухие…— Она так и стояла, обняв Женю, не выпуская ее из рук, словно боялась, что она снова исчезнет.— Для чего мы живем, для чего, Женечка? Для того только, чтобы прийти в этот мир, как на сцену, сыграть свою роль и уйти навсегда? Для чего нам столько желаний, к чему нам столько страданий, чтобы потом все равно умереть? Вот тот тиран, которого этот мерзавец Синегубов, купивший на рынке чужие ордена и медали, повесил вместо иконы, был уверен, что он бессмертен. И что? Он тоже ушел на тот свет, но сколько безвинных жертв он унес с собой! Будь прокляты матери, рожающие палачей и убийц, тиранов и диктаторов!

Берта Борисовна так разволновалась, что даже не спросила у Жени, откуда она взялась здесь вот так внезапно, в Лялином переулке, и продолжала свой монолог, который, видимо, уже повторяла не раз, как актер в спектакле, который идет на одной и той же сцене уже много лет подряд.

— Как я рада вас видеть! — трогательно сказала Женя.— Рада, что вы в добром здравии и что вас не коснулся этот ужасный смерч.

— Это я в добром здравии? — вскричала Берта Борисовна.— Да я врагу своему не пожелаю такого здравия! У меня не осталось никаких нервов! А смерч меня еще коснется, этот стукач Синегубов все равно спихнет меня на Лубянку. Все равно — буду ли защищать Сталина или проклинать его. Вот помяни мое слово, деточка!