Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

• Название: Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
• Автор: Борис Романов
• Издательство: Феория
• Жанр: Филология
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91796-03-6

Первая биография Даниила Леонидовича Андреева (1906-1959) — поэта и мыслителя, чьи сочинения, опубликованные лишь через десятилетия после его смерти, заняли заметное место в нашей культуре.

Родившийся в семье выдающегося русского писателя Леонида Андреева, крестник Горького, Даниил Андреев прожил жизнь, вобравшую в себя все трагические события отечественной истории первой половины XX века. Детство, прошедшее в семье доктора Доброва, в которой бывали многие — от Андрея Белого и Бунина до патриарха Тихона, учеба в известной московской гимназии Репман, а затем на Высших литературных курсах, духовные и литературные поиски в конце 20-х и в 30-е годы, поэтическое творчество, десятилетняя работа над романом «Странники ночи», трубчевские странствия, Ленинградский фронт — вот главные вехи его биографии до ареста в апреле 1947 года. Арест и обвинение в подготовке покушения на Сталина, основанием чему послужил написанный роман, переломило судьбу поэта. Осужденный вместе с близкими и друзьями, после окончания «дела», о котором докладывалось Сталину, Даниил Андреев провел десять лет во Владимирской тюрьме. Его однокамерниками были знаменитый В.В. Шульгин, академик В.В. Парин, историк Л.Л. Раков и другие, часто незаурядные люди. В тюрьме он задумал и написал большинство дошедших до нас произведений — поэтический ансамбль «Русские боги», «Железную мистерию», мистический трактат «Роза Мира». После десяти лет тюрьмы, откуда вышел тяжело больным, поэт прожил недолго, мыкаясь по углам и больницам и работая над завершением своих книг. Огромную роль в его судьбе сыграла жена — Алла Александровна Андреева, осужденная вместе с ним и многое сделавшая для сохранения его наследия. Их трогательная любовь — одна из сюжетных линий книги.

Биография Даниила Андреева основана на многолетних изысканиях автора, изучавшего и издававшего его наследие, встречавшегося с друзьями и знакомыми поэта, дружившего с его вдовой. В книге рассказывается об истоках мироощущения поэта, о характере его мистических озарений, о их духовной и жизненной основе. Автор касается судеб друзей поэта, тех, кто сыграл ту или иную роль в его жизни, среди которых многие были незаурядными личностями. В книге широко использованы документы эпохи — архив поэта и его вдовы, воспоминания, переписка, протоколы допросов и т. д.

---

В эти майские дни он сдавал зачеты. Иногда ему и впрямь казалось, что и у них в доме, и вокруг — "интересно, мирно и хорошо".

Ему было двадцать лет, и то, что творилось в нем самом, казалось, не связывалось с тем, что происходило вокруг. Но нет, демоническое, бесовское и порождало клубящийся полумрак, в котором так легко можно сбиться с пути.

"Когда-то, в ранней юности я любил город…" — писал он брату в 1936 году[94]. Нет, Москву он не разлюбил, но блуждания по освещенным, окликающими луну фонарями, улицам открыли ему демонический город. Москва — вечерняя и ночная, Москва двадцатых не декорация происходящего с ним, а соучастница. Озаряет ее лунная демоница. Эта уже не Москва, а преддверие ее изнанки, где властвует демоническая госпожа города. Госпожа города проявление кароссы Дингры, матери Мрака, в коей таится могущественная мистика пола. Она присутствует в пустынных скверах и притаившихся кварталах, там, где происходит "тайный шабаш страстной ночи", у вокзалов, где "взвыли хищные химеры". Такой ему видится ночная столица, пронизанная излучениями Дуггура.

Это не только фантазии и грезы болезненно переживающего половое созревание и взросление юноши, а обостренное восприятие того, что действительно было разлито в нездоровом воздухе тогдашней Москвы. Это чувствовал не только Даниил Андреев. В есенинской "Москве кабацкой", да и в "Черном человеке", тот же воздух времени, ночной гибельный разгул. "Революция лишила нас накопленной веками морали", — констатировал Евгений Петров, соавтор Ильфа. — Вместо морали — ирония. Она помогала преодолеть эту послереволюционную пустоту, когда неизвестно было, что хорошо и что плохо". В эти "темные" годы стихия Дуггура, как ее описал Даниил Андреев, выплеснулась на ночные улицы разоренной гражданской войной страны. Мораль религиозную с наглой властностью теснила мораль безбожная. В начале двадцатых проповедовалась свободная любовь. "Совершенно голые люди" с повязками через плечо "Долой стыд" вдруг влезали в трамвай, — записывал в дневнике 12 сентября

1924 года Михаил Булгаков. Под таким революционным лозунгом узкогрудый коминтерновец Карл Радек провел колонну обнаженных по Красной площади. Об этом писали газеты. Дуггур торжествовал, он не был болезненной фантазией поэта. "Комсомольская правда" публиковала статьи на тему "Половой вопрос и комсомол". Когда сексуальная пролетарская революция стала давать результаты, власти начали ее притормаживать. Издавались популярные брошюры, например, "Куда должна направляться половая энергия современной молодежи" некоего А. Тимофеева. Доклад критика Полонского "Массовое упад ничество в жизни и литературе в связи с вопросами пола" на диспуте в Политехническом итожил злобу дня: как жить без христианских заповедей, с какой новой моралью?

Одним из поводов закрытия ВГЛК, где власти уже обнаружили гнездо "чуждых элементов", в 29–м году стала грязная история, газетами названная "нэпманской гнильцой", "есенинщиной". Повесилась студентка курсов, изнасилованная, как сообщалось, тремя членами РАППа, поэтами Альтшуллером, Аврущенко и Анохиным.

Москва, пережившая военный коммунизм, гражданскую войну, НЭП, с перенаселенными квартирами, где уцелевшие бывшие ютились бок о бок с действительными и мнимыми победителями, жила, как и вся страна, не только скудно и голодно, но и с ощущением, что переменились сами понятия добра и зла. В ее ночах и темных углах действительно властвовала демоническая "госпожа города". По этой лунной Москве и плутал двадцатилетний Даниил Андреев:

Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.

Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.

В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.

По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.

Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.

И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.

Но в те же сумеречные годы он все чаще и чаще заходил в православные храмы, выстаивал заутрени и вечерни. Те из одноклассников и однокурсников, кто помнил его озорным выдумщиком, веселым и добрым товарищем, стали удивляться слухам о Даниной религиозности. Она казалась вызовом. Священнослужителей отправляли на Соловки, храмы закрывали, бывшие семинаристы писали антирелигиозные брошюры. "Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его. Нетрудно понять чья это работа", — так отметил Булгаков в дневнике, оказавшемся на Лубянке, присутствие в тогдашней Москве сил Зла. А большинство привычно безмолвствовало.

11. Женитьба на нелюбимой

Одна из намеченных ступенек в последовательном "служении Злу" — женитьба на нелюбимой. Несмотря на мистическое обоснование и преднамеренность поступка, женился он словно бы неожиданно для себя. Тем более скоропалительная женитьба удивила семью. Вот как описывала события Елизавета Михайловна Доброва:

"В институте он познакомился с одной девушкой, виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку за ним, и они уходили вместе.<…>За второй год ученья вызовы участились, причем она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести его с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно вызывала по телефону, причем из этих разговоров я заключала, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что все это неприятно Дане.<…>Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит да прямо ко мне: "Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?" — "Дуся, дитя мое, в чем дело?" — "Мамочка, я женился". — "Милый ты мой, зачем же ты это сделал?" — "Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга". — "Почему же ты сделал это так, тайком от нас?" — "В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне все казалось, что ты войдешь". Видя его в таком тяжелом состоянии, конечно, я ничего не могла сказать, т. е. Что я действительно поверила, что они любят друг друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно, он ее не любил; любила ли она его, не могу сказать. Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Теперь уже получили гражданский развод, еще остался церковный. Должна сказать, что все это стоило Дане немало сил и нервов…"[95]

Женился он в конце августа 1926 года. Венчались они в храме Воскресенья Словущего на Успенском Вражке.

Родом из Киева, Шура Гублёр[96] училась с ним на Высших литературных курсах и была на год моложе, ей только что исполнилось девятнадцать. С Даниилом ее познакомила, видимо, Муся Летник. Любовь Шуры выглядела, как и каждая первая любовь, сумасшествием. Она преследовала Даниила. Вечерами спешила к дому в Малом Левшинском, ходила под окнами любимого по снегу в оранжевых отсветах ламп, босиком, заставляя то же делать и подругу, упорно таща ее за собой[97]. Потом сопровождала Даниила во всех блужданиях по Москве, заходила с ним во все церкви, куда время от времени влекло Даниила. У нее даже стигматы выступили на руках, вспоминала сокурсница, но Даня все-таки считал ее "неправославной душой". Он не любил Шуру. Но, как в дурмане, неустанно кружил с ней по вечерней Москве, все более и более чувствуя себя на пути вниз, в сумрак лунного заснеженного города. Позже написал и об этом:

Сонь улиц обезлюдевших опять
туманна…
Как сладко нелюбимую обнять,
как странно.

Как сладостно шептать ей в снеговой
вселенной
Признаний очарованных весь строй
священный,
Когда-то для возлюбленной моей,
когда-то,
Так искренно сплетённый из лучей,
так свято…

Глаза эти, и косы, и черты,
и губы
Не святы, не заветны для мечты,
не любы,
Но — любо, что умолкла над судьбой
осанна…
Кощунствовать любовью и тобой
так странно.

A. Л. Гублёр (Горобова), первая жена Д. Л. Андреева 1930–е

Беззаветно влюбленной и ослепленной своей любовью Шуре состояние Даниила было совершенно непонятно. Но она принимала его и не понимая: поэт должен быть необычным. Юная, почти красивая, она верила и не верила в свое счастье. Но в нем жил другой образ, другое лунное имя.