Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

• Название: Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
• Автор: Людмила Сараскина
• Издательство: Согласие
• Жанр: Культурология
• Год: 1998
• ISBN: 5–86884–048–8

«Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла…» Литературное признание Достоевского, воспринятое им со всей страстностью, со всем присущим ему фанатизмом и нарушением чувства меры, в конечном счете спасло его — дало силы выжить, не затерявшись в трагическом хаосе бытия, высвободило энергию сопротивления житейским невзгодам и страшным ударам судьбы, помогло преодолеть роковые соблазны и заблуждения.

Центральным сюжетом биографической истории, рассказанной в книге Л.И. Сараскипой, стал эпизод знакомства Ф.М. Достоевского с H.A. Снешневым, вдохновившим писателя на создание одного из самых загадочных образов ми|х>ной литературы — Николая Ставрогина. «Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда пи в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин — слабость, прельщение, грех Достоевского…» (H.A. Бердяев).

---

Целью же заговорщиков, как утверждалось в романе, была борьба за освобождение крестьян от помещичьей тирании и крепостного права.

Поучительную речь произносил и главарь тайного общества, Достоевский. «Братья, поклянемся никогда не прибегать ни к шпаге, ни к кинжалу, потому что святое семя свободы никогда не прорастало на земле, обагренной кровью. Кровь не приносит свободы, кровь приносит тиранию. Поклянемся, что мы никогда не будем возбуждать народ к кровопролитию ради священного дела свободы».

Все заговорщики клялись, а один из них, князь Оболенский, сын декабриста, даже воскликнул: «До каких пор мы будем расточать обращенную в золото кровь наших крепостных за зелеными столами Гомбурга и Бадена!»

Дома Достоевский говорил соратнику: «Нас предали… Я заметил, что за мной следят. Какие‑то мрачные фигуры наблюдают за моим домом и следуют за каждым моим шагом. Меня не берут, чтобы выследить моих друзей. Поэтому я сторонюсь вас. Но даже если меня будут пытать в секретном застенке Орлова, если они будут рвать меня на части, я вас не предам. Они ничего от меня не узнают».

«Благородный поэт», как именовался в романе Достоевский, внушал Савельеву, что жена ничего не должна знать о заговоре: «…она прекрасная женщина, но она слишком меня любит». «Душенька», — говорил Достоевский с нежностью.

Несколько дней он жил в ожидании ареста; понимал, что обречен, но сделать ничего не мог. «Куда бы мы могли бежать, ты и я? — говорил он Савельеву. — Мы же бедны. У нас едва хватит на кусок хлеба, а для побега нужны деньги… К тому же граница далеко — более ста тысяч солдат преградят нам путь. Как дойти до границы, чтобы нас десять раз не схватили? Единственный способ — пробраться в Финляндию или до английского флота в лодке по Неве. Но это значило бы предать родину. Нет, это не выход».

В конце первой части Достоевского арестовывали, а во второй — начальник III Отделения граф Орлов допрашивал в казематах Петропавловской крепости арестанта камеры № 8.

«— Господин Достоевский? Писатель?

Поэт молча поклонился.

— Вы член тайного общества? Глупые юнцы! Какова же цель вашего общества?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Вы прекрасно знаете. Вы, писатель, идеолог. Зачем же все отрицать? Подумайте, реальны ли ваши мечты? Несмотря на ваши тридцать лет — не правда ли, вам тридцать лет? — я, поскольку я в два раза старше вас, советую для вашего же блага: признавайтесь, расскажите о цели общества и назовите его членов».

Ни на один из вопросов графа Орлова Достоевский не отвечал; тогда его ввели в комнату экзекуций с отверстием в полу: арестант провалился по грудь, и кто‑то невидимый высек его, как секут ребенка.

«Граф, — обратился Достоевский к графу Орлову, находившемуся во время экзекуции здесь же, — Екатерина Вторая отменила пытки. Что же, в славное царствование императора Николая их возобновили?» Орлов промолчал и только пожал плечами. «Если бы я что‑то знал, — заявил Достоевский, — после этой пытки вы могли бы вырвать у меня признание». — «Я мог бы сам назвать имена. Все они у меня в папке. Я должен отправить вас в крепость», — возразил Орлов.

В камере, куда отвели Достоевского после «секуции», он, лежа на окровавленном матрасе, думал о жене и детях, слышал стук в стену, но языка тюремного перестукивания не знал и на сигналы не отвечал.

Тем временем на дворцовой площади император Николай Павлович прощался с солдатами, уходившими на войну. «Если Вы — император, а не тиран России, скажите мне, где мой муж?» — закричала дама из толпы. Это была жена Достоевского (в романе Гримма она не имела никакого имени); на ее руке император увидел знакомый перстень с опалом и приказал, чтобы женщину привели во дворец. «Отдай кольцо, и я освобожу твоего мужа», — потребовал Николай Павлович: знакомый ему перстень с ядом был подарен жене Достоевского цыганкой Марфушей, которая, вручая подарок, предсказала: «Этот перстень мужа не спасет, но за него отомстит».

Предсказание Марфуши сбывалось: роман заканчивался поучительно, но печально. Жена Достоевского вместе с царским адъютантом, приплыв на лодке через Неву в Петропавловскую крепость, потребовала от графа Орлова выдачи своего мужа, арестанта № 7569. Но того уже не было ни в камере, ни в Петербурге; его уже вообще не было в живых. За неделю до прощения арестант Достоевский был отправлен в Сибирь и умер по дороге.

В эпилоге романа император Николай I травился ядом из перстня с опалом; сам же перстень, уже пустой, вместе с пятью тысячами рублей, был отдан вдове Достоевского как вклад в Новодевичий монастырь, где она приняла постриг. Перстень висел перед иконой Казанской Божьей Матери; дни монахини были сочтены, ибо «были истощены силы ее жизни».

Романист обнаруживал близкое знакомство с топографией Петербурга и вставлял в повествование множество русских слов; к Достоевскому, его жене и другим историческим личностям относился с почтительным сочувствием и уважением. Однако, по версии беллетриста, в 1868 году, когда появилось французское издание, Достоевский был покойником уже тринадцать лет.

III

Когда Достоевский, реальный, а не из романа Поля Гримма, прочел запрещенную в России «книжонку», его больше всего возмутила претензия сочинителя, скрывшегося, вероятно, под псевдонимом, на документальность и достоверность. Намереваясь в знак протеста обратиться к редактору какого‑нибудь иностранного журнала и составляя черновик обращения, он негодовал: «И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим с наглостью почти непостижимою. Выставляются лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях не фантастических, но всё до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем…»

Вскоре об этой книге написал Достоевскому и Майков. «Попался мне один самомерзейший роман немецко — французского изделия. Роман из времен Николая Павловича… Не знаю, попался ли он Вам за границей, но рассчитан, очевидно, на сбыт его русским путешественникам. Мы его запретили. Между невообразимыми глупостями, которые и смешат и сердят, в этом романе… повествуется, что известная гадальщица Марфуша — жена Рылеева, Асенкова актриса — дочь[144] Ник. Павл.: он представлен под конец жизни отравляющимся. Интрига идет между заговорщиками, и представьте себе, главным лицом между ними являетесь Вы, с женой своей. В конце романа Вы умерли, жена Ваша поступила в монастырь. Когда я читал, мне было больно за Вас, меня оскорбляла наглость мерзавца автора брать имена живых людей, навязывать на них небывальщину… Ведь это только китайские понятия европейцев о России могут производить безнаказанно подобные литературные блины. Когда я читал, я думал, что Вам не худо было бы в каком‑нибудь журнале, хоть в Nord, отлупить на обе корки автора. Этот же мошенник этим романом напакостил еще не только своим героям, но и тому лицу, чье имя он взял как псевдоним, а именно Гримм, бывшего при великих князьях наставником. Мне заверно говорили, что это не тот Гримм, да и быть не может. Вот что терпят типографские станки в Европе. Ну, смел ли бы кто‑нибудь у нас писать роман о Наполеоне и французских деятелях известных с таким невообразимым искажением всякого правдоподобия, не то что истины»[145].

Тогда, в разгар работы над романом о «положительно прекрасном человеке», Достоевский, наверное, и помыслить не мог, что не далее чем через год сам примется за сочинение о заговорщиках с громкими именами, за которыми будут стоять реальные лица; что его героями станут те, кто пришел на смену поколению петрашевцев. Тем более он не мог предвидеть, что отзвук 1849 года, так бессовестно искаженный в немецко — французском опусе, вскоре заставит его отодвинуть все прочие планы и надолго уйти в роман о своей революционной молодости. И что этот роман будет определен им как «почти исторический этюд», экземпляр отдельного издания преподнесен наследнику цесаревичу Александру Александровичу — то есть внуку императора Николая Павловича, отравившегося якобы после того, как прощенный им государственный преступник Достоевский умер по дороге в Сибирь.

Реальность и небывальщина, истина и бесстыдная ложь, судьбы автора и героев — все причудливо переплеталось вокруг будущего Сюжета: по иронии судьбы и под пером бульварного романиста Достоевский предвосхищал «подвиги» Нечаева и еще раз примерял на себя кандалы узника Петропавловки.

Никогда и нигде Достоевский не писал и, насколько об этом позволяют судить дошедшие до сего времени свидетельства, не говорил, что его роман о нигилистах задуман как опровержение «самомерзейшего» сочинения Гримма. Скорее всего, он, как и советовал Майков («Сперва я думал, что Вам следует отлупить автора, а потом перешел к тому: да стоит ли… Свиньи, мол, и всё тут…»[146]), забыл о подлой книжонке: черновое письмо в иностранный журнал осталось не- дописанным, а чистовик, если и был, — так никуда и не отосланным; намерение посоветоваться в русском консульстве во Флоренции и «спросить наставления, как поступить», — так и не осуществленным.