Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

• Название: Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
• Автор: Людмила Сараскина
• Издательство: Согласие
• Жанр: Культурология
• Год: 1998
• ISBN: 5–86884–048–8

«Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла…» Литературное признание Достоевского, воспринятое им со всей страстностью, со всем присущим ему фанатизмом и нарушением чувства меры, в конечном счете спасло его — дало силы выжить, не затерявшись в трагическом хаосе бытия, высвободило энергию сопротивления житейским невзгодам и страшным ударам судьбы, помогло преодолеть роковые соблазны и заблуждения.

Центральным сюжетом биографической истории, рассказанной в книге Л.И. Сараскипой, стал эпизод знакомства Ф.М. Достоевского с H.A. Снешневым, вдохновившим писателя на создание одного из самых загадочных образов ми|х>ной литературы — Николая Ставрогина. «Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда пи в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин — слабость, прельщение, грех Достоевского…» (H.A. Бердяев).

---

И собственное страстное увлечение кружковой суетой, и свою погруженность в литературную злобу дня, и первое упоение редакторской работой в своем журнале, и, наконец, даже свою «тоску по текущему» — все, чем он жил в 60–е годы как «участник литературы» с ее тогдашними праздниками и модными мероприятиями, он без колебания отдал десять лет спустя на благо романа — просто для фона, настроения, декорации. И что толку было сетовать Тургеневу, «пострадавшему» вместе с «Призраками» (опубликованными по настоятельной просьбе Достоевского в «Эпохе», а потом им дерзко окарикатуренными), если автор романа не щадил себя самого и свой былой журналистский пафос? И если вдохновеннейшей сатирой начала 70–х он подвел итог всему прошедшему славному десятилетию с его литературной круговертью, журнальным азартом и всесокрушающей публичностью?

«Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецело в «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем‑то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой- то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители».

Не имело значения, что бытописателем славного десятилетия выступала в романе дама — меценатка, никогда не занимавшаяся литературой: ее взгляд на вещи был столь же авторитетен, как если бы о них рассказывал сам автор; казалось, непредвзятость героини только усугубляет общее впечатление. «Она, конечно, понимала, что ей нельзя водиться с этими людьми, но все‑таки принимала их с жадностию, со всем женским истерическим нетерпением и, главное, всё чего‑то ждала… Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все‑таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых; но неизвестно было, кто у кого в руках».

Достоевский, столь пострадавший в журнальной катастрофе, обнаруживал редкое чувство юмора и самоиронии. «Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд. Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности… На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале и принесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно никогда и никому не поручала рассматривать и решать что‑нибудь о ее журнале. Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации… Из деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Всего трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя „общего дела”».

В преддверии романа, еще не зная, в какую сторону обратятся его память и фантазия, Достоевский написал Страхову из Флоренции, не вкладывая в свои слова никакого второго смысла: «Итак, наше направление и наша общая работа — не умерли. «Время» и «Эпоха» все‑таки принесли плоды — и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились. Это слишком отрадно».

IV

В те Самые весенние месяцы 1861 года, когда писались и печатались «Униженные и оскорбленные», Достоевский высказал в своем журнале мысль, которая, по — видимому, и родилась у него в процессе создания романа с автобиографическим героем: «Если есть у нас не совсем дилетантская деятельность, то это литературная деятельность… Мы так разрозненны, мы жаждем нравственного убеждения, направленья… Я думаю, что настоящее время даже наиболее литературное: одним словом, время роста и воспитания, самосознания, время нравственного развития, которого нам еще слишком недостает… Я всегда верил в силу гуманного, эстетически выраженного впечатления. Впечатления мало — помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют человека. Слово, — слово великое дело!»

На одной и той же журнальной территории автор полемической заметки и автор романа устами автобиографического героя публично объяснялся в любви к своей профессии — единственно возможному в России серьезному, общественно значимому делу. Литературное поприще и высокое звание литератора, представленное здесь как творческое служение, виделись автору исполинской силой, способной удержать человека, взявшегося за перо, на краю пропасти: «человек записывающий» по определению не мог быть человеком конченым — у него оставался в резерве могучий шанс. Герои перенимали и усваивали горячую, поистине фанатическую приверженность автора к писательскому труду, пытались житейски приспособиться и даже пристраститься к нему, не боясь принести на алтарь литературы и свои рукописи, и самих себя. Самый факт авторства заставлял предполагать даже в заурядном человеке некую тайную пружину, некую сокровенную глубину — ту «точку безумия», которая толкает простого непишущего смертного раскрыться городу и миру в исповеди и покаянии.

Поэтому рядом и сразу же после записок «неудавшегося литератора», начиная с апрельского и кончая декабрьским (1861 года) номером «Времени», шли «записки» каторжника Александра Петровича Горянчикова, вымышленного автора «Мертвого дома»: «этнографическое» описание каторги «прерывалось какою‑то другою повестью, какими‑то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому‑то принуждению». Заставляя себя вспоминать страшные эпизоды прошлого, принуждая себя к исповеди и работая над судорожными строками «второй повести», каторжник — убийца Горянчиков хотел искупить свой грех и обрести душевный покой. И Достоевский со всей искренностью давал своему герою этот единственный шанс: литературное занятие должно было поддержать человека в минуты душевного отчаяния, наладить его, вытащить из обывательской трясины, помочь в болезни и одиночестве.

Будто повинуясь фантазии размечтавшегося старика Ихменева, помогло литературное занятие и самому Достоевскому. Еще летом 1861 года, работая как «почтовая кляча», он мог только мечтать и об отдыхе, и об Италии — и сетовать на свою судьбу: «В Италию, в Италию! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый дом. Неужели ж теперь не удастся поездить по Европе, когда еще осталось и сил, и жару, и поэзии. Неужели придется ехать лет через десять согревать старые кости от ревматизма и жарить свою лысину и плешивую голову на полуденном солнце. Неужели так и умереть, не видав ничего!»

Теперь же, год спустя, «Мертвый дом» больше не держал его. Автор определенно входил в моду — пользовался сочувствием и возбуждал участие. «И кто не желал выслушать рассказа о темном страшном быте каторги из уст даровитого литератора, который сам провел четыре года в ссылке среди всякого рода преступников и несчастных? Самая фигура Достоевского, с кротким и мрачным выражением на страдальческом лице и его несколько глухой, но трогающий голос сильно действовали на публику…»[116] — писал мемуарист — современник.

«Мертвый дом» еще печатался во «Времени», производя на читателей потрясающее впечатление («…в авторе их видели как бы нового Данта, который спускался в ад тем более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности»[117]), а автор заносил в записную книжку предполагаемый маршрут своего первого заграничного путешествия: «Дрезден. Франкфурт am Mein. Гейдельберг. Мангейм. От Мангейма по Рейну до Кельна. Из Кельна в Брюссель. Париж». Впервые в жизни он хлопотал и о заграничном паспорте; поездка за границу «для пользования гастейнскими водами и морскими купаниями в Биаррице» по запросу министерства внутренних дел должна была быть «высочайше утверждена»[118]. И, как бы оправдываясь перед младшим братом Андреем за свой вояж, писал: «Я человек больной, постоянно больной, а дела в последнее время навалил на себя столько, что едва расхлебал. Не с моими силами брать на себя столько».

За день до отъезда он оставил Марье Дмитриевне доверенность на гонорар за отдельное издание «Мертвого дома», которое удалось выгодно запродать книжному купцу Базунову. Он оставлял ей «в случае болезни или смерти за границею» также и права на окончательный расчет по контракту.