Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

• Название: Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
• Автор: Людмила Сараскина
• Издательство: Согласие
• Жанр: Культурология
• Год: 1998
• ISBN: 5–86884–048–8

«Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла…» Литературное признание Достоевского, воспринятое им со всей страстностью, со всем присущим ему фанатизмом и нарушением чувства меры, в конечном счете спасло его — дало силы выжить, не затерявшись в трагическом хаосе бытия, высвободило энергию сопротивления житейским невзгодам и страшным ударам судьбы, помогло преодолеть роковые соблазны и заблуждения.

Центральным сюжетом биографической истории, рассказанной в книге Л.И. Сараскипой, стал эпизод знакомства Ф.М. Достоевского с H.A. Снешневым, вдохновившим писателя на создание одного из самых загадочных образов ми|х>ной литературы — Николая Ставрогина. «Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда пи в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин — слабость, прельщение, грех Достоевского…» (H.A. Бердяев).

---

Пример других вдохновлял — и Макар Алексеевич упрашивал, умолял Вареньку, написавшую записки о детстве и юности, не бросать начатой работы, продолжить литературный труд: ему виделся в ее истории богатый сюжет.

Казалось, сам воздух Петербурга был напоен литературой, в каждом углу его таились или вовсю кипели литературные страсти. И как ни гнал их от себя Девушкин — он был с теми, кто писал, фантазировал, сочинял. В светлые и радостные минуты он высказывал вслух мучительно прекрасную мечту: «А что, в самом деле, ведь вот иногда придет же мысль в голову… ну что, если б я написал что‑нибудь, ну что тогда будет? Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — «Стихотворения Макара Девушкина»! Ну что бы вы тогда сказали, мой ангельчик? Как бы вам это представилось и подумалось? А я про себя скажу, маточка, что как моя книжка‑то вышла бы в свет, так я бы решительно тогда на Невский не смел бы показаться. Ведь каково это было бы, когда бы всякий сказал, что вот де идет сочинитель литературы и пиита Девушкин, что вот, дескать, это и есть сам Девушкин! Ну что бы я тогда, например, с моими сапогами стал делать?»

И взбудораженное воображение поэта рисовало Девушкину великосветских поклонниц и поклонников его таланта — «контессу — дюшессу» («ну что бы она‑то, душка, сказала?»), графиню В., литературную даму («говорят, душка такая она»), Ратазяева, запросто бывающего у обеих. А там — страшно даже подумать, что могли сотворить с человеком медные трубы.

Читателем, конечно, Макар Алексеевич был совершенно неискушенным. Но каждую книжную историю он примеривал не только к своим собственным переживаниям, но и к своему перу. Вступаясь за «литературные пустячки» Ратазяева, оправдывая его перед Варенькой, Девушкин как бы наперед отстаивал свое право на сочинительство как на милую сердцу пристань, посланную судьбой. Ведь Ратазяев, какими бы сверхъестественными гонорарами он ни похвалялся, был соседом по трущобе — той, где чижики мрут; и был своим — маленьким сочинительствующим человечком: «Он себе особо, он так себе пописывает, и очень хорошо делает, что пописывает».

Когда же Девушкину судьба послала настоящие книжки — «Станционного смотрителя» и «Шинель», — у него уже имелся свой подход. «Это (историю Самсона Вырина. — Л. С.) читаешь, — словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал всё подробно — вот как! Да и делото простое, Бог мой; да чего! право, и я так же бы написал; отчего же бы и не написал? Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в таких же положениях подчас находился, как, примерно сказать, этот Самсон‑то Вырин, бедняга. Да и сколько между нами‑то ходит Самсонов Выриных, таких же горемык сердечных!»

История пушкинского смотрителя оставляла надежду — судьба гоголевского Башмачкина ее отнимала. «И для чего же такое писать? И для чего оно нужно?.. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать — куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, всё напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!»

Макар Алексеевич не только порицал Гоголя, не только называл его повесть «злонамеренной книжкой», но хотел переделать, переписать ее. «Я бы, например, так сделал…» — таким стал способ чтения Девушкина. «А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась…»

Жизнь, однако, сыграла с Девушкиным злую шутку. Его мечты о славе были жестоко высмеяны, от обиды и отчаяния он запил, едва не угодил в пасквиль и взбунтовался: «А ну ее, книжку, маточка! Что она, книжка? Она небылица в лицах! И роман вздор, и для вздора написан, так, праздным людям читать… И что там, если они вас заговорят Шекспиром каким‑нибудь, что, дескать, видишь ли, в литературе Шекспир есть, — так и Шекспир вздор, всё это сущий вздор, и всё для одного пасквиля сделано!»

Да и сам мир литературы, к которому мечтал приобщиться Макар Алексеевич, оказался жестоким и вероломным. Здесь оскорбляли и унижали, травили и предавали. Здесь никто никого не щадил и минутная слава, если все‑таки она приходила, не могла защитить от злобы и зависти. Здесь каждый был за себя — и каждый норовил втащить ближнего своего в пасквиль и анекдот.

Но путь был выбран — раз и навсегда. «Займемся литературой», — призывал Девушкин Вареньку, хотя знал уже, что все прежнее для него потеряно.

В пользу литературы оставался единственный аргумент: «Я буду писать, да и вы‑то пишите… А то у меня и слог теперь формируется…»

Глава четвертая. Слава должна была прийти внезапно

I

Был ли первый роман Достоевского автобиографическим?

Двадцатитрехлетний инженер — поручик, дворянин, хорошего образования и блестящей литературной эрудиции, со способностями к сочинительству и со связями в петербургском литературном мире, мало чем походил на сорокасемилетнего пьющего чиновника, за тридцать лет беспорочной службы так и не поднявшегося выше переписывания бумаг. У автора и героя «Бедных людей» разная была бедность, разные литературные знакомства, разная судьба.

Но если считать, что сочинение — выдумка, фантазия — способно как‑то влиять на жизнь автора, Достоевский писал крайне рискованную вещь. У него, как и у его героя, впереди была неизвестность, позади — лишь эпистолярные упражнения и заброшенные черновики. Между тем мечтавший о литературе Макар Девушкин терпел фиаско, и его слог «формировался» впустую. Достоевский сочинял образ пропащего человека, несчастного горемыки, которого постигла житейская катастрофа. Не боялся ли чего‑то подобного вслед за героем и автор?

Как‑то, в который раз «обчищая и обглаживая» свой роман, Достоевский обнаружил в газете «Русский инвалид» впечатляющую статистику: «Лессинг умер в нужде, проклиная германскую нацию. Шиллер никогда не имел 1000 франков, чтобы съездить взглянуть на Париж и на море. Моцарт получал всего 1500 франков жалования, оставив после смерти 3000 франков долгу. Бетховен умер в крайней нужде. Друг Гегеля и Шеллинга Гельдерлин принужден был быть школьнымучителем. Терзаемый любовью и нуждой, сошел с ума 32–х лет и дожил в этом состоянии до 76 лет. Гёльти, чистый поэт любви, давал уроки по 6 франков в месяц, чтобы иметь кусок хлеба. Умер молодым — отравился. Бюргер знал непрерывную борьбу с нуждою. Шуберт провел 16 лет в заключении и кончил сумасшествием. Граббе, автор гениальных «Фауста и Дон Жуана», в буквальном смысле умер с голода 32 лет. Ленц, друг Гете, умер в крайней нужде у одного сапожника в Москве. Писатель Зонненберг раздробил себе череп. Клейст застрелился; Лесман повесился; Раймунд — поэт и актер — застрелился. Луиза Бришман кинулась в Эльбу. Шарлотта Штиглиц заколола себя кинжалом. Ленау отвезен в дом умалишенных»[82].

«Только что прочел о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Их было штук 20, и какие имена! Мне до сих пор как‑то страшно, — признавался Достоевский брату. — Нужно быть шарлатаном…»

Нужно быть шарлатаном, видимо, хотел сказать он, оборвав себя на полуслове, чтобы при таких примерах да иметь надежду. Нужно быть авантюристом, сумасбродом, чтобы жертвовать служебной карьерой ради химеры таланта, призрака славы. В его решимости было что‑то отчаянное и дерзкое — как вызов судьбе, себе, родственникам, которые с полным основанием могли считать его бессовестным лентяем, избегающим службы и проматывающим отцовское наследство. Он просил от всех лишь одного: подождать.

«А что я ни делаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь. А если не ошибаюсь?.. Я пойду по трудной дороге!»

Макару Девушкину в случае неудачи с литературой терять было нечего. Достоевский, рисковал потерять даже то немногое, что имел.

И все‑таки какая‑то невидимая нить связывала автора и героя, так что Достоевскому суждено было увидеть воплощение самых невероятных фантазий Макара Девушкина о грядущей литературной славе и пережить горечь самого из тягчайших его разочарований. Первый роман словно бы предопределил, предвосхитил, а может быть, и предсказал события, которые развернулись сразу после того, как в истории Девушкина была поставлена точка.

«Ну вот, например, положим, что вдруг, ни с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом — «Стихотворения Макара Девушкина»!.. Ну что тогда б было…»

Чего‑то подобного, но только еще горячее, нетерпеливее ожидал, несомненно, и Достоевский. Громкая, шумная слава должна была прийти внезапно — после нескольких лет самолюбивого уединения, тайной и фанатичной работы, как награда за романтическую жертвенность праздностью и обыденным благополучием. Первое произведение решало все: быть или не быть, то есть писать или поставить на этом занятии крест. «Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь», — волновался он в марте 1845–го (роман после очередной переделки близился к концу), а через два месяца (роман был окончен) добавлял: «А не пристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уж думал обо всем. Я не переживу смерти моей idée fixe».