Елена Рабинович - Риторика повседневности. Филологические очерки

• Название: Риторика повседневности. Филологические очерки
• Автор: Елена Рабинович
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Филология
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-030-8

Книга известного ученого-классика и переводчика Елены Георгиевны Рабинович — блестяще написанные, увлекательные исследовательские новеллы.

Первый раздел составляют статьи, посвященные стилистике устной речи, в частности, принципам порождения современных жаргонов (на материале, собранном автором). Исследуется также «советизация» языка (на примерах преподавания английского в школах и вузах), высказана аргументированная догадка о происхождении выражения: «Кто? — Пушкин!».

Второй раздел посвящен усвоению античных традиций: читал ли Пушкин Горация, Достоевский — Вергилия; что знала Ахматова об Антиное, введенном ею в «Поэму без героя», и что такое «катарсис» у Аристотеля.

---

10

Файбисович В. М. Указ. соч. С. 187–195.

11

Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1976. С. 427 (Тучков родился в 1767 г., так что принадлежал поколению, вскормленному просветительскими идеями).

12

Ю. М. Лотман в комментарии к «Евгению Онегину» отмечает, что сближение rus-Русь само по себе не было оригинальным: у Стендаля в «Анри Брюлларе» жители французского городка, ожидая прихода русских, шутят «о rus, quando ego te adspiciam?» — и никакой связи с Пушкиным тут, конечно, нет (Лотман Ю. М. Комментарий к «Евгению Онегину» М.; Л., 1983. С. 175–176). Что rus-Russie просится в каламбур, это очевидно; и так как французские школьники учили латынь несравненно больше и лучше российских, и образованные французы, соответственно, знали Горация неплохо, существенным препятствием для возникновения такого каламбура уже в начале моды на каламбуры (то есть при Людовике XIV) была, пожалуй, лишь полная неактуальность Russie — а едва историческая ситуация актуализировала русскую тему, как возникла и шутка. Навряд ли этот каламбур существовал во времена Тредиаковского, иначе его отголоски, скорей всего, как-то отразились бы в его этимологиях. Но французы у Стендаля именно цитируют Горация, а не изымают из сатиры одно слово, чтобы связать его к тому же не с современным им, а древним названием страны. Вообще, каламбур как игра сходно звучащими словами строится по тому же принципу, что этимология, — с тем лишь различием, что этимология, не будучи (по крайней мере, на уровне декларации) игрой, требует лингвистических аргументов. Итак, если в 1814 г. вышеприведенная шутка действительно существовала, Пушкин мог ее знать, и тогда это может служить дополнительным подтверждением его преимущественно косвенного знакомства с Горацием, но никак не отменяет этимологической пародийности «О rus!».

13

Файбисович В. М. Указ. соч. С. 184.

14

Dihle A. Studien zur griechischen Biographie. Göttingen, 1956. P. 1 sqq.

15

Аверинцев C. C. Плутарх и античная биографии. М., 1973. С. 22.

16

Wehrli Fr. Die Schuhle des Aristoteles. Basel, 1945. Bd. 11 (Aristoxenes).

17

Momigliano A. The Development of Greek Biography. Cambridge (Mass.), 1971. P. 45 sqq.

18

Рабинович E. Г. Флавий Филострат и его герой // Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского. М., 1985. С. 217–244.

19

В европейской традиции своеобразным чемпионом истинно философского образа жизни оказался, конечно, Сократ, не имеющий, по сути дела, никакого учения: см., например, Nehamas A. The Art of Living: Socratic Reflections from Plato to Foucault. Berkeley, 1998. Одним из рецензентов эта монография характеризуется как «партизанская», потому что академический подход якобы предполагает доминирование доктрины над жизнью, хотя можно говорить о двух родах философии, разделенных именно по признаку «теория/практика», и Сократ, конечно, предстанет тогда самым практическим (или жизненным) из всех философов. Жизнь его, однако, уже современниками описывалась так противоречиво, а «сократические преемства» (то есть почти все философские школы, неизменно возводившие себя к Сократу, как Академия, Ликей, Стоя и даже эпикурейцы) так мало похожи между собой, кроме разве наличия у каждой этического учения, что для новоевропейских философов — во всяком случае, постромантических — Сократ мог быть (и, скорей всего, был) не только и не столько образцом, сколько идеальным самооправданием: как ни поступи, в жизни Сократа непременно найдется эпизод, который можно истолковать в том смысле, что и Сократ вел себя сходным образом. Тут можно видеть прямую аналогию с «сокровищницей народной мудрости», из которой всегда можно почерпнуть пословицу о пользе, скажем, бережливости, а затем другую — о преимуществах мотовства.

20

Browning R. The Emperor Julian. London, 1975. P. 235.

21

Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. C. 192.

22

Пушкин A. C. Полн. собр. соч. T. XIV. Л., 1941. C. 112.

23

С боевым кличем на устах! (франц.)

24

Русский архив. 1874. Кн. 2. С. 199.

25

Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 65–66.

26

Terras V. A Karamazov Companion. The Univ. of Wisconsin Press. 1981. P. 13. Пользуюсь случаем поблагодарить профессора Терраса за сочувствие к этой работе.

27

Цицерон Марк Туллий. Избранные сочинения / Пер. В. М. Смирина. М., 1975. С. 52.

28

Ван Схоневельд К. Заметки об одном композиционном приеме Пушкина // For Roman Jakobson. The Hague, 1956. P. 532–534 (там же литература вопроса, с тех пор не ставившегося в принципиально новых аспектах).

29

Топоров В. Н. Еще раз об «умышленности» Достоевского // Finitis duodecim lustris. Таллин, 1982. C. 130.

30

Сначала Достоевский хотел назвать своего старца Макарием, что было бы прямым намеком на его главного прототипа — Тихона Задонского: но-гречески Τύχων — «счастливый», a Μακάριος — «блаженный» (XV, 419). Предпочел ли он имя «Зосима» из-за его внутренней формы (от ζῶ — «живу»), как полагают комментаторы академического издания, или из-за обаяния личности Верховского, неизвестно, тем более что одно не исключает другого.

31

Топоров В. Н. Указ. соч. С. 126.

32

Оный день, день гнева, спасет мир в пламени, по свидетельству Давида и Сивиллы (лат.).

33

Ср. и «Медее» Сенеки такое же omen — nomen, но реализованное: Медея в разговоре с кормилицей сначала обещает «быть Медеей» (Sen. Med. 171), а затем перед уже решенным детоубийством объявляет, что «стала Медеей» (ibid. 910) — то есть окончательно реализовала в своем поведении тот образ, который связывался с ее именем в предании. Тем самым предание выступает как синхронное действию, отражая не мифические события, а мифические ожидания, программирующие самое действие: пока Медея не совершила всего, что положено совершить Медее, она еще не является подлинной Медеей — так в тождестве имени и судьбы определяющим элементом оказывается судьба. Вполне вероятно, что Сенека здесь ориентируется на знаменитое Marcellus eris, развивая тему с присущим его риторической поэзии многословием.

34

Вергилий в изложении Лукаса Коллинза / Пер. под ред. проф. СПб Университета И. Помяловского. СПб., 1876.

35

Вот еще одна любопытная деталь. В приложении к коллинзовскому изданию (см. примеч. 8) Помяловский предлагает читателю отрывки из четвертой Эклоги в переводе Мерзлякова, и финал звучит так:

Начни, дитя, начни с улыбкою небесной
Сретать и познавать взор матери прелестной!
Заставь ее труды, болезни забывать!
Начни! взгляд матери — грядущих благ печать!
Кому родители в сей миг не улыбались,
К тому и божества благие не склонялись.

Сходство с оригиналом тут самое отдаленное; вот те же самые стихи (Ecl. IV, 61–64) в точном переводе С. В. Шервинского:

Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться, —
десять месяцев ей принесли страданий немало,
мальчик, того, кто не знал родительской нежной улыбки,
трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня.

Как и всегда при вольном переводе, у Мерзлякова интересен не самый факт расхождения с оригиналом, а характер смысловых отступлений. Так «мать» и «улыбка» не только обретают у него не присущие им эпитеты, не только десять лунных месяцев беременности утрачивают свою конкретность, но совершенно утрачивается и сама языческая концепция счастья — вместо пира богов и ложа богини появляются безликие «благие божества». Таким образом, Мерзляков (принимающий, конечно, христианское толкование) подверстывает финал Эклоги к современному ему художественному представлению о том, как выглядит младенец Христос на руках у девы Марии, причем «небесная улыбка» и «благие божества» недвусмысленно указывают на конкретный (и едва ли главный) источник этого представления — на Сикстинскую Мадонну. Достоевский считал эту картину «высочайшим проявлением человеческого гения» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1981. С. 159), тема Мадонны присутствует в «Братьях Карамазовых» (XV, 460), и, разумеется, ассоциация с любимой картиной не могла не сделать Марцелла еще более привлекательным для Достоевского.