Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

• Название: La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
• Автор: Эльза Моранте
• Издательство: Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86789-134-8

Роман выдающейся итальянской писательницы Эльзы Моранте (1912–1985), четверть века назад взволновавший литературный мир Европы, посвящен судьбе незаметной школьной учительницы, ведущей свою борьбу за выживание в фашистской Италии в пору Второй мировой войны. Это история маленького человека, вкрапленная в историю «обыкновенного фашизма» Италии и историю потрясений уходящего века. Автор захватывает нас глубиной психологического проникновения, точностью описаний, поэтичностью обобщений, высоким гуманизмом.

---

Но как к похвалам, так и к жалостливым причитаниям Узеппе оставался совершенно равнодушен, безучастен, как щенок в клетке, выставленный для продажи. Возможно, он их просто не слышал: даже когда он стоял тихо рядом, его торчащие уши, выступающие по обе стороны шапочки, всегда вслушивались в разноголосые шумы мира вокруг него, которые иногда сливались в единый лихорадочный гимн. Малейшее происшествие привлекало его внимание, но иногда он стоял спокойно, углубившись в себя, и мысли его были далеко. Нередко какое-то ликование пробегало волной по всему его телу, зажигая в глазах огоньки радости, смешанной с грустью: так бывало, когда он видел собаку — любой породы и вида, с хозяином или бездомную, даже безобразную, уродливую, шелудивую.

Хотя Ида и не была расположена увеличивать число едоков, она не выдержала и однажды, по возвращении с прогулки, спросила у Узеппе, не хочет ли он, чтобы она взяла ему собачку. Малыш повернулся к ней с изменившимся, горестным лицом, неистово замотав головой в знак отрицания. Отказ был решительным, но дался ему с трудом, как если бы его ему навязал тот таинственный закрученный узел, который вот уже несколько недель мучил его изнутри. Наконец, из него вырвался сдавленный крик, похожий на рыдание: «И Красавица тоже… как Биц!».

И тут Ида поняла, что ее малыш отказывается даже от близкого счастья из страха потерять его! Она испытала от этого сильное потрясение, сопровождаемое странным, ранее неизведанным чувством, что в комнате физически присутствует некое многоголовое существо, угрожающее Узеппе своими бесчисленными лапами. Но еще более странным ей показалось, что после стольких лет молчания малыш произнес кличку собаки. Она думала, что кличка эта давно стерлась из его памяти, как случается со многими персонажами детских сказок. Казалось, этой осенью 1946 года воспоминания всей его короткой жизни нахлынули на Узеппе, почуяв главную скрытую точку его болезни. «Что ты такое говоришь: „Красавица как Блиц!“» — выговорила ему Ида и, решившись нарушить молчание, заверила его, что Красавица жива и здорова, что они с Нино теперь не заставят себя долго ждать. Услышав такую новость из уст матери, Узеппе развеселился. Оба они — мать и сын, — смеясь, как влюбленные, прогнали на этот раз чудище прочь.

Чтобы заставить Узеппе забыть об отвергнутой им собачке, на следующее утро, в воскресенье, Ида пошла с ним на новый рынок у Порта Портезе, где купила ему «монтгомери», то есть пальто, ставшее тогда модным благодаря шинели английского генерала Монтгомери, которую он носил во время сражений. Пальто Узеппе было итальянским, даже римским вариантом этой шинели. Хотя и самого маленького размера, оно было велико ему в плечах и в рукавах. Однако Узеппе тут же надел его и стал вышагивать по-особому, чувствуя себя в нем если не генералом, то по крайней мере красавцем.

7

Между тем, по ночам он спал плохо, неспокойно. После последнего посещения докторши он послушно принимал все выписанные лекарства. Когда мать давала ему их, он поднимал голову вверх и открывал рот, как птенец во время кормления; казалось, он очень хотел выздороветь. Но лекарства помогали мало. Почти каждый вечер, несмотря на успокоительные порошки, в первом же сне его поджидало в засаде нечто, приобретающее чудовищные формы. Во вторую неделю ноября две ночи подряд он, не просыпаясь, вскакивал и садился в постели. Дыхание его было учащенным, спящие глаза — широко открыты, хоть он и не реагировал на зажженный матерью свет. Укладывая малыша и поправляя одеяло, Ида чувствовала, что тело его напряглось, как будто готовое к неравному бою, и покрылось потом. Но мало-помалу пульс его возвращался к нормальному ритму, а веки закрывались. Это длилось меньше минуты, и на следующий день Узеппе ничего не помнил. Однако в ночь с 15 на 16 ноября в такой же ситуации Узеппе находился в сознании. Полубодрствующая Ида, услышав еле слышный шорох шагов, как будто птичьих, зажгла свет у изголовья кровати: Узеппе стоял, прислонившись к стене. Он не спал; поверх бумазейной пижамы на нем было пальто, потому что в квартире было холодно. Однако на ноги он ничего не надел, возможно, чтобы не шуметь и не потревожить спящую мать. Наверное, все та же тревога, которая в последнее время будоражила его сон, на этот раз вытащила Узеппе из кровати и преследовала его в ночной прогулке по темной комнате. Он гордо посмотрел на Иду и сказал: «Спи, ма!». Это прозвучало как приказ, но решительный тон служил Узеппе лишь оружием против неясных страхов, которые переполняли его и которые он не мог выразить словами. Внезапно он тихо и жалобно заплакал. «Ма, куда ушел Нино?!» Потом, как бы следуя подсказке неизвестной силы, уже давно держащей его в страхе, он сказал: «Ведь не уехал он в Америку без меня?!».

Ида вспомнила об обещании, которое в ее присутствии Нино действительно не однажды повторял Узеппе — взять его с собой в Америку. (В последний раз он добавил: «И прихватим Давиде. Может, там он найдет красивую молодую евреечку».) Ида нашла нужные доводы, чтобы успокоить и утешить Узеппе, который вскоре заснул в ее постели.

После мимолетного появления в сентябре, Нино, как обычно, не присылал матери никаких весточек о себе. Однако для него пришли по почте две открытки, из чего можно было заключить, что он дал знакомым адрес на улице Бодони как место своего пребывания. Одна была глянцевая, с изображением букета из анютиных глазок и красных роз. Ее прислал Антонио, бывший хозяин Красавицы; на ней стоял штемпель тюремной цензуры и слова: «Сердечный привет и наилучшие пожелания». Вторая открытка пришла из Рима. На ней было черно-белое изображение памятника королю Виктору Эммануилу и написано большими буквами, детским почерком, но без ошибок: «Можно узнать, где ты пропадаешь? Ни слова больше. П.». Обе открытки валялись в доме с октября.

В конце того же месяца, однажды утром, на улице Ида встретила Анниту Маррокко, которая теперь, чтобы помочь семье, ходила убирать в квартире у неких господ на улице Остиенсе. Швейная мастерская Филомены приносила все меньше доходов: ее клиентки, по преимуществу пожилые женщины, были кто в больнице, а кто уже на кладбище. Комнатку Джованнино они не сдавали, в надежде, что вернется ее хозяин. О нем по-прежнему не было никаких новостей — ни плохих, ни хороших. Семья попросила похлопотать священника и одного военного врача, а теперь они ждали ответа от вернувшегося с войны солдата, альпийского стрелка, живущего на севере, в Венецианской области. Они написали ему с просьбой ответить, не встречал ли в России он или кто-то из его знакомых военного по фамилии Маррокко. Или, может быть, слышали о нем.

Среди других новостей Аннита сообщила, что ее свекровь недавно встретила Давиде Сегре, который на вопрос о Нино, ответил, что виделся с ним здесь, в Риме, несколько раз, даже недавно, но всегда накоротке. Нино был вполне здоров, но ничего другого Аннита сказать не могла. Ни она, ни ее свекровь ничего не знали о доме в пригороде Рима, который он то ли снимал, то ли пользовался им временно: по крайней мере, так он сказал в свое время матери. Ида подумала, что Нино соврал, говоря о доме, или же он оттуда уже съехал. Давиде, как обычно, неохотно отвечал на вопросы Филомены, торопясь избавиться от нее. Конечно, не сообщил, живет ли он сам теперь в Риме, и по какому адресу. Ида говорила потом со старой Филоменой на рынке на площади Тестаччо, и та подтвердила новости, сообщенные невесткой, но не более того. Каждый раз, встречая Иду, Маррокко приглашали ее с малышом прийти в гости на улицу Мастро Джорджо. Вначале Ида зашла к ним пару раз, но потом, частично по забывчивости, частично из-за застенчивости, больше не ходила.

Кроме своих учеников и Узеппе, Ида ни с кем больше не общалась. Иногда она думала о том, чтобы пойти к Ремо, узнать, нет ли новостей от Нино, но сама мысль о возвращении в район Сан Лоренцо вызывала у нее такое сильное отторжение, что она отказывалась от нее. Впрочем, со времени последнего появления Нино не прошло еще и двух месяцев. В течение прошедших лет он приучил ее к гораздо более длительному отсутствию, не подавая о себе никаких известий. На этот раз Узеппе с большим нетерпением чем раньше, ожидал брата, и этот факт в глазах Иды свидетельствовал о его нездоровье, так же как его капризы, нелюдимость и беспричинные вспышки гнева, в которых невозможно было узнать прежнего Узеппе.

Иде даже не приходило в голову разыскивать Нино и просить его приходить чаще из-за братика. Ожидать подобного поведения от Нино Манкузо было бы все равно, что требовать у ветра дуть немного правее (или немного левее), чтобы удовлетворить прихоть какого-нибудь флажка. Даже Ида, несмотря на свою наивность, понимала это.

Утром 16 ноября с Узеппе случился первый серьезный приступ болезни, которая уже давно его подтачивала. После ободряющих слов матери (было около половины второго ночи) малыш заснул и спокойно проспал до утра. Он еще не проснулся, когда Ида встала и пошла на кухню варить кофе. Она зажигала плиту, когда вдруг увидела Узеппе перед собой, все еще в бумазейной пижамке и босого. Вид у него был растерянный. Он едва взглянул на нее (как ей показалось, вопросительно) и тотчас же убежал обратно. Ида собиралась было позвать его, но вдруг из спальни до нее донесся вопль ужаса и неслыханной тоски, который был не похож на человеческий голос, так что Ида на мгновение замерла, как парализованная, пытаясь понять, чей это голос.