Леонид Шифман - О чем думала королева? (сборник)

• Название: О чем думала королева? (сборник)
• Автор: Леонид Шифман
• Жанр: Научная Фантастика

Научная фантастика – меняющийся литературный жанр, идущий в ногу с развитием науки. Возникновение новых научных направлений рождает и новые научно-фантастические идеи, которые, в свою очередь, способны влиять на ученых и подталкивать их к новым открытиям. Одним из таких новых направлений как в науке, так и в фантастике, стала эвереттика – исследование многомирия, ветвящегося мироздания.

С историей и особенностями эвереттического поджанра в фантастике познакомит читателя вступительная статья. Повести и рассказы, включенные в антологию, представляют различные направления в эвереттической фантастике: это фантастический детектив, философская и психологическая проза, юмористический рассказ.

Эвереттическая фантастика – реалистическая литература многомирия.

---

Охранять Катю (говорили, что где-то неподалеку волчица кормила волчат – так мало ли что!) остался один из приехавших гостей, тот самый красавец, которого Катя отметила у калитки – Мотя, как он сам представился. Доркон уточнил: «Мордехай Вануну – тоже участник программы обмена стажерами из Израиля. У нас он – учитель физики в гимназии для девочек-сирот моливосского приюта жертв межнациональных конфликтов. И учитель столь искусный и деликатный, что девочки, будто стадо козочек, слушаются каждого его слова».

Услышав это, Катя почему-то смутилась, но быстро взяла себя в руки и сказала, что терпеть не может физику. Мотя тоже смутился и спросил: «А что вы любите?» Катя, как и подобает в таких случаях, ответила: «Ну, хорошую музыку и классическую литературу».

Доркон принес из дома стереосистему и стопку CD. «Здесь и музыка, и аудиокниги. Не скучайте без нас», – сказал он и вместе с гостями отправился к морю.

Когда захлопнулась калитка, Катя склонилась к ветвям жасмина, как будто рассматривая желтые бусинки на концах тычинок самого крупного цветка, а на самом деле просто не зная, что и о чем следовало говорить этому красавцу с черными вьющимися кудрями, который знал физику и за которым каждый день бегала стайка молоденьких козочек-сирот.

Томилась ее душа, взоры рассеянно скользили по глянцевитым лепесткам…

Мотя перебрал принесенные Дорконом диски и спросил:

– Вы что предпочтете – «Орфея и Эвридику» или «Дафниса и Хлою»?

Катя поняла, что это – его маленький экзамен и, не отрывая глаз от цветка, сказала:

– Музыку Глюка я очень люблю, но Равель кажется мне более подходящим… сейчас.

Мотя явно остался доволен Катиным ответом, но не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать девушке свое знание музыки:

– А почему вы решили, что я имел в виду Равеля? Недавно для российского, кстати, фильма «Дафнис и Хлоя» Шандор Калош написал диптих для терменвокса и лютни.

Катя смутилась – ни этого режиссера, ни фильма она не знала. Но вышла из затруднения, сказав:

– Понимаю – вы, как физик, конечно, предпочли бы терменвокс. Ведь его изобрел физик!

Теперь смутился Мотя – он как-то не задумывался о том, кто изобрел терменвокс. А Катя, увидев это смущение, добавила:

– Как вы, конечно, помните, это сделал в 1918 году Лев Термен… Он его даже Ленину демонстрировал!

Мотя, обрадованный тем, что эта девушка интересуется историей физики, изобразил, тем не менее, горесть и воскликнул:

– Увы, милая Катя! Ни музыки к фильму, ни диска с балетом Равеля нет, а есть только аудиокнига, да еще на вашем родном русском языке! Текст читает Михаил Козаков. Я был однажды на его выступлении, когда он жил у нас в Израиле. А вы должны его помнить – он играл Педро Зуриту в фильме «Человек-амфибия». Вы видели этот фильм?

Катя тоже светилась радостью – все-таки она выдержала экзамен у этого красавца и такого умного физика!

– Конечно, видела! И очень люблю его… А вот о таком диске я ничего не слышала… Наверно, Доркон раздобыл его специально для меня. Он, Доркон, вообще-то очень славный, и подарки дарит всегда неожиданные и желанные. Недавно он подарил нашей гимназии птенцов горных птиц на радость мне и «оболтусам»… Вот только не понимаю я, что за всем этим стоит, чего он от меня хочет?..

Мотя слушал это с непонятным ему самому раздражением против Доркона. Но разбираться в своих чувствах не стал, а положил диск на квадратную панель вводного устройства, и нажал кнопку.

– Слушайте, Катя! А я попробую уловить музыку текста и по выражению вашего лица понять, что именно в каждый данный момент происходит с Дафнисом и Хлоей. Я использую метод Гамлета, когда он в театре следил за лицом короля.

И, немного рисуясь, добавил:

– Я вообще-то люблю английский язык времен Шекспира, а вот с музыкой русского пока не знаком.

Так Моте удалось, совершенно не смущая простодушия Кати, получить возможность неотрывно смотреть ей в лицо и наслаждаться пластикой ее губ, щек, бровей, видеть блеск ее глаз и по искренней мимике ощущать движения ее души.

Если бы Мотя знал русский язык, он бы понял, что Козаков начал не с текста Лонга, а предпослал ему введение, где привел примеры влияния великого романа на современную литературу. И, в частности, вспомнил стихотворение Дмитрия Кедрина «Цветок»:

Я рожден для того, чтобы старый поэт

Обо мне говорил золотыми стихами,

Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет

Надо мною впервые смешали дыханье…

Зато Катя, впервые услышавшая это стихотворение известного поэта, с удивлением отметила про себя, что именно в этот момент с куста жасмина прямо на морду лежавшего под ним пса упал самый крупный из цветков, тот самый, желтые бусинки на концах тычинок которого она рассматривала в первые мгновения своего разговора с Мотей…

Но ничего этого Мотя, конечно, не знал. Он просто слушал и смотрел на Катю.

И показалось ему, что незнакомая речь и вправду звучит как музыка, мелодии которой сплетаются из звуков, каждый из которых не имел никакого смысла, но их последовательность образовывала какой-то завораживающий код, проявлявший в душе ответные звуки неведомых струн и все это действо – чтение Козакова, реакция на него Кати, восприятие им, Мотей, этой реакции – создавали здесь и сейчас какую-то особую зону отражений в неких духовных зеркалах, в которой само время перестало течь унылой струей Стикса, а вдруг взбурлило пафосской пеной, да так и застыло в искрящихся переплетениях пленок мириадов пузырей и пузырьков…

Но вдруг один из этих пузырьков… Нет, не лопнул, а наоборот – невероятно раздулся, поглотив все остальные! Длилось это один миг, после чего река Харона снова заструила свой поток, солнце вернулось на небо, зашелестели в вышине березы, тень от крупного воробья лучом черного прожектора растворила на мгновение в своей черноте и плеер, и стопку дисков, и тревожно, по-комариному запищали мелкие пчелы на цветах…

Неожиданно из кустов жасмина послышались странные звуки – то ли детский плач, то ли старушечьи причитания, то ли звериный вой!

Мотя напрягся, вспомнив о волчице, но Катя, которая, как оказалось, вовсе не ощутила ничего необычного, улыбнулась и, в свою очередь устраивая Моте экзамен, спросила на староанглийском:

– Ну, ты понял, что сейчас происходит в мире Дафниса и Хлои? Нет? А он – понял!

И Катя указала Моте на то место, где под кустами, у основания ствола березы, лежал пес – не большой, но и не крохотный, явный местный «дворянин» с большой примесью терьера в своем генофонде. Большие его уши наполовину встали, черная пуговка носа нервно подрагивала, а влажные выразительные глаза смотрели с надеждой и нежностью на Катю.

Мотя от неожиданности того, что Катя перешла на английский язык елизаветинских времен и сказала ему «ты», смутился и заговорил не с Катей, а с псом:

– Ты кто, пес?

Пес посмотрел на Мотю и опустил глаза. За него ответила Катя. Она отнесла смущение Моти к тому, что он не понял ее шутки, а потому говорила уже на современном английском:

– Он тут давно лежит, Еще когда вы только шли по дороге, я его приметила. А как он слушает замечательно! Уши поднял, нос навострил и буквально ни звука не пропускает – я же вижу! И знаешь, на каких словах он вдруг заволновался?

– Конечно, нет! – ответил Мотя. – Откуда же мне знать?

– Так вот, слушай! – торжествующе произнесла Катя. – Он не мог стерпеть унижения Дафниса, когда его упрекнули в бедности – «беден настолько, что пса не прокормит». И, насколько я смогла понять, – фантазировала Катя, – он хотел сказать обидчику, что если хозяин попадает в беду, верный пес прокормит и себя, и хозяина. И, мол, в этом случае пусть обидчик знает – верный пес хорошего хозяина в беде не оставит, даже если придется расстаться со своим добрым именем честной собаки и использовать для этого кладовые и курятник обидчика, не пожелавшего добровольно помочь хозяину…

Мотя покосился на пса с уважением, но, разумеется, это было выражением уважения не к благородному возмущению пса (в которое Мотя, естественно, не верил), а к чувствительной и благородной душе Кати.

Но и псу он был благодарен безмерно – из-за такой собачьей реакции на музыку текста Катя перешла с ним на «ты». Это означало, что и непонятная музыка русской речи и собачья реакция на нее явились причиной стремительного их с Катей сближения. И от этого Моте стало даже тревожно. Он хорошо знал физику и прекрасно понимал – если скорость сближения изначально далеких тел слишком велика, они, сблизившись на мгновение, могут навсегда разойтись… Если хочешь длительного общения, сближаться нужно очень осторожно!

Вот почему он заставил себя отвести взгляд от Катиных глаз и, они дослушали окончание книги молча, оба ловя взгляды друг друга через их отражения в глазах собаки. А в этих глазах отражалось что-то такое, за чем и Мотя, и Катя следили неотрывно до той самой минуты, когда из колонок раздались заключительные слова о том, что это «были всего только шутки пастушьи».