Эдуард Володарский - Штрафбат

• Название: Штрафбат
• Автор: Эдуард Володарский
• Издательство: Вагриус
• Жанр: О войне
• Год: 2004
• ISBN: 5-475-00043-3

Роман известного писателя и сценариста Эдуарда Володарского посвящен бойцам штрафных батальонов Красной Армии во время Великой Отечественной войны. Их называли «отверженными» — дезертиров и окруженцев, уголовников и «политических» тех, кто имел вину (подлинную или мнимую) перед Родиной и должен был искупить ее кровью. Шансы штрафников выжить в первом же сражении были минимальны — в лицо им стреляли немцы, а в спину, в случае попытки отступления, — заградотряды НКВД. Но они шли в бой не подгоняемые чекистскими стволами а ведомые воинским долгом и любовью к России. Таковы герои романа: разжалованный комбат Твердохлебов, вор в законе Глымов и добровольной примкнувший к штрафникам священник Михаил…

Роман Э. Володарского лег в основу одноименного телесериала — одного из лучших фильмов о войне, снятых за последние годы.

---

И пошел прощаться дальше, крепко жал руки. Степану Шутову, улыбнувшись сказал:

— Ну, герой-любовник, вот и тебе дело стоящее выпало. Немецкий-то еще не забыл?

— Помню, товарищ комбат, — с унылым видом ответил Шутов.

Кто-то из разведчиков тихонько прыснул.

— Ну, ни пуха вам ни пера, ребята, — сказал Твердохлебов.

— К черту… — отозвался кто-то.

Семеро разведчиков развернулись и один за другим неторопливо зашагали в ночь. Уходили бесшумно, быстро растворяясь в ночной темноте…

— Самогонка есть, комбат? — требовательно спросил майор Харченко.

— Найдем…

— Пойдем, на грудь по полтораста примем, а то я чего-то продрог… — Майор направился к «виллису», который стоял в отдалении. За рулем сидели водитель и два автоматчика на заднем сиденье.

Твердохлебов медленно шел за ним.

В комбатовской избе Харченко распоряжался, как хозяин: опорожнил полный стакан самогона в четыре глотка, фыркнул, захрустел соленым огурцом, потом пальцами взял вареную картофелину, обмакнул в деревянную чашку с солью и целиком отправил в рот:

— Ты пей, комбат, пей, не стесняйся начальства!

Твердохлебов не спеша выпил, тоже захрустел огурцом.

— Вот гляжу я на тебя, комбат, и никак в толк не возьму — враг ты советской власти или друг, так сказать. — Майор взял еще картофелину, обмакнул в соль и вновь целиком отправил в рот. — С одной стороны посмотришь — вроде друг. Оступился, конечно, но вину свою осознал, воюешь справно… себя не жалеешь… А с другой стороны поглядишь… — Майор перестал жевать, достал пачку «Беломора», выудил папиросу, прикурил, бросил пачку на стол. — Кури, комбат, не стесняйся.

Твердохлебов взял папиросу, закурил, спросил:

— А что же с другой стороны?

— А с другой — враг получается, — пыхнул дымом прямо в лицо Твердохлебову Харченко. — Замаскировавшийся, хитрый враг! — Харченко развел руками, улыбнулся. — Ну, сам посуди, Василь Степаныч. Склад с продуктами ограбили — ты грабителей выгораживал, даже оправдывать пытался — это как понимать? Разговоры против советской власти среди штрафников ведутся? Ведутся. Ты хоть раз мне об этом доложил? Ни разу ни одной докладной — это как понимать, Василь Степаныч?

— Может, такие разговоры и ведутся, — спокойно отвечал Твердохлебов, — только вот беда, гражданин майор, я этих разговоров не слышал.

— Не слышал или делал вид, что не слышишь? — Нахальные, блестящие от алкоголя глаза особиста смотрели в упор.

— Не слышал, — повторил Твердохлебов.

— Вот тут я как раз тебе и не верю, гражданин комбат.

— Почему?

— А меня так в ЧК учили — кто хоть раз в плен попал, родине изменил, тому верить нельзя. Проверять можно, а верить нельзя! — Майор налил из бутыли в стаканы самогона, поднял свой стакан. — Ну, давай еще по одной. Хорош самогон, свекольный, что ли?

— Вроде свекольный…

— В этих местах его хорошо варят… Вот ведь незадача, — усмехнулся Харченко. — Сколько ни боролись с самогоноварением, а гонят и гонят, сукины дети!

— А мы пьем и пьем, — усмехнулся и Твердохлебов. — Не справилась, выходит, советская власть.

— На войне послабление сделали. Всему свое время — придушим и самогонщиков.

И выпили опять. Закурили. Харченко вновь сел на своего конька:

— Ты для чего командовать штрафниками поставлен? Чтоб знать, чем каждый солдат дышит. С какими мыслями встает и с какими спать ложится. А через тебя и я это должен знать. А потому придется тебе, Василь Степаныч, регулярно докладные мне писать. Об атмосфере и обстановке, и кто в чем замечен.

— Доносы, стало быть? — спокойно спросил Твердохлебов.

— Не доносы, а своевременные сигналы, — поморщился Харченко. — Другие комбаты пишут и ничего, морды не воротят. А ты у нас, выходит, особенный?

— Я — штрафной, — просто ответил Твердохлебов.

— Значит, и спрос втрое. — Харченко посмотрел на светящийся циферблат больших круглых часов, поднялся из-за стола. — Засиделся я у тебя. Будем считать, политбеседу провели.

— Будем считать… — развел руками Твердохлебов.

Всю ночь они шли через лес. Изредка Глымов останавливался, освещал карту в планшетке фонариком, звал:

— Слышь, Муранов, глянь-ка… правильно топаем?

Павел Муранов смотрел на компас, сверялся с картой:

— Правильно… Скоро линия фронта должна быть.

— Когда скоро?

— Днем подойти должны. Придется еще одну ночь в лесу коротать…

И снова глухо шумели ветви кустарника, раздвигаемые руками, слышались смутные шаркающие шаги, тихое покашливание. Шли молча, гуськом, ориентируясь на затылок друг друга. Где-то в лесной глубине громыхнул выстрел, истошно прокричала ночная птица. Бойцы замерли, долго стояли неподвижно.

— К-кто это? — заикаясь, спросил Леха Стира.

— Крокодил сиамский, — пробурчал Глымов. — Топай давай…

— Нет, правда, кто это так по-человечьи?

— Выпь ночная… птица такая есть.

— А филин страшней ухает?

— Еще услышишь. Смотри, от страха штаны не намочи.

На исходе ночи забрались в самую буреломную чащобу, разожгли небольшой костер, ножами вскрыли банки с тушенкой, торопливо поели, откусывая большие куски хлеба.

— Дрыхнуть нам тут до утра, — сказал Глымов, закапывая пустые консервные банки в неглубокую ямку. Аккуратно присыпал землей, заложил кусками дерна. — Стира и Муранов на карауле, остальные — бай-бай. Меняемся через два часа.

— Э-эх… — вздохнул Глеб Самохин, расстилая поближе к горячим углям бушлат, — а мужики сейчас небось баб по сеновалам щупают… а кто и на мягкой перине устроился…

— Кого там щупать-то? — отозвался Родион Светличный. — Одни скелеты.

— Не скажи, — улыбнулся Жора Точилин. — Одна такая пухленькая была… конопатенькая!

— Раз пухленькая, значит, ее немцы до нас употребили, — добавил Леха Стира, тасуя колоду карт.

— А у тебя одна только пакость на языке, картежная твоя душа, — пробормотал осуждающе Антип Глымов. — А ну, брысь отсюдова в караул!

Догорающие угли костра засыпали землей. Стало темно — ни зги. Разведчики укладывались спать, сопели, вздыхали. Муранов и Леха Стира устроились с краю, каждый уставился в темноту широко раскрытыми, невидящими глазами. Хотя у Лехи глаза были кошачьи и он хорошо видел карты, которые тасовал, как заведенный.

В медсанбате хирург в грязном окровавленном халате, с мощными волосатыми ручищами, тоже перепачканными кровью, делал операции, словно орехи щелкал.

— Следующего давайте.

На топчан, весь в пятнах крови, положили очередного раненого. Тот глухо стонал, стиснув зубы и закрыв глаза. Голова и грудь его были перетянуты грязными бинтами.

— Терпи, браток, — грубоватым голосом говорил хирург. — Анестезия кончилась.

— Это штрафник, — шепнула сестра. — Одиннадцатой армии, полк Ефремова…

— Влейте в него спиртику грамм триста, — сказал хирург, беря в руки скальпель.

Медсестра метнулась куда-то, вернулась с полной склянкой и, приподняв голову солдата, прошептала:

— Выпей-ка, миленький. Небось, к спиртику-то привыкший…

Раненый открыл глаза, взгляд прояснился:

— Давай… — прохрипел он.

Медсестра осторожно вылила в раскрытый рот всю склянку. Раненый судорожно глотал, по небритому подбородку текла драгоценная влага.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — бормотал хирург, орудуя скальпелем и щипцами.

— О-о-о, твою мать, в креста, в гробину, в печень, в голову! — матерился раненый, выпучив глаза от боли.

— Как ты сказал? В креста, в гробину? Этого еще не слышал… заковыристо! — одобрил хирург, бросая в большой таз, полный бинтов, тампонов и крови, очередной осколок и кусок раздробленной кости. — Следующего давайте.

Савелий Цукерман на топчан вскарабкался сам.

— Ну, за такую рану хирургу сто грамм ставить надо, — усмехнулся врач, скальпелем вспарывая засохшую повязку на бедре. — Потерпишь или спирту глотнешь?

— Потерплю, — ответил Цукерман.

— Тоже штрафник, — сказала медсестра, глядя в бумажку. — Одиннадцатая армия, сто семнадцатая дивизия, батальон Твердохлебова.

— Ну терпи, штрафник, такая твоя планида — терпеть да жалобы писать… Так, порядок… — хирург вынул пинцетом пулю, но, вместо того чтобы бросить ее в таз, внимательно начал рассматривать. — Так, так… интересно… Валюша, выйди-ка из операционной.

Операционной называлась часть огромной батальонной палатки, отделенная рваной простыней. За эту простыню и нырнула послушно худенькая большеглазая медсестричка. Хирург быстро наложил швы на рану, перетянул бинтом, и его большое одутловатое лицо склонилось на Цукерманом:

— Это у тебя первый бой был?

— Первый.

— И куда же тебя теперь направлять? В трибунал?