Владимир Короткевич - Ладья Отчаяния

• Название: Ладья Отчаяния
• Автор: Владимир Короткевич
• Издательство: Медысонт
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2010
• ISBN: 978-985-6887-98-0

Жил в белорусском городе Рогачёве небогатый дворянин Гервасий Выливаха – балагур и весельчак, пьяница и развратник. Жил с размахом, без оглядки, а когда пришла пора уходить из мира живых, то Гервасий и тут не потерял присутствия духа и затеял игру с самой Смертью…

---

Владимир Короткевич Ладья Отчаяния

Рыгору Бородулину

Жил-был лет триста тому назад в белорусском городе Рогачеве небогатый, но родовитый дворянин, а по имени Гервасий Выливаха[1].

Был он колена Довойнов, из клана Мечей, а коего герба — за давностию лет позабылось. Всего имущества у него было — замок-развалюха, несколько лошаденций в годах мафусаиловых, латы да меч, да еще доска шахматная, но зато был он богат друзьями и не обойден женским вниманием.

Собою был дивно красивый и нежный, поведения же — самого предосудительного.

…Прелюбодей, ухарь, волокита, бражник, задира, бестия продувная и бабник несусветный. Не было по всей земле белорусской подобного ему. Ляхи таких называют — "завалидрога", а мы, люди рода кривического, — "адарвирог", потому как некогда, говаривают, такие у самого Люцифера рог силой отодрали и сделали из него чару для питья. Воды нальешь и, силой самого рога, она, проклятая, делается. Я думаю — басни это.

И друзья у него были подходящие: Андрей Горбатый из Брачиславичей, Кирик Балан из Ленивичей, Гальяш Весна из Свинчуковичей да еще Ира Франтичек, за перемет на служение пожалованный весью Мазурики, родом богемец, но пьянчуга и бабский льстец — на трех белорусцев.

Только всей работы у них и было, что шататься по корчмам и шинкаркам да по окрестным замкам, когда хозяина нет дома, пить вино, как Днепро пьет Друть, да наяривать на лютнях и кимвалах богомерзкие песни.

Как-то жили. Ставили и берегли деды и прадеды мед и вино — и выпить его за одну жизнь было трудновато даже Выливахе. В лесах водилась живая закуска: косули, зубры да туры. На болотах — свиязи, кряквы, чирки, грязевки, серухи, шилохвостки. В реках — судаки-калеки или балабы[2], сомы да мироны, подусты, вырезубы, язи да головли, лещи да белезны[3], страдалы[4], густерки, свиньи водяные — осетры, стерляди да щуки.

Да и с прочим как-то обходилось. В те времена Могилев с Рогачевом даже в Москву поставляли готовые одежды. Портными — хоть гать гати, хоть пруд пруди. Так что портки, чуги обходились по дешевинке.

Наберут водки, поедут в луга, вепря там какого затравят да и пекут на рожнах дичь, да песни горланят — вот и все их служение господу богу за то, что дал им живот.

Нравом была эта компания, ровно Днепр — на версту пятьсот саженей излучин, — так что никогда не знаешь, чего от них ждать.

Напьются да, конные, с кручи — в Днепр скачут. Или купят за три шелега[5] плот, взволокут на него манатки да бочки со слезой божией, захватят всех молодок из Веселой Слободы да и сплывут так до Лоева. А мужьям городским на ту пору хоть волком вой. Из Лоева возвращаются на конях, меченых гетманским клеймом. И говорят разное. То — "подарили", а то "купили, плот продавши". Да еще зубоскалят, бесстыжие, зубы наглые продают.

Два раза староста налагал нерушимую печать на их добро за неуплату заимовзятого. Думал — уйдут и спокойно станет в городе. Куда там, однажды они — нуждой прижатые — загнали батьку Полоуса, что десять лет со своей шайкой по округе рыскал и которого староста с войском изловить не мог.

Загнали, отняли у него все сокровища — да и все тут.

А в другой раз и того мудрее придумали. Епископ Смагард ходил по округе, греческого обряда церкви закрывая, а добро церковное пограбляя. Ездил, пес косоротый, как Мамай: впереди сам с войском, а за ним обоз с награбленным.

Так они два фургона с мехами, воздухами, золотыми дароносицами, жертвенниками, крестами святыми да потирами и дискосами у него отбили и увели-таки. Богоугодное дело сделали, ан не во славу божую, а мамоны своей для.

Так и не выкурили их из гнезд.

В богатых, но потертых одеждах, светлоокие, всегда под хмельком. Вокруг лирный зык и волынный рев. На седлах — женщины. На плечах — соколы. В сердцах — страха божьего нету.

Рогачевская громада, все мужи высокие и радцы, благодаря им потеряли человечье подобие. Уже словно и не человеческая сборная сидела в раде и на копе[6], а стадо развесисторогих оленей. И не смотрели эти олени друг другу в глаза от великого сраму.

Увели они благоверную у пана земского писаря, и у пана кастеляна увели, и у пана надсмотрщика за бобровыми селениями. А сам Гервасий Выливаха увел и поял вельми многих, и даже любовницу полковника Чижа. Полковник изловил их с лицом[7] и кинулся было бить, так они полковника напоили насильно и, пьяного, повезли в гости к рогачевскому ксендзу, где полковник с ксендзовой экономкою оскоромился, учинив свальный грех. Ксендз поутру, с горячки, да головной болью страдаючи, закатил заутреню и на той заутрене пана Чижа проклял во имя римской церкви до девятого колена.

А потом случилось чудо. Нашли на замковом подворье серебряный ларец, который упал с неба. Так недавно упал, что еще тепленький был. А в ларце том драгоценности. А поверху написано, что все это посылает святой Юрий тому из горожан, кто не нарушил ни одного из божьих заветов.

Над этим ларчиком сцепились все. И замковые великие люди, и костельные, и люди церкви. Каждый хотел доказать, что это ему, а поэтому всех других охаивал и уличал. И оказалось, что только содомского греха в городе и не было. И так это было мерзко, что мужики после целый год боялись ездить на городское торжище — коль уж такие там начальные люди. Едва не захирел город.

А ларец тот, как потом выяснилось, о чем и документ был заверен и схоронен у ларника[8], сделал могилевский золотарь Матюшка. А драгоценности-то все-все были не настоящие, а фальшивые были. Вот тебе и Юрьев завет!

Камни те заказал Андрей Горбатый, а ларец — сам Выливаха. Удивительная была их братия. Коней любили — как татары аль угры, собачники были — похуже английцев, а уж что до женского полу — упаси нас, господи боже, и помилуй, такие антихристы.

Вербеной волосы намастят, да по замкам, к паням. В глаза глядят ангелами, а у самих ниже поясницы хвост дьявольский. И слова же откуда-то брали — "солнце ты мое последнее, лада моя, ветрило мое на пути к вечному спасению, упование мое". А ноздри-то, ноздри у самих — ровно у жеребцов трепещут, не ровен час — заржут.

Если бы перед королем Цикмуном[9] пало столько замков, сколько перед ними жен, — володеть бы королю половиной света. Но королю не так везло.

Сладить с ними никак не могли, даже когда Гервасий Выливаха посягнул на супружницу могилевского войта. Войт был по годам скуповат. А жена у него была баба щедрая: чего ни попроси — не откажет, уделит.

…Несчастный был город. Еще недавно его крымчаки обобрали и выжгли, а двадцать семь лет перед тем то же само сделала московская рать.

Куда как предостаточно, ан нет: свой, внутренний нашелся татарин, богомерзкий Гервасий.

На духовном суде всю компанию срамил епископ. Говорил, что смущают они народ самим своим проживанием, вынуждают бо сомневаться в непогрешимости бога. И они де — божии твари, выходит инде, что Всеведущий навроде худого гончара.

Они, однако ж, не убоялись и догмат непогрешимости бога подсекли под корень, говоря, что даже он творит на этой земле много чего непотребного. К примеру, сиськи у мужчин. Не было еще на свете мужчины, которому они хоть раз спонадобились. А если Творец замыслил украсить ими мужчину — то для чего налепил их на месте, всегда прикрытом одеждами?

Епископ только ртом хватал, а потом, посрамленный, напился и стал думать над этой причиной. И чем долее думал, тем больше пил, пока умом не тронулся.

В те времена как раз объезжала свои земли милостивая королева Бонна, из рода Сфорца, супруга его королевской светлости, Цикмуна. Навестила она и свой рогачевский замок, которому столько привилегий и щедрот уделила и основательницей костела в котором была. И властители города ринулись к ней, как к последней надежде.

— Матушка, радетельница наша, спаси! В боге сомневаться починаем. Гервасий вон даже игуменью Озерянского монастыря искусил, и ничего ему с той причины не было, окромя радости.

Королева была милостивой, но и строгой, и Великий Цикмун не напрасно говорил, что пока она над державой — о моральности можно не сокрушаться.

Позвала она к себе Выливаху; и много рыдали все его приятели, а особенно Ира Франтичек, что не вернется уже к ним такой славный друг и собутыльник, с которым так приятно было всегда коротать время.

А Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал:

— Солнце тебе всегда на путях, пани-мать.

— Солнце сжигает.

— Ведаю.

— Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать.

Она была из Италии, и Выливаха знал это.

— Потому что, думаю, мало тебе его у нас.

— Зато у меня их тут два.

Имела в виду короля.

— И оба далече, — сказал Выливаха.

Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап.