Джорджо Бассани - Сад Финци-Контини

• Название: Сад Финци-Контини
• Автор: Джорджо Бассани
• Издательство: Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-86789-032-5

В романе «Сад Финци-Конти» перед читателем разворачиваются события жизни юноши и девушки, встретившихся в неподходящем месте и в неподходящее время и разлученных необратимым жестоким ходом истории. Это необыкновенный роман о любви — любви автора к голосу, улыбке, тени, впечатлению, которые могут существовать только в мире грез, могут являться человеку только в юности. Однако в романе этот голос, эта улыбка, эта тень имеют имя: Миколь Финци-Конти. Волшебный мир детских чувств и увлечений, тревожная, полная сомнений юность, ощущение безысходности, отсутствия будущего, предчувствие ужасной судьбы — все это в центре внимания автора романа. Человек от самого рождения обречен на одиночество, на непонимание, но может ли он обрести счастье и покой? И где? Герой романа, прожив трудную, полную лишений и потерь жизнь, кажется, нашел ответ…

---

Вспомнив о Мельдолези, я не смог удержаться от улыбки. А статья, которую он собирался послать в «Новую антологию»? Значит, после всех этих разговоров он так ничего и не сделал? Бедняга Мельдолези! Несколько лет назад его перевели в гимназию Мингетти в Болонью, к его глубочайшему удовлетворению, представьте себе! Надо было бы как-нибудь навестить его…

Несмотря на то что было уже темно, профессор Эрманно заметил, что я улыбаюсь.

— Я знаю, знаю, — сказал он, — вы, современные молодые люди, недооцениваете Джозуэ Кардуччи! Я знаю, что вы предпочитаете ему всяких там Пасколи и Д'Аннунцио.

Мне легко удалось убедить его, что я улыбаюсь совсем по другой причине. Если бы я только знал, что в Ферраре есть неизданные письма Кардуччи! Вместо того чтобы предложить профессору Калькатерра, как я уже, к сожалению, сделал, тему о творчестве Пандзакки, я бы мог прекраснейшим образом предложить написать что-нибудь вроде «Кардуччи в Ферраре», что, конечно же, было бы гораздо интереснее. Хотя, впрочем, может быть, если я поговорю с профессором Калькатерра откровенно, то, возможно, мне и удастся еще склонить этого прекрасного человека изменить тему с Пандзакки на Кардуччи.

— Когда ты думаешь защищаться? — спросил наконец профессор Эрманно.

— Ну… Хотелось бы надеяться, что на будущий год, в июне. Не забывайте, что я тоже экстерн.

Он несколько раз кивнул с серьезным видом.

— Экстерн? — вздохнул он. — Это неплохо.

И он сделал неопределенный жест рукой, как бы говоря, что при том, что происходит, для времени, в котором мы живем и в котором нам — и мне, и его детям — предстояло жить, это совсем неплохо.

Но прав был мой отец: казалось, что в глубине души он не очень этим опечален. Даже наоборот.

V

Миколь сама захотела показать мне парк. Она очень настаивала.

— Я бы сказала, что у меня есть на это определенное право! — усмехнулась она, бросив на меня быстрый взгляд.

В первый день ничего не вышло. Я допоздна играл в теннис. Альберто, когда закончил партию с сестрой, проводил меня до похожей на альпийский домик постройки (они с Миколь называли ее хижиной), спрятанной среди деревьев метрах в ста от корта и приспособленной под раздевалку. Там я смог переодеться, а йогом, в сумерках, принять душ.

На следующий день дела обстояли иначе. Смешанная пара — Адриана Трентини и Бруно Латтес — и двое подростков (а Малнате занял место судьи, чтобы терпеливо подсчитывать очки) затеяли бесконечную игру.

— Что будем делать? — сказала Миколь, резко вставая. — У меня такое впечатление, что пока мы — я, ты, Альберто и друг-приятель Менегин — дождемся своей очереди, пройдет целый час. Послушай, а почему бы нам с тобой не пойти пройтись по парку?

Она добавила, что как только корт освободится, Альберто нас позовет. Он свистнет своим знаменитым свистом, засунув три пальца в рот.

Она повернулась к Альберто, который дремал в третьем шезлонге на солнышке, прикрыв лицо крестьянской соломенной шляпой:

— Правда, господин паша?

Не изменяя позы, Альберто кивнул.

Мы отправились. Да, ее брат просто потрясающе свистит, продолжала объяснять Миколь. Если нужно, он может свистнуть так громко, что свист пастухов не идет с этим ни в какое сравнение. Правда, никогда не скажешь про такого типа, как он? На вид он абсолютно никчемный. А вот ведь… Кто знает, как у него сил хватает на такой свист!

Так и начались наши прогулки вдвоем, почти всегда в ожидании очереди играть. В первые дни мы брали велосипеды. Велосипед просто необходим, сказала моя провожатая, если я хочу составить полное представление о парке. Он простирается гектаров на десять, аллеи, большие и маленькие, тянутся километров на шесть. Кроме того, без велосипедов мы ни за что не доберемся, например, до дальнего конца на западной оконечности парка, откуда она и Альберто в детстве часто наблюдали за движением поездов по железной дороге. Если пойти туда пешком, мы рискуем не успеть достаточно быстро вернуться, услышав свист Альберто.

Итак, в тот первый день мы отправились посмотреть на поезда. А потом? Потом мы вернулись. Мы прошли мимо корта, пересекли площадку перед большим домом (пустынную, как обычно, еще более мрачную, чем всегда), оттуда прошли в обратном направлении к черному мосту с массивными балками, переброшенному через канал Памфилио, по центральной аллее до зарослей индийского тростника и до ворот на проспект Эрколе I. Потом Миколь повела меня налево, по извилистой тропинке, которая огибала парк по периметру, сначала вдоль стены Ангелов, так что через четверть часа мы снова оказались с той стороны, где видна была железная дорога. Потом начиналась гораздо более заброшенная часть парка, мрачная и меланхоличная, которая шла вдоль пустынной улицы Ариануова. Именно там, когда мы с трудом пробирались между зарослями папоротников, крапивы и колючего кустарника, нас застиг пастушеский свист Альберто, призывавшего нас «взяться за дело».

Мы проходили этим маршрутом, немного изменяя его, еще раза три-четыре в последующие дни.

Пока ширина аллеи позволяла, мы ехали рядом. Часто я рулил только одной рукой, непринужденно положив другую на руль ее велосипеда. Мы разговаривали в основном о деревьях, по крайней мере сначала.

О них я не знал ничего или почти ничего, и это не переставало удивлять Миколь. Она смотрела на меня, как на редкое ископаемое животное.

— Разве можно быть таким невежественным? — постоянно восклицала она. — Но ведь в лицее ты должен был хоть немного изучать ботанику!

— Продолжим, — говорила она потом, уже приготовившись удивленно поднять брови, услышав очередную нелепицу. — Пожалуйста, не могли бы вы просветить меня? Как Вы думаете, что это за дерево?

Это могло относиться к чему угодно: к добрым честным вязам или к нашим родным липам, или к редчайшим экзотическим растениям, африканским, азиатским, американским, которые мог бы отличить только специалист, ведь в «Лодочке герцога» было все, просто все на свете. А я отвечал наугад, первое приходившее мне в голову: немного потому, что действительно не мог отличить вяз от липы, и немного потому, что заметил: ничто не доставляет ей такого удовольствия, как слышать, что я ошибаюсь.

Ей казалось абсурдным, совершенно абсурдным, что на свете существуют люди вроде меня, которые не восхищаются «большими, спокойными, сильными, задумчивыми» деревьями так же страстно, как она. Как я могу не понимать? Как я могу жить, не чувствуя? Например, в конце площадки для корта, к западу от него, была группа из семи стройных, высоченных Washingtoniae graciles, или пальм пустыни, отделенных от окружающей их растительности (темных деревьев с высокими стволами, типичными для европейского леса: дубов, падубов, платанов, каштанов) просторной лужайкой. Так вот, каждый раз, когда мы проезжали мимо них, Миколь находила для этой отдельно стоящей группы пальм все новые и новые нежные слова.

— Вот и мои семь старичков, — могла она сказать. — Смотри, какие у них почтенные бороды.

Серьезно, настаивала она, разве они не кажутся мне похожими на семерых отшельников Тебаиды, высушенных солнцем и постами? Какая изысканность, какая святость в их темных стволах, сухих, узловатых, покрытых чешуйками! Они похожи на ноги всех этих бесчисленных Иоаннов Крестителей, которые питаются только кузнечиками, честно.

Однако ее симпатии не ограничивались только экзотическими растениями: разного вида пальмами, Howaeniae dulces, на которых вырастали бесформенные трубочки, наполненные мякотью со вкусом меда, агавами в виде канделябров, таких, как в синагоге, которые, как она говорила, цветут раз в двадцать пять лет, а потом умирают, эвкалиптами, Zelkoviae sinicae с короткими зелеными стволами, покрытыми золотистыми крапинками (что касается эвкалиптов, так она им даже немного не доверяла, правда, не хотела объяснять, почему, как если между ними и ею было когда-то что-то малоприятное, что она не хотела вспоминать).

А огромным платаном с белым неровным стволом, самым большим из всех деревьев парка, и, думаю, во всей округе, она восхищалась прямо-таки до преклонения. Конечно, это не «бабушка Жозетт» его посадила, это, наверное, сам Эрколе I, а может быть, даже Лукреция Борджия.

— Ты представляешь? Ему почти пятьсот лет! — шептала она, полузакрыв глаза. — Подумай, чего он только не видел с тех пор как появился на свет!

И казалось, что у него, у этого огромного существа, у платана, действительно были глаза, чтобы нас видеть, и уши, чтобы слышать.

К фруктовым деревьям, которым было отведено место прямо у стены Ангелов, защищенное от северного ветра, на солнечной стороне, Миколь питала такие же чувства, как к Перотти и другим членам его семьи. Она рассказывала мне об этих скромных фруктовых деревьях, я это сразу заметил, с тем же добродушием, с тем же терпением, очень часто переходя на диалект. На диалекте она говорила только с Перотти или иногда с Титта и Бепи — когда нам случалось встретить их и мы перекидывались с ними парой слов. Мы обязательно каждый раз останавливались перед огромным грушевым деревом с густой кроной и мощным стволом, почти как у дуба: это было ее любимое дерево, il brogn serbi, кислые груши, которые росли на этом дереве, рассказывала она, в детстве казались ей необыкновенно вкусными. Она любила их тогда больше любого шоколада от Линдта. А потом, лет в шестнадцать, они ей вдруг перестали нравиться, ей больше их не хотелось, и вместо груш она теперь предпочитала есть шоколад от Линдта или не от Линдта (но только горький, только горький!). Яблоки она называла «pum», фиги «figh», абрикосы «mugnagh», персики «persagh». О них она говорила только на диалекте. Только слова диалекта позволяли ей, когда она называла деревья и фрукты, складывать губы в гримаску нежности и презрения, шедшую прямо от сердца.