Лоран Сексик - Эйнштейн

• Название: Эйнштейн
• Автор: Лоран Сексик
• Издательство: М.: Молодая гвардия; Палимпсест, 2012. — 270[2] с.: ил.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-235-03535-5

Жизнь Альберта Эйнштейна перевернулась в пять лет, когда он открыл для себя свойства компаса, а 20 лет спустя он изменил представления людей о Вселенной. Он получил Нобелевскую премию — но не за теорию относительности, а за дерзкую гипотезу о корпускулярной природе света. Убежденный пацифист и гуманист, он не участвовал в создании атомной бомбы, но обратился с просьбой к президенту Рузвельту финансировать исследования по расщеплению урана в США, чтобы опередить нацистскую Германию в разработке рокового оружия. Он горячо поддерживал движение сионизма, но отклонил предложение стать президентом Израиля.

Эйнштейн был любящим отцом, обожавшим своих сыновей, но навеки скрыл тайну о своей дочери. Он умел принимать нестандартные жизненные решения, обладал способностью к научному прозрению при непревзойденной игре воображения — это сделало его великим.

Е=тс²

---

НЕМЕЦКОЕ ДЕТСТВО

Отныне Альберт не один. 1881 год: из чрева Паулины появилась дочь. Ее первое имя — Мария. В доме Эйнштейнов празднуют рождение ребенка. Маленькая семья купается в счастье, Мария явилась на свет! Ее очень быстро прозвали Майей. Она так и останется Майей. Альберт больше не один и никогда не будет один, Майя не покинет его. Она станет его наперсницей, вернейшей из вернейших. Она выйдет замуж за человека, с которым он ее познакомит. Она приедет к нему в Америку, будет жить рядом с ним и скончается при нем. Она станет его первым биографом, уже с 1924 года, первой занесет в анналы историю гения XX века. Всю свою жизнь они будут делить незабвенные взрывы хохота и потоки слез. Когда они оба научились ходить, то стали исследовать дом, нанятый Германом в предместье Мюнхена. Осматривали спальни на втором этаже, носились по большому саду. Герман не поскупился. Дом большой, в саду много деревьев.

Паулина и Герман не захотели жить в центре Мюнхена. От жизни в Швабии у них осталась любовь к покою, тишине, природе. Они поселились в доме на Адрайтелыитрассе, по своей архитектуре напоминающем деревенские дома. По воскресеньям ходили гулять в окрестные леса, катались на лодке по озерам — их много вокруг города, взбирались на холмы. В некоторые воскресенья отправлялись в город. Пересекали проспект Принцрегентштрассе, гуляли в Английском саду. Пили горячий шоколад на переполненной террасе ресторана «Аумейстер», глядя на проезжающие фиакры. Возвращались на трамвае с улицы Унгер. Как Мюнхен красив и приветлив! Тут чувствуешь себя так же привольно, как в Ульме. Будем жить здесь до конца дней!

В 25 километрах оттуда, чуть восточнее, находилась деревенька под названием Дахау.

Дом большой, одну комнату выделили дяде Якобу. Якоб — домашний ученый. Герман работает для собственного удовольствия, а Якоб подходит к делу серьезно. Младший сын смог с помощью родителей завершить образование и стать инженером. Он прекрасно разбирается в математике и физике. В тишине своей комнаты, часто нарушаемой детским смехом, он разработает динамо-машину. Вместе с Германом они начертят план мастерской и произведут подсчеты. Они готовы основать предприятие по электрификации. Отец Паулины Юлиус Кох ссудил их деньгами, их надо пустить в дело. Подобрали помещение в центре Мюнхена: там и вырастет предприятие братьев Эйнштейн. Якоб займется инженерией, Герман — бухгалтерией. Вскоре здесь возникнет консорциум «Эйнштейн и компания». После Мюнхена — Штутгарт, потом Берлин. Будущее принадлежит им. Вся Германия вступает на путь индустриализации. Благодаря развитию железных дорог Мюнхен превращается в крупный перекресток Центральной Европы; его население переваливает за 300 тысяч жителей. Деревни пустеют, а Мюнхен процветает. Мюнхен сияет огнями. Однажды кайзер непременно лично вручит медаль города Эйнштейнам. 1882 год: Герману Эйнштейну Мюнхен видится в розовом цвете.

Альберту три года. С его уст еще не слетело ни одного слова. Он сидит один и молча строит карточные домики. Иногда прекращает это занятие и принимается вопить в приступе гнева — говорят, что это у него от дедушки. Уже то, что у него большая голова, наводило на всякие мысли, а теперь его умственное развитие внушало опасения. На помощь приходит доктор. Врач осмотрел ребенка. Рефлексы хорошие, хотя слишком сильные. Зрачок сокращается на свету. Походка немного неуклюжая, но в норме. Нет, с мозгами Альберта, похоже, все в порядке. Опасения совершенно не утихли. Почему сын шутника Германа и нежной общительной Паулины такой молчун? Почему, становясь старше, он выказывает отсутствие интереса к играм, даже среди ровесников-малышей? По какой причине на его лице так часто отображается печать скуки? И почему его движения настолько тяжеловесны, что кормилица прозвала его Pater Langweil — «дядюшка-зануда»? С ней он тоже почти не играет. Редко случается, чтобы взгляд ребенка загорелся. Но есть один такой особый момент… Вот он: погруженный в задумчивость, Альберт вдруг поднимает голову и устремляет взгляд на мир взрослых, где происходит чудо. Альберт прислушивается. Торжественно с неким благоговением на лице созерцает свою мать, сидящую за фортепьяно. Пальцы Паулины порхают над клавишами, комнату наполняют звуки Моцарта. При взгляде на ребенка кажется, что на него снизошла благодать. Музыка — вот что гонит от него скуку.

Словно предчувствуя, что в его странствии через миры пианино невозможно будет взять с собой, он выберет скрипку. И больше не будет с ней расставаться. Музыка, которую он будет слушать или исполнять сам с неоспоримой виртуозностью, станет одной из утех его жизни. Он будет играть Шуберта в Карнеги-холле в Нью-Йорке, камерную музыку с королевой Бельгии, произведения Баха в Цюрихе со своим сыном, пораженным немотой, будет играть в Принстоне, став одиноким стариком, глядя на цветущий парк.

Он слушает, как мать играет «Патетическую сонату». Он точно в экстазе. Простое скольжение рук по клавишам извлекает звуки, переносящие вас в иной мир. Это волшебство.

Ему пять лет. К нему приходит учительница давать частные уроки. В другие дни недели с ним занимается учитель музыки на скрипке. Именно эти часы ему особенно дороги. В первый раз, когда он услышал звук, извлекаемый смычком из струн, это был шок. Всё внутри его взволновалось. Конечно, первые уроки оказались такими же скучными, как уроки греческого в школе. Но он не бросил заниматься, предчувствуя, что в искусстве таится обещание великого счастья. К тринадцати годам он разучил сонаты Моцарта. Всю жизнь смычок и музыка вообще доставляли ему ни с чем не сравнимую радость.

В его уме произошло и другое чудо. Отец подарил ему компас. Для прочих детей это был бы самый заурядный предмет. Но на Альберта он подействовал магнетически. Упорство стрелки сбило его с толку, свело с ума. Эта стрелка неизменно находила заданное направление, сколько ни крути катушку. И если она сопротивляется власти человеческой руки, как бы резко ее ни вертели, значит, на нее воздействует некая внешняя сила, которая гораздо мощнее человеческой власти. В мире царит невидимая власть! Для мальчика, вечно смотрящего в никуда, это многое значило. С самого юного возраста он уверовал в высшую силу. Но стрелку поворачивает не десница Господня. Это что-то другое. Сила человека — не единственная в мире.

Вот какое воспоминание осталось у него от компаса и вот как он рассказывал об этом полвека спустя:

«То, что стрелка вела себя столь определенно, не соответствовало нормальному ходу вещей, вписывавшемуся в бессознательную концепцию мира (где следствие связано с непосредственным «контактом»). Я и сейчас помню — или думаю, что помню — что это событие произвело на меня глубокое и стойкое впечатление. Значит, под внешним обликом вещей существует нечто глубоко скрытое».

Понятие «удаленной силы», которое он открыл в приложении к магнитной стрелке десятилетия спустя ляжет в основу его теории гравитации.

Можно сказать, что компас изменил представление о движении планет… Отголоски этого рассказа, сохранившиеся у последующих поколений, то, как Эйнштейну удалось включить его в легенду о себе самом — современный, технический вариант прустовского печенья[9], — говорят не только о ранней одаренности ребенка, но и о том, что лауреат Нобелевской премии по физике обладал еще и даром к театральным постановкам.

Семь лет: пора идти в школу. Столкнуться с реальностью, притереться к другим. Герман и Паулина возлагали большие надежды на образовательную систему. Общаясь с другими детьми, Альберт проявит себя, у него появятся причины веселиться, откровенничать, улыбаться. Возможно, авторитет учителей, любознательность покончат с апатией, читающейся на лице ребенка. И может быть — они на это надеются — Альберт утратит странную привычку, которая смущает и тревожит его родителей: произнеся какую-нибудь фразу вслух, он тотчас повторяет ее шепотом, словно для самого себя.

Учебный день в Мюнхене. Мальчик идет в школу с отсутствующим видом, скованный, жалкий. Его взгляд теряется, исполненный тоски, в холодном свете рассеивающейся ночи. Он идет так, словно его ведут на заклание.

Опустив голову, проходит по школьным коридорам. Входит в класс с облупившейся штукатуркой на стенах, лишенных украшений или картин. Всю дальнейшую жизнь его будет преследовать тошнотворный запах, царивший в классе. В зимние утра в окна проникал ледяной воздух.

Но все это пустяки по сравнению с учительским воспитанием. Образование того времени! Даже в младших классах царила воинская дисциплина. Такое впечатление, будто за спиной у каждого учителя стоял Бисмарк. Они словно получили приказ вымуштровать армию покорных, податливых, послушных, аккуратных молодых людей, почитающих установленный порядок. Слово учителя — закон. Любопытство, восторженность, критическое мышление под запретом. Неужели это только ему так кажется? Неужели он не приспособлен к общественной жизни? Просто оторопь берет, когда читаешь страницы, посвященные той же теме Стефаном Цвейгом, родившимся на два года раньше Эйнштейна, в его биографии «Вчерашний мир», в особенности в главе под названием «Школа в прошлом столетии». Его горькие воспоминания от немецкого образования той поры так похожи на впечатления Эйнштейна; полученные внушения заставляют их приравнивать воспитание юношества к подавлению сознания.