Нина Молева - Софья Алексеевна

• Название: Софья Алексеевна
• Автор: Нина Молева
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-271-00367-1, 5-17-000345-5

Роман известной писательницы-историка Нины Молевой «Государыня-правительница Софья» охватывает период с середины XVII до начала XVIII века, раскрывая широкую панораму исторических событий от царствования Алексея Михайловича до времени Петра I. В центре романа — драматическая судьба выдающейся женщины — царевны Софьи Алексеевны, государыни-правительницы Российского государства в 1682–1689 годах.

---

— И что казаки?

— Скрутили Стеньку вместе с братом его Фролкой и порешили выдать их нашему государю-батюшке. И таково-то его, разбойника, боялись — мало что в цепи заковать потрудились, да еще и цепи эти в церкви освятить. Чтоб крепче было.

— И никто их в дороге отбить не пытался?

— Нет, Софья Алексеевна, никто. Видно, час их пришел, вот люди от них и отступились.

— Подельщики-то его, атаманы куда подевались?

— Отколе мне знать, Марфа Алексеевна. Слыхала только, что перед самой Москвой сорвали со Стеньки кафтан шелковый малиновый, сапоги красные сафьяновые, рубище на голое тело накинули, а самого поставили на телегу с виселицей. К виселице-то за шею, руки, ноги и приковали.

— С братом, что ли, вместе?

— Нетути, царевна. Фролке чести такой не выпало — его к телеге да сверху соломой присыпали.

— Для чего соломой, Феклушка?

— Ох, Софья Алексеевна, перед тобой чисто как на допросе. Соломой-то всегда присыпают преступника, чтобы тела его избитого да изувеченного видно не было. Чего детей малых да баб пужать.

— Да разве не в Москве их пытать-то начали?

— В Тайном приказе, известно. Только и раньше им досталося, не позавидуешь.

— От казаков?

— А ты думаешь, Софья Алексеевна, казаки лишь для иных звери? Порода у них такая безжалостная — и своих, коли дело дойдет, не помилуют.

— И то рассуди, Софьюшка, какова их вина перед великим государем. Вот они зверствами своими себе оправдание за грехи свои купить хотят. Ты ж уж с отцом Симеоном историю-то читать давно принялась.

— Верно ты говоришь, царевна Марфа Алексеевна, страшнее предателя никого не найдешь. Он своей лютостью грех свой завсегда превзойти норовит. Да с Москвой те, казачьи, пытки не сравнишь. Московские каты дело свое знают.

— Бог с ними, Фекла, ты о том, что своими глазами видала, лучше расскажи.

— Чего видела — изволь, государыня-царевна. Где там было супостата самого-то рассмотреть. Он и на человека не похож: лицо синим-синё, суставчики-то все повывернуты, руки-ноги прижарены, по телу полосы от каленого железа идут. Сказывали в народе, как его ни катовали, слова единого не проронил. Будто бы и не вскрикнул ни разу.

— Быть того не может! Врут людишки, не иначе. Кому ж то дано, боль такую терпеть!

— Может, и дано, Софьюшка. Отец Симеон говорил, неизведана и неизмерена сила духа человеческого.

— Так ведь разбойник же он, сестрица! Душегубец!

— Да вот вытерпел.

— Еще не вытерпел, государыня-царевна. Казнили-то его казнью страшнейшею. Поначалу палач ему руки обе отрубил, он и не дрогнул. Потом за ноги принялся. Одну отрубил, погодил маленько, потом другую. А Стенька молчит.

— Не иначе обеспамятел от муки-то такой.

— Нет, государыня-царевна! То-то и оно, что в беспамятство не впадал. Я близехонько стояла — глаза его открытые видела. Он все на народ глядел. Молодуха там без памяти повалилася, на нее глаза перевел.

— О, Господи! С нами сила крестная!

— Это уж когда кат ему голову отрубил, глаза-то закатилися, да и то не сразу, а вроде как с белым светом прощаясь.

— Ну, будет уж, будет, Фекла. И так с тобой страху натерпелись. Куда останки-то разбойничьи свезли? Поди, людишки-то к ним валом повалят.

— Не повалят, Марфа Алексеевна. Тело-то Стенькино кат на кусочки разрубил, на колья повтыкал, а нутреннюю собакам кинул. Так-то, государыни-царевны!

— Поделом бунтовщику, поделом душегубу! А ты что, Фекла, никак, жалеть его собралась?

— Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Какое жалеть, я по-человечески — хоть и грешник, а все Божье создание.

— Антихристово семя, вот он кто! И не смей тут слезы по нему лить! Не смей, слышишь? Страшно ей стало!

— Успокойся, успокойся, Софьюшка. Претерпел за свои дела разбойник, и Господь с ним. Муке чужой радоваться негоже. Экая ты у нас, царевна-сестрица! Лучше, Фекла, скажи, чего с братцем-то Стенькиным сделали. Казнили ли?

— То-то и оно, что жив остался Фролка-то проклятый.

— Жив? Что ты говоришь, Фекла!

— Государево слово за собой выкрикнул — его в Тайный приказ и забрали. С помоста прямо и забрали.

— Чего ж он такого сказать захотел?

— Чего ему говорить, государыня-царевна. Кругом, поди, виноват. Ну, допрос ему учинят, ну, на дыбу не иначе подымут, а все, сама увидишь, живым оставят. Завсегда так бывает. Будет до кончины своей в темнице сидеть.

— От такой жизни лучше сразу помереть, страх какой!

— Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Жизнь, что в темнице, что на каторге — все едино жизнь. Другой тебе Господь Бог не подарит. Хоть такой да попользуешься. Где на солнышко поглядишь, где кусочек хлебушка сладенький пожуешь — все радость.

— Нет, уж мне такой жизни даром не надо!

— Дай-то Бог, государыня-царевна, дай-то Бог!

Глава 6 Федосья и Наталья

Владыко, великий государь к тебе пожаловать изволит!

— Вижу, вижу, тяжко тебе, государь. С молодой женой, а места себе не находишь. Гнетет что?

— Смута, владыко. Смута по нашей земле расплескалася, куда ни глянь. Не могут воеводы Соловецкую обитель осилить. Осадить давно осадили, приступов сколько было, ратных людей положили, да видно, не дает Господь силы.

— Хлебушек у них, мятежников проклятых кончится, сами ворота откроют.

— А когда кончится, знаешь, владыко? Перебежчики сказывали, лет на десять им хватит, да еще крестьяне потайными ходами от себя живности всякой добавляют. В воде тоже нужды нет. Откуда только строптивость такая берется.

— Обозлил их безмерно Никон-то, вот человеческий облик и потеряли. Хоть правда и на его стороне, круто больно взялся, а народ там, на севере, крепкий, к ярму непривычный. Бог милостив, уже недолго простоят.

— А у Астрахани, после кончины митрополита Иосифа…

— Мученическую смерть претерпел преосвященный, воистину мученическую. Так разве там казаки не попритихли?

— Васька Ус там атаманить стал, как Стенька на Дон двинулся. Да он на первых порах решил к Симбирску вернуться.

— Нешто вернулся?

— По пути раздумал, круг собрал да вместе с казаками и порешил возвращаться, Астрахань от врагов ихних очищать, митрополита Иосифа и воеводу князя Семена Львова первыми назвали. Как постановили, так и сотворили, душегубы.

— Покарал за то Господь Ваську, жестоко покарал. Слыхал, заживо сгнил — всего без остатка черви съели. В последних неделях так смердел, что люди в одном доме с ним оставаться брезговали. Хоронить и то не хотели.

— Может, и так, только слушать до конца слушали. На его место другой атаман из-под Симбирска воротился — Федька Шелудяк. Иван Богданович Милославский за ним с отрядами поспешил да малость в пути замешкался: Шелудяк успел в Астрахани запереться. Вот и теперь там осаду держать приходится — третий месяц идет.

— Тяжкие испытания тебе, великий государь, ниспосланы, только с Божьей помощью справишься ты с ними, непременно справишься, очистишь русскую землю от скверны. Духом не падай. Аки лев, стой за правду. Благословляю тебя на великое противоборство. Много тебе, государь, Господом нашим дано, многое с тебя и спросится. Про церковь только нашу святую не забывай. Больно супротивники наши снова приободрились.

— Где это, владыко?

— Да хоть Москву-матушку возьми. Боярыня Морозова нищую братию у себя на дворе собирает, новых книг уговаривает не признавать. Словом Аввакумовым вещает.

— Опять? Мало ей, что покойная царица едва прощенье для нее вымолила. Отступиться от слова своего нельзя мне было: обещал по рождении царевича Иоанна Алексеевича все, о чем ни попросит, исполнить. Так надо же, за Морозову просила. Что присоветуешь, владыко? Все имения в казну царскую отобрать?

— Нет, великий государь, за добрами-то она не скучает. Ей в нищенство впасть одна радость. Увещевать супротивицу надобно. Так сужу, Чудовского архимандрита Иоакима да, может, Петра Ключаря к ней направить. Побеседуют пусть, слово Божие до заблудшей донесут.

— А уж коли не донесут, владыко, тогда благослови власть царскую применить. Хватит мне смут-то!

16 ноября (1671), на день памяти апостола и евангелиста Матфея, боярыня Федосья Прокопьевна Морозова и сестра ее княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова арестованы и заключены в подклете дома Морозовых.

Третий день снег идет. Крупой крупной сыпет, сыпет, ровно песком землю покрывает. Не покроет. Сухо да морозно. Дождя нету. Ростепели ни единой с осени не подступило. Ветки в саду оледенели. Синицы по ним скачут. Скользят. Полетит — опять сядет, скользит. Вороны да галки по сучьям расселись. Редко-редко какая вскрикнет, крыльями зашумит да примолкнет. Вот и фацеции конец. Сколько ни сиди, все едино кончишь. Отцу Симеону бы показать, батюшку попросить, да где государя увидишь. С матушкиной кончины в теремах редкий гость, а нынче с молодой царицей и дорогу сюда забыл. Через гонца сказать велел, к царице не приходим, чести не оказываем. Ровно подменили государя. От царицы не выходит, музыкантов да песельников не отпускает. Не довелось матушке радости такой увидеть. Весь век одна сидела, только деткам и радовалась. С сестрицей своей Анной Ильичной говорить любила. Федосью Прокопьевну жаловала. А больше никого ей и не надо. Подумаешь — сердце сжимается. Кабы не положено иначе, а то, выходит, все можно, только не царице Марье Ильиничне.