Нина Молева - Софья Алексеевна

• Название: Софья Алексеевна
• Автор: Нина Молева
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-271-00367-1, 5-17-000345-5

Роман известной писательницы-историка Нины Молевой «Государыня-правительница Софья» охватывает период с середины XVII до начала XVIII века, раскрывая широкую панораму исторических событий от царствования Алексея Михайловича до времени Петра I. В центре романа — драматическая судьба выдающейся женщины — царевны Софьи Алексеевны, государыни-правительницы Российского государства в 1682–1689 годах.

---

А имениннице моей возьму зеркальце веницейское в серебряной оправе, приборец столовый — вилку с ножичком да пуговок золоченых набери на душегрею. Давно о них поминала. Да, вот еще припомнились вирши Симеоновы:

Юным се образ старейших слушати,
На младый разум свой не уповати;
Старим — да юных добре наставляют,
Ничто на волю младых не спущают.

Уж на что суров архимандрит Чудовской Иоаким, а и тот похвалил. Царевич с царевнами положили комедию сию разыграть — нам с царицей представить.

— Сами царевны, великий государь?

— А что за грех? Патриарх благословил Софью Алексеевну самого блудного сына изобразить: больно славно вирши читает.

— Тебе виднее, великий государь.

23 февраля (1669), на день памяти священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, преподобного Поликарпа Брянского и преподобных пустынников Сирийских, у царя Алексея Михайловича родилась царевна Евдокия Алексеевна Меньшая и сразу после родов преставилась.

— Государыня-сестрица Марфушка, что с государыней-матушкой? Что с ней, болезной? И сестрицу Евдокию Алексеевну погребать не поднялася, все лежит да лежит.

— Захворала государыня-матушка, Софьюшка, тяжко захворала. Оттого и дохтуров столько собралося.

— А повидать государыню-матушку, хоть глазком на родимую взглянуть…

— И не проси, Софьюшка, не велено.

— А тебе можно? Почитай цельными днями из опочивальни не выходишь, а мне хоть издаля, коли подходить не велено.

— Молода ты, царевна-сестрица, у больной сидеть, в двенадцать-то годков. В возраст еще не вошла.

— А нешто государыня-матушка нам не порадуется, слова доброго не захочет сказать?

— Нетути, Софьюшка, нетути. Ты младшеньким-то нашим не говори: без памяти наша матушка, вся ровно полымем горит, никого не узнает, не говорит, только что стонет, да так жалостно-жалостно. Не до нас ей, Софьюшка.

— Ахти, страх какой! Чего ж теперь будет, Марфушка, не томи, скажи, царевна-сестрица!

— Одно тебе скажу, Софьюшка, иди в свой покой. Лучше станет государыне, всех царевен да царевичей позовут, хуже — тоже… позовут. Иди, царевна-сестрица, Господь с тобой. Вон Катерина Алексеевна да и младшенькие все тихо сидят, одна ты у нас беспокойная душа. Дай перекрещу тебя, девонька.

— Кого это ты отправила, Марфушка?

— Царевну Софью Алексеевну, государь-батюшка, кого ж еще. Так рвется к государыне, так рвется — не удержишь. Который день Христом Богом меня молит в опочивальню ее допустить.

— А ты вдругорядь и пусти, доченька, теперь уж все едино…

— Неужто плохо так, государь-батюшка? Не верю, ни за что не поверю!

— Тише, тише, царевна. Дохтур сказал, нет надежды — Антонов огонь[67] всю государыню нашу охватил. От него не спасешься.

— Антонов огонь! Страсть какая… А может, ошибся, дохтур? Может, лекарям каким велеть прийти? У одного средства нет, у другого найдется?

— Думаешь, иных не спрашивал? Все одно твердят: не жилица, мол, больше государыня, не жилица.

— Господи, а ведь Иванушке, царевичу нашему Ивану Алексеевичу всего-то два с небольшим годика набежало, да и Семену Алексеевичу четырех нет. Каково им-то, несмышленышам, будет?

— О том и молюсь ежечасно, чтобы Господь их юность помиловал, не лишил родительницы. И то сказать, двенадцать раз царица рожала, а вот на тринадцатый — на-поди. Пока в силах была, имена деток, что твою молитву, твердила. За каждого из чад своих у матери сердце болело. Жалостливая она, государыня-царица. Если сочтет Господь ее дни, быть тебе за старшую в семействе нашем, Марфушка, весь царский дом держать. Да ты у меня умница, все-то сумеешь, все у тебя получится.

— Не говори так, государь-батюшка, прежде времени не говори. Так сердечушко и рвется, так и рвется…

4 марта (1669), на день памяти преподобного Герасима Вологодского, преподобного Иоасафа Снетогорского Псковского и благоверного князя Василия Ростовского, преставилась царица Мария Ильична.

— Когда повелишь, великий государь, дела докладывать? С иными обождать можно, а украинские да астраханские промедления не терпят. Не по чину мне их самому решать — твое государево слово надобно.

— Вот и докладывай, Афанасий Лаврентьевич, чего ждать-то?

— В печали ты великой, государь, так не с руки тебя тревожить.

— На все воля Господня, Афанасий Лаврентьевич. Слезами горю не поможешь, только Господа прогневаешь. Ему одному знать, чей век сократить, чей продолжить. Так что там у тебя?

— Стенька Разин, государь. Поплыл, проклятый, на восточный берег Каспия, громит трухменские улусы. На Свином острове — есть там такой — с товарищами стан свой раскинул.

— Куда, как полагаешь, Афанасий Лаврентьевич, дальше путь свой держать будет? Может, на персидские богатства опять зарится? Как оно в прошлом-то году было.

— Да нешто за его дурную голову кто поручится, что ему на ум взбредет? В прошлом-то году по весне он в море ушел. За ним еще с Дону сотен семь казаков пошло — Сережка Кривой ими командовал. Князь Прозоровский в те поры доносил, что таких-то, прости Господи, шаек несколько собралось. Стенька все берега Дагестанские пограбил, город Дербент до земли порушил. До Решта дошел, персидскому шаху службу свою предложил. Покуда ответа дожидался, жители местные тайно сотни четыре его подельщиков порезали. Стеньке бежать пришлось, да больно злобен, супостат, на невинных досаду свою выместил.

— Помню, помню, князь Прозоровский отписывал, никак, в Фарабате дело-то было.

— Так и есть, великий государь. Приплыл со своими казаками в Фарабат, пять ден торговал как ни в чем не бывало, а на шестой шапку-то на голове и поправил.

— Знак, что ль, у него какой?

— Знак и есть знак — чтобы убивать да грабить. Сколько народу безвинного они тут положили, сколько в полон забрали, с персиянами потом меняться стали, страх подумать.

— Выходит, и теперь что-нибудь да удумает.

— Не иначе, государь. Хорошо бы, коли одними персиянами на этот раз обошлось. Князю Прозоровскому бы передышка вышла. Так и отписывает, ни единой ночи спокойно не спит — нападения да измены ожидает. Не иначе за грехи наши такое наказание.

— Пушек еще в Астрахань послать надо, Афанасий Лаврентьевич. Только озаботься, чтобы в дороге нехристю окаянному не достались — он в таких делах куда как прыток. А на Соловках-то у нас как?

— Худо, государь, одно слово — худо.

— Тут, Афанасий Лаврентьевич, одного-то слова мало. Не первый, чай, год с упрямцами канителимся. Не пришлось бы силу применить. Помнишь, ведь три года назад им книги исправленные прислали.

— Чтой-то ты, великий государь. По первому разу их еще двенадцать лет назад в монастырь доставили, а они, супротивцы, в кладовые их сложили, год там держали, потом приговор всею братиею вынесли: не приймовать. Которые иноки тебе послушны оставались, в Москву челобитную прислали, да без толку. Ответа не дождались. Оттого супротивцы и вовсе в силу вошли. Три года назад это новый настоятель монастырский Илия с поручением от братии на Собор сюда прибыл, тебя, великий государь, просить старые книги и обряды по дедовскому обычаю разрешить.

— Твоя правда, боярин. Тогда еще положили мы к ним для усовещевания архимандрита Ярославского монастыря Сергия послать, при нужде и пригрозить. Сурово пригрозить.

— Пригрозить-то им владыка Сергий пригрозил, а они тебе новую челобитную написали.

— А как же! Еще сами грозить осмелились, что из монастыря лучше уйдут, чем от старых книг отрекутся. Пришлось вместо Варфоломея нового настоятеля им назначать — Иосифа. Только братия в упорстве своем как есть обезумела. Иосифа не приняла, новую челобитную сочинила.

— Соловецкую челобитную.

— Почему соловецкую?

— Прости, государь, в народе ее так называть стали.

— Да как же в народе про нее прознали? Откуда?

— Казначей Геронтий, как ее сочинил, так списки народу роздал. Для своего оправдания. Всех призывал от никониан отречься да к истинной вере греческой и возвратиться. Вот и пошла для неслухов Соловецкая челобитная.

— Страха не ведают, строптивцы! Ведь отнял же у них лучшие береговые вотчины — это ль не урок! Ан нет, сами требуют, чтобы на них войско послать, погибнуть от меча за веру свою хотят.

— Что делать прикажешь, великий государь? Неужто воевать с братиею? На своей-то земле?..

— В том-то и дело, что на своей, боярин, на царской. Монах не монах, все едино установления царские блюсти должен, иначе что от державы останется! Надо, надо войско на Соловки посылать. Увидят, чай, опамятуются.

— А коли нет, государь?

— На все воля Божия, боярин. Запасы-то у них какие — справлялся ли в Монастырском приказе?