Ксения Баженова - Сердце грустного шута

• Название: Сердце грустного шута
• Автор: Ксения Баженова
• Жанр: Детектив
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-61787-6

Лиза всегда ощущала, что не такая, как все. Она могла видеть недоступное другим и использовать это в своих целях. Легко играя людьми, она не обращала внимания на их чувства и желания…

Андрей Акимов был очарован Лизой и легко соглашался на все ее предложения, поэтому начал плотно сотрудничать с Энцо. Он знал – его итальянский партнер занимается чем-то противозаконным, но закрывал на это глаза. Хотя в глубине души он понимал: долго так продолжаться не может…

Павел ненавидел женщину, полностью подчинившую его отца своей воле. Он видел ее – лживую и лицемерную – насквозь и удивлялся, почему ею все восхищаются. Несправедливо, что ей достается все, а ему ничего…

Первый взгляд зачастую бывает обманчив. Но поверить второму еще сложнее…

---

Из личных записок доктора. Отрывок № 2

Заозерка, 1912 год

Петя открыл секретер, написал мне записку, чтобы я объяснил всем его состояние, и просил прислать к нему пасечника. Когда тот пришел, он взял его за руку и повел в зимний сад. Там усадил на стул, с которого пасечник, не привыкший сидеть при барине, дважды вскакивал, и дважды тот его усаживал. Наконец, устав от борьбы, он грозно взглянул на старика, и тот затих на краешке стула. Тогда Петя и сам опустился напротив, в кресло жены, где любила она встречать зимние вечерние зорьки и мечтать в тишине и сумерках; вопросительно взглянул на собеседника и приготовился слушать. Я же затих за дверью и в небольшую щелку видел, как рассказчик теребил шапку.

Некоторое время он молчал, тоскливо вглядывался в темноту за высокими стеклами веранды. Потом, почти шепотом, со страхом сказал, перекрестясь:

– Уже поздно, батюшка, про дела такие рассказывать, вся бесовщина уши как раз навострила. Боюсь я! Да и матушка-барыня не отпета еще по всем законам христианским. – Он запустил пятерню в нечесаную бороду, замолчал, понурил голову. Потом махнул рукой: – Эх! Одно слово – ведьма она!

Я увидел, как Петр Николаевич нетерпеливо потряс его за локоть. И тот нехотя начал свой страшный рассказ:

– А что мертва, так это ж ихние ее жизни и лишили, видно, не потрафила в чем-то им матушка наша. И не дознавайтесь, барин! Загонят в петлю, сами не поймете как. Хитрые они. Хитрые да злые. Одно спасение – крест животворящий.

Он помолчал немного. Видел я, как мучается пасечник, как меняется его лицо:

– Первый раз увидел я ее на той самой полянке круглой, прошлым годом дело было. Как раз вот об это время, как раз перед праздником Ивановым. Улетел у меня пчелиный рой, искать я его пошел. Бывает, что улетают, но чтоб потеряться – никогда, всегда возвращаются. А этих нет и нет. Ну, искать я пошел. Да не подумал, что за день стоит, оказался самый бесовский. В такой и заплутаешь, и все про тебя забудут, словно сгинул ты и никогда и не был. Видения тебе показывать станут и завлекать ими в чащобу, в болота, где томление смертельное холодной лягушкой под сердцем шевелится.

Ну так и я плутал, все дупла высматривал, куда рой-то мой мог пристать. Припозднился. А про поляну ту бабы, что по грибы да по ягоды ходят, много чудес рассказывали, да я им не верил. Брешут бабы часто. А тут в сумерки уже вышел я на опушку и как увидел, куда забрался, страшно мне стало. Оказалось, угодил аж на Круглую орешковую поляну, в самое ведьмаческое нутро. Перекрестился да стал думать, что делать. Время позднее, заночую здесь, авось жив останусь. Ой! Неспокойно мне, батюшка. Может, завтра доскажу?

Но друг мой отрицательно покачал головой и сильно сдавил его локоть. Пасечник опять перекрестился и продолжал:

– В ночь ту теплынь стояла да светлячков видимо-невидимо. Светлячки да луна – ясно все видно, как на ладони. Залез я на дуб, что на опушке рос, нашел место удобное на ветках. И в самое время! Стали собираться бабы под дубом моим. И началось у них веселье. Смотрю, уже и парни среди них оказались. И пили, и плясали, и безобразничали друг с другом прилюдно. Сраму было много. А потом, Господи святы, – пасечник опять перекрестился, – из этого содому поднимается вдруг баба голая и восходит как бы на трон, который они вокруг пня смастерили, ветками, цветами украсили. На шее у нее украшение – золотые цепи с большим темно-синим камнем. И все перед ней ниц падали и всяческие уважения выказывали. Давай ей ножки по очереди целовать, а она их по голове все поглаживала, как котов. Тут луна вышла, полная, сильная, и увидел я, что баба та – наша барыня.

Я сидел ни жив ни мертв, только знай крест клал, и когда вдалеке вышла полоска зорьки нарождающейся да петухи на хуторе запели, да ветерок свежий подул, исчезли все сразу, в одно мгновение. Я на трясущихся ногах да с руками дрожащими, слез с того дуба да пошел восвояси. А у ручья вижу, наша барыня платочек свой полощет и ко мне обращается:

– Что рано так?

– Да рой, – говорю, – матушка, улетел. Не могу найтить.

– Не бойся, прилетит…

Я как стоял на тропе, так там и остался стоять. А она обтерла виски мокрым платочком и пошла в чащу, где и самой малой тропки-то нет. И рубаха на ней простая была, длинная да прямая. Как-то так она колыхалась, будто под рубахой этой и тела-то нет, так, фантазия одна. – И замолк.

Пораженный друг мой похлопал по коленке пасечника, кивнул: мол, продолжай, но пасечник угрюмо затих на краешке стула, боясь пошевелиться – нечего, мол, сказать больше, да и страшно больно. Некоторое время сидели они так, тихо и понуро.

Я, спрятавшись за дверью, в тягучей тоске думал, как трудно поверить в то, что пасечник рассказал, и чувствовал, как тот изнывал от смертельной тревоги и первобытной тоски, веря, что придется ему поплатиться за откровения. И как он был прав!

Петр наконец-то решил отпустить несчастного пасечника. Встал, взял его за руку и вывел в прихожую, я распластался в углу за дверью, и они меня не заметили.

Сам же Петя позвонил, тут же явился камердинер с бумагой, пером и чернилами, которому я до этого успел все рассказать и научил, как себя вести в подобной трагической ситуации.

– Накормили псаломщика?

– Нет-с.

– Накормить. Принесите мне стакан воды и кусок хлеба.

Петр пошел в библиотеку посидеть еще немного с любимой женой да осознать услышанное. Как только они покинули сени, я вышел из своего укрытия.

Петр Николаевич закрыл плотно двери. Я посмотрел в скважину. Он встал перед аналоем, перекрестился и принялся про себя читать псалтырь.

Глава 7. Посвящение Серебрянка, два года назад

Летняя гроза длилась долго. Лиза не находила себе места. То пыталась протирать пыль, то переставлять чашечки в буфете, однако думать могла только об ожерелье. Прочитанное повергло ее в полнейшее смятение – она чувствовала, что найденное ею тетино украшение и таинственное украшение Владимирской – одна и та же вещь. У нее не было доказательств, кроме того, что описал доктор в своей тетрадке. Но ведь что с того, что камень и работа ювелира похожи, – мало ли сходных безделушек найдется в мире? Однако она знала, что к ее ожерелью это утверждение не относится. Записки, судя по содержанию, принадлежат доктору. Она так их и назвала для себя. А за стеной, за таинственной дверью, по словам сестер Пунц, тоже до пожара жил доктор. Записи, которые она успела изучить, не раскрывали его имени, поскольку шли от первого лица. А что, если это один и тот же человек?! Тогда он привез это ожерелье прямо оттуда, и из далекого прошлого оно каким-то образом попало к тете, а ей жизнь подкинула эти записки, и развод, и приезд сюда. Она должна что-то понять! Боже, боже… Одинокая старинная чашка от неосторожного движения тряпкой – Лиза даже не смотрела, что протирает, – упала с полки и разлетелась на кусочки, чем окончательно завершила пребывание гарднеровского сервиза в тетином буфете. Лиза вздрогнула и потрясла головой. Несмотря на то что она поклялась себе не брать в Серебрянку никакого алкоголя, не удержалась и еще в городе купила пару бутылок хорошего красного вина, которые оставила в багажнике:

– Выпью один бокал.

Выбрала в буфете тонкий бокал на высокой ножке, отнесла все в комнату тети, села перед трюмо, достала и надела золотые цепи.

– Ожерелье не могло попасть ко мне просто так. Такие вещи к кому попало не приходят. – Лицо покраснело, и сердце забилось чаще от этих мыслей. Лиза зажгла свечи и наполнила бокал. Пила и смотрела на себя в зеркало и то гладила ожерелье, то крепко сжимала его в пальцах. – Все складывается, мне несказанно везет… Я не больная, как думает этот псевдопсихиатр за старинным письменным столом с дубовыми изогнутыми ножками. Хороший, кстати, стол, только не для него. Он нужен поэту или писателю, он так и жаждет попасть хотя бы к сценаристу. А ему он не даст ничего. И я не шизофреничка, как решил этот человек, который ничего так и не понял про меня. «Зачем же ты к нему ходила? – спросила она сама себя. – Ну, вроде как мне тяжело было принять себя такой, какая я есть. Со своими снами и собственной реальностью, в которой я все время пыталась искать нереальную себя. И вообще, я собиралась разводиться, и у меня должен был быть стресс. Наверное, со стороны все это выглядит довольно забавно. Когда я сама с собой говорю про себя целый час, это помогает понять лучше кое-какие вещи. Ха-ха! – Лиза быстро хмелела. Она не ела ничего целый день, и жаркое, принесенное заботливыми сестрами, осталось нетронутым. – Но он точно не понимал ничего, не понимал даже тогда, когда я не несла полную чушь. А у него, кроме дипломов по стенам, ничего внутри нет. А мне и учиться не нужно было, чтобы заглянуть внутрь других людей. И я смогу заглянуть туда, в прошлое. И все узнать про тебя, – она сказала это синему камню. – И про себя, – повторила она своему отражению в зеркале. – Может быть, у меня дар! И я хочу жить с ним. И никакая другая жизнь мне не нужна». – Лиза заводилась, алкоголь ослаблял жестко удерживаемый контроль.