Сергей Снегов - В глухом углу

• Название: В глухом углу
• Автор: Сергей Снегов
• Издательство: Калининградское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Роман С. Снегова посвящен молодым, только начинающим свою самостоятельную жизнь.

Группа москвичей едет на далекую сибирскую стройку. Разны их характеры, по-разному складывается их судьба. Георгий Внуков, резкий, самолюбивый парень, уже отсидел в тюрьме за хулиганство, но находит в себе силы повернуть на честную дорогу. Ему помогает дружба с Леной, мятущейся умной девушкой, трудная, неровная любовь к красивой Вере. Брат его Сашка, эгоист и пьяница, не уживается в коллективе. Порывистый честный Вася, непримиримый к черствости и равнодушию, твердо знающий, чего он хочет от жизни, вырастает в настоящего вожака молодежи

Производственные трудности, любовные драмы, болезни, даже гибель одного из них — все приходится испытать и перебороть молодым людям: они в этой борьбе взрослеют, добиваются чистых отношений в коллективе, вырастают в мужественных строителей коммунистического общества. Развитие и укрепление новых коммунистических отношений, взглядов и чувств — главная тема романа.

Действие развертывается на фоне глухой сибирской тайги — суровой, пока еще дикой, но величественной.

---

А потом стали донимать морозы. Лена по-прежнему с упорством отказывалась от стандартной зимней одежды. Единственная из девушек, она работала в своем московском демисезонном пальто. Мороз мало считался с ее упрямством, приходилось для утепления надевать по три платья, напяливать кофту на кофту, в один несчастный день Лена обвязалась даже простыней. От всей этой бездны одежек она стала бесформенной, как пень, сама ужасалась, взглядывая в зеркало: была — рюмочка, теперь — бочонок. Надя ругала ее: «Когда кончишь свое безумие? Такая страшная, что смотреть противно!» Лена холодно советовала: «Ты отвернись!» Георгий, увидев Лену, так накрепко бронированную, предупредил с издевкой: «В пургу на улицу не показывайтесь, Леночка, вас не повалит, а покатит!» От всей этой многослойной одежды тяжести было больше, чем тепла. И она мешала работать.

На стройке одно огорчение сменяло другое. Месяц назад, вдруг оторвавшись от одолевших ее воспоминаний, Лена с жаром накинулась на работу. Она легко обогнала всех подруг, кроме Нади, подобралась к норме, превысила норму. Кладка стен была не только легче выемки котлованов, но и интереснее. Лена понемногу втягивалась в физический труд, он стал доставлять удовольствие: к концу смены все косточки ныли, но это была приятная усталость — после ужина так хорошо поваляться на кровати с книжкой в руке! Но мороз лишал физических сил, сковывал душевные способности и помыслы, принуждал думать лишь о себе — Лена все хуже выполняла дневные задания. Декабрь начинался, а Лена далеко откатилась от Нади, ее перегнала Валя. Лена не расстроилась, она опять становилась ко всему равнодушной, вяло двигалась, вяло ела, вяло работала, замыкалась в молчании. И по мере того, как она отстранялась от окружающего, в ней снова разгорались погасшие было воспоминания о Москве.

В декабрьскую пургу Лена обморозила щеки и ноги.:

Ветер захватил врасплох, он ослеплял жестким снегом. Работы прервали в середине дня, одна бригада за другой уходила домой. Почти все за короткую дорогу от участка к бараку пообморозились — кто пальцы, кто нос, кто щеки.

Растирая в комнате обмороженные щеки и колени, Лена вдруг спросила себя: зачем ей нужны все эти муки?

— Чего ты? — перепросила Надя, услышав ее бормотание. — Больно что ли? Поболит и перестанет.

— Нет, я так, — ответила Лена. — Знаешь, я думала: почему нам все это достается?

Надя, не поняв, посоветовала:

— Обратись к господу богу, это он придумал метели и морозы. Давно бы надо его к ответу за все безобразия, не сумел устроить землю по-хорошему.

Лена все больше удивлялась. Обо всем она думала, только не об этом. Нет, в самом деле, зачем ей понадобилось сюда поехать? Почему именно сюда? Чего она добивалась? Добилась ли она того, чего хотела? Она занималась пустяками, рылась в мелочах старой жизни, а надо было взглянуть на жизнь как бы с самолета — понять и увидеть в целом.

«Зачем? Зачем? — шептала она себе. — Нет, зачем?»

Она вспоминала споры с Николаем, их последнюю ссору. Она уехала, чтоб доказать ему — проживу и без тебя, у меня свой путь в жизни, если хочешь — пристраивайся, а не хочешь — прощай. Так ей казалось тогда. Это был самообман. Она сама не знает, где лежит ее жизненный путь — он не в тайге, скорее в Москве, в лаборатории института, откуда она бежала. Теперь она может назвать вещи своими именами, не прикрашивая их звучными фразами, — она бежала. Нет, не жизненного пути она искала для себя, а смены окружения, ей хотелось иного, чем было, она привередничала, теперь это видно ясно. Она возмутилась против своего бесправия, так ей казалось, она протестовала, это был не протест, а истерика, вот как оно оборачивается сейчас!

И когда Лена поняла свою ошибку, она загоревала о Москве. Она видела Николая, бледного и расстроенного, он протягивал ей розы: «Я жду, я честно жду — но раньше ты извинишься!» Она плакала ночью в постели, так трудно было извиняться, и так надо было.

А потом она села за письмо, покрыла страницу за страницей сумбурными признаниями, страстными упреками, горькими сетованиями — он должен был понять, он не мог не понять. «Я люблю тебя, — писала она, — ты очень плохой, ни разу не написал, ничуть не стоишь любви, и я уже не люблю тебя! Ах, как мне хочется увидеть тебя, я знаю, что мы опять поссоримся, так хочется хоть поссориться, если уж нельзя нам в мире, но только видеть тебя, но видеть, видеть!» Она втихомолку плакала над каждой страницей, слезы отмечали фразы, как точки. А перечитав послание, она с омерзением его рвала, ничего в нем не было от задуманного раскрытия души, очередная истерика — никаких больше истерик. Даже подруги замечали, что ей труднее, чем им, — она спотыкалась на гладком месте.

— Крученая ты, Ленка, — повторяла Надя, взявшая себя в правило говорить всем по-дружески неприятности. — Над ерундой задумываешься, вроде того осла, что подох от недоедания перед охапкой сена.

— Он подох между двух охапок, — возражала Лена. — И я его понимаю, просто жевать сено любой осел способен. Мне хочется разобраться, почему та охапка лучше этой. Очень возможно, что придется и умереть, если не разберусь.

Надя уверенно предсказывала:

— Ты умрешь от простуды, а не от философии. Твои аргументы доказывают не больше, чем твое пальто. Они построены по той же мерке — очень красиво, очень модно — и не греет.

Была еще причина, почему так не выходили у Лены задуманные письма: ей было стыдно перед девушками — как будут о ней говорить, если она убежит? Они мужественно несли тяготы, жаловались, но не отступали, неужели ей первой отступать? Правда, Светлана давно уже поговаривала о бегстве, но никто не брал всерьез ее сетований. И Чударыч, что он скажет, что подумает, как взглянет? Лена съеживалась, вспоминая умного старика, он, конечно, ее не оправдает.

А когда она, наконец, справилась со своим бесконечно начинаемым объяснением с Николаем и принесла его на почту, ей выдали письмо от него, первое письмо, тонкое, всего в одну страничку. Лена держала оба конверта в руке, ее томило желание бросить свое в ящик до того, как она прочтет его письмо — пусть совершится непоправимое, мосты за собой надо жечь. Она не решилась на такой отчаянный поступок и разорвала конверт из Москвы, тут же прочла письмо, кровь тяжело прилила к лицу, так же тяжело отливала. Лена брела по снегу окаменевшая от отчаяния. Она так хотела весточки от него, лучше бы ее не было!

Николай сообщал, что дипломный проект закончен, через месяц — защита. Судя по всему, его оставляют в Москве, в управлении сетей и подстанций, оттуда запросили специалистов его профиля. Он вспоминал о ней: «Кончилась ли твоя дурь? Надеюсь, метели и морозы охладили несколько твою горячность? Как и обещал, я пока жду тебя. Упрекать не буду, хотя, возможно, упрекать тебя и есть за что». Вот и все письмо, сухое, деловитое, честное, точно такое, какой он сам! Именно этого она желала — чтобы он ждал ее, чтоб он принял ее без упреков — таковы факты. Нет, не этого она желала, ей не нужны факты, она хочет чувств — где чувства? Понял ли он ее метания, ее сомнения, ее отчаяния? Вот как он понял — дурь, капризничанье, только это увидел. Что она ему скажет, когда возвратится? Как объяснить свой поворот? Захочет ли он слушать ее? Захочет ли понять, если и сейчас отказывается понимать? Нет, не одними же делами была заполнена ее жизнь в эти месяцы, в ней были же не одни поступки и события, всего этого ему не рассказать, стоит ли тогда вообще им встречаться?

Перед бараком Лена вынула свое письмо и разорвала его. В нем было все то, чего он добивался, все то, чего сама она недавно желала. Лена разжала руку, мелкие, похожие на снежники обрывки посыпались на снег. Лена повернулась и побежала к Чударычу.

11

Чударыч испугался, не случилось ли с ней чего плохого? Она поспешила его успокоить, нет, ничего не случилось, просто захотелось погреться, она долго гуляла на морозе. Лена не знала, почему солгала, она не могла сразу начать с признания.

— Да, мороз, — сказал Чударыч. — Мороз, тьма и ветер. Нормальная погода шестого, предпоследнего годового цикла. Иной она и быть не может.

Лена ухватилась за эту тему. Почему шестой период? Времен года четыре, сейчас последнее из времен — зима, середина зимы.

— Нет, Леночка, не четыре. Вот вы сами поправляетесь — не зима, а середина зимы, а это совсем другое, зима не одна и не одинакова. На наших широтах годовых времен полных семь.

Чударыч с охотой объяснил, что понимает под временем года. Еще писатель Пришвин заметил, что весна меняется в общем закономерно. Он назвал ее периоды — весна света, весна воды, весна цветов и трав. Но ведь и осень разная. Золотая осень сентября, томное бабье лето, разве оно похоже на пронзительную слякоть ноября? Нет, он представляет себе чередование времен года по-другому. И прежде всего, начало года. Разве можно начать с зимы? Мертвая природа, снег, ветер, мороз — нет, это не начало и не конец, смертью нельзя ни начинать, ни кончать, она лишь эпизод единственно вечной жизни, а не ее завершение. Смерть — сама смертна, она — переход от одной формы жизни к другой, не больше. А жизнь — бессмертна, единственное непреходящее — жизнь. Итак, год начинается с жизни. Но жизнь — это вода, без воды нет даже прозябания. Значит, начало года — раскованная вода, весна воды, первая весна, как ее называют в народе — а в таких наблюдениях над природой народ редко ошибается, Леночка, опыт его — опыт тысячелетий. Дальше, конечно, поздняя весна, весна цветов и трав — где она коротка, где растягивается до Ивана Купала. И — лето! Лето одно, так и народ утверждает, так и он, Чударыч, выводит. После лета ранняя осень, с очаровательным кусочком бабьего лета, чудесное время, чуть ли не лучше второй весны — сухо, нехолодно, яркие деревья и травы, пламенеющие закаты, небо — пылающий звездный ковер. Нет, он влюблен в эту осень, пору созревания хлебов и фруктов, время свершения в природе, время жатвы его урожая, целый год готовит себя природа к этому моменту — он любит раннюю осень до слез!