Адельберт Шамиссо - Путешествие вокруг света

• Название: Путешествие вокруг света
• Автор: Адельберт Шамиссо
• Издательство: Наука
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1986

Автор — выдающийся немецкий писатель и естествоиспытатель — рассказывает о кругосветном плавании на борту русского брига «Рюрик» (1815–1818) под командованием капитана О. Коцебу. В своих путевых заметках он подробно описывает нравы и обычаи коренных жителей островов Тихого океана, рассказывает о встречах на Камчатке, Аляске, Алеутских, Сандвичевых и других островах. В яркой художественной форме он рисует картины повседневной жизни экспедиции, героическую борьбу с трудностями ее участников.

---

С Радака на Уналашку

Плавание на Север. Острова Св. Павла, Св. Георгия, Св. Лаврентия. Отказ от цели путешествия. На Уналашке

13 марта 1817 года мы видели Удирик [Утирик], входящий в цепь Радак [Ратак], а 19 марта — последний риф этого региона Полинезии; мы покидали веселый, светлый мир и повернули в сторону мрачного Севера. Дни стали длиннее, холод ощутимее. Небо над головой было затянуто серыми тучами, и море сменило свой яркий, лазурный цвет на грязно-зеленый. 18 апреля 1817 года показались Алеутские острова. Впереди была главная цель нашего путешествия: через Уналашку наши мысли устремлялись к Северному Ледовитому океану. Исполненные жажды деятельности, сознавая свой долг, все мы — офицеры и матросы,—находившиеся на корабле, решили, что если раньше мы радовались только природе, то теперь, на этом ответственном этапе нашего путешествия, мы будем искать радость во взаимном общении и совместной работе.

Настоящее было для меня не менее привлекательным, чем будущее. Читатель может познакомиться в моих «Наблюдениях и замечаниях» с высказываниями Каду об известном ему мире между островами Пелау [Палау] и Радаком. Заставить Каду рассказать обо всем было мучительным, хотя и благородным, даже радостным для меня делом. Прежде всего нужно было испытать на практике средство взаимного общения. Язык складывался из полинезийских диалектов, на которых говорил Каду, и немногих европейских слов и оборотов. Каду должен был привыкнуть к этой речи, понимать ее, но что еще важнее — научиться говорить. Скоро уже можно было беседовать об истории и о конкретных вещах без особых затруднений. Но многое еще скрывалось за занавесом непонимания. Нам приходилось долго спрашивать Каду, так как его ответ был кратким, ограниченным рамками вопроса. Иллюстрированные книги по естественной истории помогли устранить немало сомнений. На основе отчета патера Кантовы{183} о Каролинских островах, опубликованного в «Lettres édifiantes», я составил перечень вопросов для Каду. Велико было его удивление, когда он услышал от нас так много о родных островах. Он подтверждал, уточнял; появились новые зацепки, и каждый новый шаг тщательно проверялся. Но и наш друг, в свою очередь, часто повергал нас в изумление. Однажды мы беседовали с Эшшольцем, а Каду как будто дремал, сидя на стуле. Обычно наша корабельная речь была пересыпана чужеземными оборотами и словами — так вот, беседуя с Эшшольцем, мы стали считать по-испански. И вдруг Каду начал вместе с нами считать от одного до десяти и при этом абсолютно правильно произносил названия чисел. Разговор зашел о Могемуге и о еще сохранившихся там следах миссии Кантовы. Земля Вагал, о которой упоминалось в песнях Каду, земля железа, с реками и высокими горами, большая земля, населенная европейцами, где бывают и жители Каролинских островов, долго оставалась для нас загадкой. Разгадку мы нашли лишь на самом Вагале, то есть на Гуахаме [Гуаме], где мы приветствовали дона Луиса де Торреса той самой песней, в которой на Улле [Валеаи] восхваляется его имя. Ей нас обучил Каду; он часто пел эту песню в горах Уналашки.

Прошу прощения у всех, кто думает иначе, но мой Каду совсем не был антропофагом, как ни красиво звучит это слово, и он вовсе не считал нас людоедами, взявшими его на корабль в качестве провианта. Он был неглупым малым, и если бы он нам не доверял, что вполне, впрочем, было бы понятно, то не настаивал бы с таким упорством на путешествии с нами. Он никогда не принимал всадников за кентавров. Если бы ему сказали об этом, он счел бы, что над ним подшучивают, и сам бы стал подтрунивать вместе с нами.

Видя, что нам не удалось обнаружить лежащий где-то поблизости Бигар, он в конце концов засомневался, найдем ли мы обетованную землю Уналашку. «Эмо Бигар!» («Нет Бигара!») — это восклицание вошло на «Рюрике» в поговорку. Каду внимательно следил за изменениями звездного неба, за тем, как поднимались на севере одни звезды и опускались в море на юге другие; он видел, что мы ежедневно в полдень вели наблюдения за солнцем и следили по компасу за маршрутом; он не раз замечал, что земля появлялась именно тогда и там, когда и где мы предсказывали. Все это укрепляло в нем уверенность в совершенстве наших наук и искусства, естественно выходящих за рамки его понимания. Мог ли он оценить или сравнить их достижения, мог ли он судить о том, насколько они эффективны? Мои рассказы о воздушных шарах и о воздухоплавании представлялись ему невероятными и сказочными — не больше, чем рассказы о лошадях, везущих повозки и кареты. Какими мерками пользуемся мы сами при оценке обычного или необычного? Разве порой привычные явления не кажутся нам не заслуживающими внимания, а еще не постигнутое не представляется вообще недостижимым? Например, мы находим вполне естественным, когда мальчик гонит гусей на луг, и фантастическим — возможность приручения китов.

Каду видел, как на Уналашке и в других местах, высаживаясь на берег, мы исследовали и собирали прежде всего то, что характерно для природы данной местности, и понимал лучше, чем многие наши невежды, связь между этой неограниченной любознательностью и знаниями, на которых основывается наше превосходство. Однажды во время плавания я ненароком достал из своего ящика человеческий череп. Каду вопросительно посмотрел на меня. Эшшольц и Хорис также взяли черепа и шутки ради двинулись с ними на Каду. «Что это значит?» — спросил Каду просто. Я объяснил, что интересно сравнить черепа представителей различных рас и народов, и тогда он пообещал достать мне череп своего соплеменника, когда мы будем на Радаке. Но при последнем кратковременном посещении Отдиа у нас были другие заботы, и обещание Каду забылось.

Расскажу теперь вкратце о нашем плавании на Уналашку.

Мы держали курс на Север с небольшим отклонением к западу, стремясь туда, где в прошлом году заметили признаки суши. 21 марта на северо-востоке должен был показаться остров Уэйкерс [Уэйк], однако подойти к нему мешал встречный ветер. Вечером мы видели множество морских птиц. Они летели против ветра, пересекая наш курс, отклонившийся несколько к востоку. «Спать вы будете на берегу»,— сказал Каду. Я заметил, однако, что направление полета не у всех птиц одинаковое, отчего наши наблюдения были ненадежны. Птицы сопровождали нас и на следующий день.

23 марта прекратилось действие пассата у 20°15' сев. широты, 195°5' зап. долготы. В следующие дни выяснилось, что мы уже пересекли тропик; порывистый ветер скоро перешел в шторм, а затем столь же быстро сменился полным штилем. Стало довольно холодно (15° по Реомюру).

29-го мы находились в той части моря (координаты: 31°39' сев. широты и 198°52' зап. долготы), где, по наблюдениям прошлого года, предполагали наличие суши. Но теперь не встречалось никаких ее признаков. Мы взяли курс на Уналашку и до 5 апреля (35°36' сев. широты, 191°49' зап. долготы) находились в зоне очень сильного встречного течения, ежедневно относившего нас на 20–35 миль в юго-западном направлении.

30 марта с корабля поймали пеликана. С 31 марта по 2 апреля мы лавировали между 34° и 35° сев. широты и 194° и 195° зап. долготы против северного ветра и течения в темно-зеленом море. Морских птиц нам встречалось мало, зато было множество китов. Хотя Каду и знал о них (нам самим довелось видеть кашалота у рифов Радака), тем не менее он наблюдал за ними с огромным интересом.

3 апреля высланная с корабля шлюпка загарпунила луна-рыбу (Tetrada mola){184}, неподвижно лежащую на поверхности моря. Она на много дней обеспечила всю команду ценной свежей пищей. Мясо у нее жестковатое на вкус и напоминает рачье. Помня о подозрительном сходстве этой рыбы со считающимися ядовитыми видами иглобрюхих рыб, мы бросили печень и внутренности свинье. Вокруг судна резвились киты. На поверхности, в местах, где они выпускали воду, появлялись гладкие, зеркальные пятна ворвани.

4-го при северном ветре мы взяли курс на восток. Над «Рюриком» кружила цапля, сопровождавшая нас некоторое время. Пролетало много морских птиц. Мимо нас проплыли плавник и связанный веревками бамбуковый крест. Видели трех луна-рыб.

5-го утром загарпунили еще одну такую рыбу. Ее тело сильно светилось; даже несколько дней спустя кость, которую я сохранил, так светилась, что темной ночью около нее можно было разглядеть время на часах. Почти весь день был штиль. На море появлялись красные пятна, подобные тем, какие мы наблюдали 6 июня 1816 года в этом же море, но несколько западнее, что объяснялось скоплениями красных рачков. Вечером свежий ветер с юга стал крепчать; мы шли на всех парусах.

9 апреля, после того как в течение четырех дней мы плыли при переменном ветре, не производя полуденных: наблюдений, выяснилось, что южное течение сместило нас примерно на 1° севернее нашего курса.

Капитан Коцебу пишет: «13 апреля было тем ужасным днем, когда рухнули все лучшие мои надежды. Мы находились под 44°30' сев. широты и 181°8' зап. долготы. Уже 11-го и 12-го дул жестокий ветер и шел снег и град; а в ночь с 12-го на 13-е поднялся страшнейший шторм; сильные волны вздымались на такую высоту, которую мне прежде не приходилось видеть. «Рюрик» качало неимоверно. С наступлением ночи шторм усилился настолько, что отрывал гребни вздымавшихся волн и гнал их в виде густого дождя по поверхности моря. Я только что сменил лейтенанта Шишмарева на вахте; кроме меня на палубе находились еще четыре матроса, из которых двое держали руль; остальную команду я послал для большей безопасности в трюм. В 4 часа, только успел я удивиться высоте одной ревущей волны, как она внезапно ударила в «Рюрик», сшибла меня с ног и лишила чувств. Очнувшись, я ощутил жесточайшую боль, но ее заглушила горесть, которая охватила меня при взгляде на корабль, казавшийся близким к гибели, которая была бы неминуемой, продлись шторм хотя бы еще час. На корабле не было местечка, которому эта страшная волна не причинила бы вреда. Сперва мне бросился в глаза сломанный бугшприт; можно себе представить, какова была сила волны, одним ударом переломившей дерево в 2 фута в диаметре; потеря эта была тем ощутимее, что обе оставшиеся мачты не могли больше сопротивляться сильному метанию корабля во все стороны, а после утраты их нельзя было бы помышлять о спасении. Эта исполинская волна сломала ногу матросу; одного унтер-офицера сбросила в воду, но он спасся, проявив большое присутствие духа, сумев ухватиться за свесившуюся с корабля веревку; штурвал был сломан; оба матроса, державшие его, сильно пострадали; сам я ударился грудью об угол, и жестокая боль вынудила меня оставаться несколько дней в постели. В этот ужасный шторм меня радовало неустрашимое мужество наших матросов; ничто не могло бы спасти нас, но, к счастью мореплавателей, такие страшные штормы никогда не длятся долго»{185}.