Даниэль Пеннак - Школьные страдания

• Название: Школьные страдания
• Автор: Даниэль Пеннак
• Издательство: Амфора
• Жанр: Психология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-01118-0

В основу книги современного французского прозаика легли его личные переживания двоякого рода — опыт отстающего ученика и наблюдения «продвинутого» учителя. Это легкое, изящное, остроумное сочинение в 2007 г. было удостоено престижной французской литературной награды — премии Ренодо.

---

Минне. Сколько лет!

Фаншон Дефосс, Пьеру Арену, Жозе Риво,

Филиппу Бонне, Али Мехиди,

Франсуазе Дусе и Николь Арле —

спасителям учеников, так сказать

А также памяти Жана Ролена,

который никогда

не отчаивался в отношении

такого двоечника, как я

I. ПОМОЙКА ДЖИБУТИ

Статистически все объясняется,

в личном плане все усложняется.

1

Начнем с эпилога. Мама на пороге своего столетия смотрит фильм об одном писателе, которого она прекрасно знает. Писателя показывают у него дома, в Париже, среди его собственных книг, в библиотеке, которая служит ему кабинетом. Окно комнаты выходит на школьный двор. Переменка. Гвалт немыслимый. Зритель узнаёт, что в течение четверти века писатель работал учителем и теперь, выбрав себе жилье окнами на школьный двор, уподобился железнодорожнику, который, выйдя на пенсию, поселяется вблизи сортировочной станции. Затем писателя показывают в Испании, в Италии; вот он беседует с переводчиками, вот перешучивается со своими венецианскими друзьями, вот вышагивает в одиночестве по горному плато в Веркоре[1], окруженный туманными далями, и рассуждает о своей профессии, о языке, стиле, структуре романа, персонажах… Еще один кабинет, на сей раз окнами на альпийские красоты. Все эти сцены перемежаются кадрами, в которых о своей работе говорят любимые писателем деятели искусств: кинематографист и писатель Дай Сыцзе, иллюстратор Жан-Жак Сампе, певец Тома Ферзен, художник Юрг Крейенбюль.

Снова Париж. Писатель за компьютером, теперь уже среди своих словарей. Это его страсть, говорит он. И тут мы узнаём (это концовка фильма), что статья о писателе вошла в словарь «Робер», на букву «П», под заголовком «Пеннак», а между тем настоящая фамилия его — Пеннаккьони, а имя — Даниэль.

И вот мама смотрит этот фильм вместе с моим братом Бернаром, который и записал его для нее на кассету. Смотрит от начала до конца, не отрываясь, не говоря ни слова, сидя неподвижно в своем кресле среди наползающих сумерек.

Конец фильма.

Титры.

Тишина.

Потом, медленно обернувшись к Бернару, она спрашивает: «Ты думаешь, он когда-нибудь из этого выберется?»

2

Дело в том, что я плохо учился и она так и не оправилась от этого. Сегодня, когда ее старческое сознание все чаще покидает берега настоящего, плавно откатываясь к далеким архипелагам памяти, первые же рифы, встречающиеся на этом пути, напоминают ей о тревоге, которая мучила ее все мои школьные годы.

Обратив на меня озабоченный взгляд, она медленно произносит: «Так чем же ты занимаешься?»

Мое будущее всегда казалось ей настолько сомнительным, что она до сих пор не уверена в моем настоящем. Она всегда считала, что из меня не выйдет ничего путного, да и для того, чтобы хоть сколько-то продержаться на плаву, я, по ее мнению, не был достаточно «снаряжён». Непутевый я был сын. Правда, когда в сентябре 1969 года я впервые вошел в класс в качестве учителя, она поняла, что я кое-как выкарабкался. Однако все последующие десятилетия (иначе говоря, всю мою взрослую жизнь) ее беспокойство за меня тайно сопротивлялось всем доказательствам моих успехов, которые она получала из моих звонков, писем, визитов, вышедших в свет книг, газетных статей или появлений на телевидении в шоу Бернара Пиво. Ни стабильность моей профессиональной жизни, ни признание моей литературной деятельности — ничто из того, что она узнавала обо мне от других или о чем читала в прессе, — не могло успокоить ее окончательно. Конечно же, она радовалась моим успехам, обсуждала их с друзьями, соглашалась, что отец, который умер, так и не узнав о них, был бы просто счастлив, но в глубине ее сердца продолжала жить тревога, которую заронил туда тот самый двоечник[2], которым я был когда-то. И в этом выражалась ее материнская любовь. Когда я начинал подтрунивать над радостями материнства, она отвечала милой шуткой а-ля Вуди Аллен: «Что ты хочешь? Не все еврейки — матери, но все матери — еврейки».

И сегодня, когда моя еврейская старушка мама уже не совсем присутствует в настоящем времени, эта тревога снова читается в ее глазах, обращенных на младшенького шестидесяти лет от роду. Тревога, заметно ослабшая, этакая ископаемая обеспокоенность, превратившаяся скорее в привычку, но еще достаточно острая для того, чтобы, взяв меня за руку, мама спросила в момент прощания: «А у тебя в Париже есть квартира?»

3

Итак, я учился плохо. В детстве каждый вечер, возвращаясь домой из школы, я чувствовал, что она не отпускает меня. Мой дневник возвещал о недовольстве учителей. Когда я не был последним в классе, то был предпоследним. (Шампанского!) Наглухо закрытый сначала для арифметики, потом для математики, глубоко и хронически безграмотный, устойчиво невосприимчивый к запоминанию дат и определению местоположения на карте, неспособный к изучению иностранных языков, отъявленный лентяй (невыученные уроки, несделанные домашние задания), я носил домой жалкие результаты своего обучения, которых не могли искупить ни успехи в музыке, ни спортивные достижения, ни любая другая внешкольная деятельность.

«Ты понимаешь? Ты хотя бы понимаешь, что я тебе объясняю?»

Я не понимал. Эта неспособность к пониманию коренилась так далеко в моем детстве, что в поисках ее истоков в семье сочинили легенду, согласно которой все началось, когда я осваивал азбуку. Всю жизнь слышал я разговоры о том, что на запоминание буквы «а» у меня ушел целый год. Буква «а» — за год. Пустыня моего невежества начиналась за непреодолимой буквой «б».

«Без паники: каких-нибудь двадцать шесть лет, и он выучит весь алфавит» — отец старался иронией рассеять собственные опасения. Много лет спустя, когда я остался на второй год в выпускном классе, чтобы все же получить упрямо не дававшийся мне в руки аттестат зрелости, он скажет иначе: «Не беспокойся, в конце концов даже с выпускными экзаменами вырабатывается автоматизм…»

Или в сентябре 1968 года, когда я получил диплом филфака: «Для диплома тебе понадобилась революция[3]. Что же, если ты решишься на диссертацию, ждать мировой войны?»

Все это изрекалось совершенно беззлобно. Это был своего рода сговор. Мы с отцом быстро выбрали средством общения смех.

Но вернемся к началу моей деятельности. Младший из четырех сыновей, я оказался особым случаем. Родителям не удалось потренироваться на моих старших братьях, школьные годы которых прошли если не блестяще, то, по крайней мере, достаточно гладко.

Моя же непрошибаемая тупость постоянно приводила их в оцепенение. «У меня просто руки опускаются», «Нет, я больше не могу!» — эти привычные для меня восклицания взрослых сопровождались взглядами, в которых зияла пропасть недоверия, порожденного моей неспособностью усвоить что бы то ни было.

Все всё понимали быстрее меня.

«Ну ты совершенная пробка!»

Как-то днем в год окончания школы (один из годов окончания школы), когда отец объяснял мне тригонометрию в комнате, служившей нам библиотекой, наш пес потихоньку улегся за нашими спинами на постель. Через некоторое время он был обнаружен и немедленно изгнан: «Вон, собака! Иди в свое кресло!»

Однако не прошло и пяти минут, как пес снова возлежал на постели. Он просто приволок с кресла свою старую подстилку и расположился на ней. Что вызвало, естественно, всеобщее заслуженное восхищение: животное смогло связать запрет с абстрактной идеей чистоты и сделать вывод, что для пребывания в обществе хозяев ему надо позаботиться о подстилке. Какой умница, ведь это настоящее логическое построение! Забавное событие стало темой домашних разговоров на годы вперед. Я же извлек из случившегося свой урок: даже дворняга соображает быстрее меня. Кажется, я тогда прошипел ему на ухо: «Завтра сам пойдешь в школу, подхалимская морда!»

4

Два господина средних лет прогуливаются по берегу Лу, реки их детства. Два брата. Мой брат Бернар и я. За полвека до того они ныряли в эти прозрачные воды. Плавали среди уклеек, которых совершенно не пугало их плесканье. Фамильярность рыбешек наводила на мысль, что счастье будет длиться вечно. Река текла меж валунов. Когда братья добирались по ней до моря — то плывя по течению, то перескакивая с камня на камень, — им случалось терять друг друга из виду. Чтобы не потеряться, они научились свистеть в два пальца. Длинные трели отражались от скалистых берегов.

Сегодня река обмелела, рыба исчезла, склизкая стоячая пена свидетельствует о победе моющих средств над природой. От нашего детства осталось лишь пение цикад и смолистый солнечный зной. И еще мы по-прежнему умеем свистеть в два пальца и ни разу не потеряли друг друга из «слуха».