Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

• Название: Ардабиола (сборник)
• Автор: Евгений Евтушенко
• Издательство: Зебра
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94663-338-4

Джон Стейнбек, прочтя в 1964 году «Преждевременную автобиографию» Евтушенко, которая была издевательски раскритикована официальной советской критикой, сказал автору, что ему очень поправилась глава о похоронах Сталина, и шутливо предсказал Евтушенко, что в энциклопедиях XXI века его будут называть знаменитым романистом, который начинал в XX веке, как поэт. Первую прозу Евтушенко высоко оценил такой мастер, как Катаев. Роман «Ягодные места» в свое время мгновенно разошелся двухмиллионным тиражом в «Роман-газете». Повести «Ардабиола», «Мы стараемся сильнее» («We try harder») отдельно печатаются впервые. Оправдается ли предсказание Стейнбека?

---

— А вы, ребята, здешние, ленинградские?

— Мы ленинградские, — ответил Лачугин.

— А мы американские, — ответил рыжий лидер.

Старик растерялся:

— А как же вы… вот так и сидите?

— Вот так и сидим, — засмеялся Лачугин.

— А вы вроде все по-русски говорите… — недоверчиво протянул старик.

— Мы в американской школе русский язык изучаем, — сказала американка.

— А мы английский, — сказал Кривцов.

— Вот ведь как… Молодцы… А я вот ни по-какому. Думал, не пригодится. Да и жизнь другая была. А вот однажды пожалел, что иностранных языков не знал, — застенчиво улыбнулся старик, наливая из графина все-таки принесенную воду.

— Это когда же? — спросил Кривцов.

— На Эльбе. Тогда я первый и последний раз американцев видел. Ни они по-русски, ни я по-английски, а вот выпили крепко… Тогда у меня еще чуб был, — и старик смущенно провел рукой по остаткам волос, надевая соломенную шляпу, а другой рукой нашаривая авоську.

— На Эльбе? — ахнул рыжий лидер, даже привстав оттого, что символ вдруг стал реальным человеком, так робко подошедшим к столику и попросившим воды.

— Ну, дай вам Бог всего хорошего, — заспешил старик. — Теперь вы и поговорить можете. А мы вот тогда не могли.

И старик быстро пошел к двери, обломав торчащую из авоськи макаронину о кого-то из танцующих, и школьники смотрели на дверь, в которой он исчез так же внезапно, как и появился.

— Все он выдумал, — усмехнулся Селезнев. — Таких совпадений не бывает. Просто ему понравиться захотелось, впечатление произвести. Эти «пенсы» — все большие фантазеры.

— Какие пенсы? — не понял рыжий лидер. — Пенсы — это английская мелкая монета.

— Пенсионеры, — нехотя пояснил Селезнев.

— А ты не думал, что и ты — будущий пенсионер? — не выдержал Кривцов.

— Ты совсем не похож на свою официальную речь в школе, — сказал рыжий лидер, внимательно вглядываясь в Селезнева.

— Если бы мы были похожи на наши официальные речи, каким бы скучным оказался мир, — надменно отшутился Селезнев.

— Но зачем говорить слова, если у слов совсем другие лица, чем у нас? — жестко спросил рыжий лидер.

Селезнев пожал плечами и, подчеркнуто церемонно раскланявшись, вместе с «ангелом ада» и своим окружением пошел к выходу. По пути он чертыхнулся, поскользнувшись:

— Как отвратительно хрустит эта макаронина на паркете.

— И это ваш друг? — спросил рыжий лидер.

— Просто мы из одной школы, — ответил Кривцов. — Но у него есть одно ценное качество: он не умеет скрывать своей сущности.

— А может быть, научится? — спросил рыжий лидер. — Бывает, что такие становятся даже видными деятелями и говорят о благе народа. Не надо стесняться мешать таким людям идти по чужим макаронам.

— Мне совсем не хотелось записывать их адреса, — сказал гитарист. — Они совсем не из той страны, откуда Ванька Жуков. Они из страны равнодушных. Как и наш «ангел ада». А вот жаль, что я не успел записать адрес того старика.

— Равнодушные, наверно, несчастны, потому что никого не любят, — сказала американка.

— А по-моему, не надо приписывать равнодушным несчастность, — резко сказал Кривцов. — Не надо им помогать нашей жалостью. Это с нашей точки зрения они несчастны. Со своей точки зрения — вовсе нет. У них есть свои собственные радости: вещи, деньги, власть. А начинается это все в детстве с такой игрушки, которой нет у других детей.

— Взрослые нас часто портят из самых лучших побуждений, — сказал Лачугин.

— Не надо поддаваться! — стукнул кулаком рыжий парень. — Дети — тоже люди и должны иметь свою голову на плечах.

— Всюду слышишь про преступников: жертвы воспитания, — сказал гитарист. — Что-то в этом есть оправдательное, жалеющее. А если так называемая жертва воспитания пырнет кого-нибудь ножом в темном переулке, почему в этом должны быть обязательно виноваты родители? Если я что-то сделаю плохое, почему за это должна отвечать моя мама, которая никого не зарезала в жизни, кроме кур на своей ферме под Сиатлем?

Потом пошли смотреть, как разводят мосты. Медленно запрокидываясь, мосты поднимались, покачивая переворачивающимися вниз головой фонарями. Кривцов встал на парапет и стал читать стихи, четко руля рукой, и в этот момент ему показалось, что под поднятыми мостами вместе проходят «Мэйфлауэр» и корабли Петра.

А потом гитарист вытащил свою шестиструнную, и все запели песню, которую, оказывается, хорошо знали и русские, и американцы:

We shall overcome,
We shall overcome,
We shall overcome some day…[11]

11

«We shall overcome, we shall overcome…» — снова потихоньку напевал Сережа Лачугин, вспоминая ту ленинградскую ночь сейчас в сибирской тайге, отделенной таким огромным расстоянием от его детства. Оно, это недавнее детство, казалось далеким прошлым. «А ведь по-русски нельзя сказать от первого лица единственного числа: „Я побежу…“ или „Я победю…“, — подумал Сережа. — Грамматика сопротивляется. Может быть, одному вообще победить невозможно? Только всем вместе. — Он тут же горько усмехнулся. — Но все вместе никогда не могут быть… Да и не надо… Как я могу быть вместе с Игорем Селезневым или с тем дядей из госдепа? То, что мы не вместе и никогда не будем вместе, — это нормально, это борьба. Но вот Кривцова и тех американских ребят нельзя терять…»

А земной шар потихоньку вращался вместе с Пискаревским кладбищем, вместе с разбомбленным Вьетнамом, вместе с тайгой, по которой шел Сережа. Он подумал о том, что в земном шаре лежит столько людей, когда-то бывших живыми, что, наверно, он весь, почти до уровня магмы, состоит из чьих-то неисполнившихся надежд, из чьих-то отстучавших сердец, ставших почвой, по которой ходят живые новые люди. И Сереже, как многим новым людям, хотелось ходить по земному шару так, чтобы своими юными шагами помогать его вращению в сторону добра и справедливости.

Сережа не хотел быть «сыном академика Лачугина». После школы он поехал в Москву, поступил в геологоразведочный институт и жил на стипендию, перейдя от тети Кланиных кушаний к столовским «музыкальным» супам и к болгарским голубцам, наскоро разогретым на сковороде в «общаге». Кривцов не попал по конкурсу в Литинститут и пошел работать на отцовский судостроительный. Селезнев куда-то поступил, и однажды, проходя мимо кафе «Лира», Сережа видел, как его бывший одноклассник, громко разговаривая со своей спутницей по-английски, бодро провел ее сквозь оробевшую очередь, принявшую их за иностранцев.

Во время первой практики в Казахстане Сережа научился долбить землю киркой, выкалывать молотком из породы плоские, как ладонь, образцы, расщеплять бритвой на три части единственную спичку. Сережа перестал быть брезгливым. В экспедиции был повар — добродушное стокилограммовое существо, светящееся от радости поесть самому и накормить других. В обязанности повара входило ездить на старой кляче с деревянной бочкой к реке, находившейся за несколько километров от палаток. На этой воде повар варил супы и каши, эту воду геологи пили, этой водой умывались, в этой воде стирали рубахи. Каждый день геологи уходили, когда солнце поднималось, и возвращались, когда оно садилось. Но однажды солнце палило так беспощадно, что геологи решили вернуться пораньше. Спины сгибались под рюкзаками, полными образцов. Фляги были пусты, и губы пересохли. Геологи, еле волоча ноги, сладостно представляли, как они придут и будут долго-долго пить воду из бочки, зачерпывая ее железным ковшом. И вдруг вдали за холмом послышалась странная радостная песня без слов. Геологи переглянулись и ускорили шаг. Обогнув холм, они увидели шелудивую клячу, тащившую за собой телегу с бочкой. Клячей, казалось, никто не управлял. Откуда же раздавалась песня? И тут все заметили, что на телеге висят кальсоны, а из выреза в бочке торчит голова повара. Сидя в прохладной воде в тридцатиградусную жару, совершенно голый повар плескался, как дитя, и наслаждался жизнью. От полноты ощущения повар пел гортанную песню торжества. Геологи не сказали друг другу ни слова. Они сосредоточенно и мрачно бросились бежать к бочке. Повар, увидев их, закрыл глаза от ужаса. Геологи вытащили его из воды во всей его первозданной прелести. Они не били его. Они его лишь трясли и приговаривали: «Ты все время это делал, сволочь, или только сегодня?»

— Только сегодня! Только сегодня! — твердил повар, стуча зубами от страха.

Геологи выпустили повара из рук, и он, всхлипывая, стал натягивать кальсоны. Геологи смотрели на воду, раздираемые жаждой и отвращением. Река была далеко, и сил снова ехать за водой уже не было. Начальник экспедиции Коломейцев сказал:

— Ладно, это все-таки вода.

И опустил в бочку флягу. Потом он запрокинул флягу и стал пить. Пил и Сережа…

Сережа всегда любил петь, когда он был один. Тонкого слуха у него не было, да и голосом особенным он не отличался, но ничего с собой поделать не мог — пел. До шурфов, которые он документировал, тропинка шла среди высоких зонтичных растений, и Сережа всегда старался выходить чуть пораньше других, чтобы остаться наедине и попеть. Иногда он пел со словами, иногда без слов, но был счастлив, что какой-никакой, но все-таки его собственный голос сливался с верещанием кузнечиков, с голубой беспредельностью над головой. Однажды вечером, когда геологи ужинали, у костра выросла из сумерек всхрапывающая лошадь. На ее широкой незаседланной спине сидела, помахивая ивовой веткой, могучая, под стать этой лошади, молодая баба.