Чарльз Фрейзер - Холодная гора

• Название: Холодная гора
• Автор: Чарльз Фрейзер
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-769-7

В последние дни гражданской войны дезертировавший с фронта Инман решает пробираться домой, в городок Холодная Гора, к своей невесте. История любви на фоне войны за независимость. Снятый по роману фильм Энтони Мингеллы номинировался на «Оскара».

---

— Как ты получил большую красную рану и те две маленькие? — спросила она.

— Рану на шее я получил у таверны «Глобус» этим летом.

— В пьяной драке?

— В бою. Под Питерсбергом.

— Значит, федералы стреляли в тебя?

— Они хотели занять железную дорогу на Уэлдон, а мы должны были остановить их. Мы шли туда с боями весь день, сражались в сосновых зарослях, в высокой траве, на старых полях, во всевозможных местах. На мерзкой, поросшей кустарником равнине. Было жарко, и мы потели так сильно, что могли бы накатать мыло с наших ног под штанинами.

— Ты, наверно, не раз думал, что, если бы пуля прошла на палец выше, ты бы умер? Она бы тогда попала тебе в голову.

— Да.

— Рана выглядит так, будто она снова может открыться.

— Я чувствую, что может.

— А те две, как ты их получил?

— Как обычно. В меня стреляли, — сказал Инман.

— Федералы?

— Нет. Другая компания.

Женщина отмахнула рукой табачный дым, словно ее не занимали подробности получения ран. Она сказала:

— Ну свежие не такие уж серьезные. Когда они заживут, сверху вырастут волосы, и только ты сам да твоя девушка будете знать о них. Она почувствует только небольшой рубец, когда проведет пальцами по твоим волосам. Только вот что я хочу знать: стоило ли оно того, вся эта война? Стоило ли воевать за то, чтобы богачи могли иметь ниггеров?

— Я не так смотрю на это.

— А как? — спросила она. — Я много поездила по тем равнинным местам. Владение ниггерами делает богатого человека гордым и злобным, и бедного делает таким же. Это проклятие, которое лежит на стране. Мы зажгли огонь, который сейчас нас сжигает. Господь собирается освободить ниггеров, и воевать — значит идти против Божьей воли. У тебя есть ниггеры?

— Нет. И я мало кого знал, у кого они были.

— Тогда что расшевелило тебя настолько, чтобы идти на войну и умереть?

— Четыре года назад я мог бы сказать вам об этом. А сейчас не знаю. И я получил от войны сполна.

— Это не ответ.

— Я полагаю, что многие из нас воевали, чтобы выгнать захватчиков. Я знал одного человека, который был на севере в больших городах, и он говорил, что мы сражаемся за то, чтобы не допустить того же самого у нас. Я знаю только, что федералы готовы умереть за то, чтобы освободить рабов и получить за это огромную благодарность человечества.

— Если было столько прекрасных причин, чтобы воевать, то почему, хотела бы я знать, ты сбежал оттуда?

— Я в отпуске.

— Ну да, — сказала она, откинувшись назад, и хихикнула, словно услышала что-то забавное. — Мужчина в отпуске, хотя у него нет никаких бумаг. Их у него украли.

— Я их потерял.

Она перестала смеяться и взглянула на Инмана.

— Послушай, я ничего не выясняю. Мне все равно, сбежал ты или нет. Меня это заботит не больше, чем плевок в этот огонь.

И в доказательство она собрала слюну в большой плевок и мастерски послала его прямо в открытую дверцу печки. Она снова посмотрела на Инмана и сказала:

— Вот как это опасно для тебя.

Он заглянул ей в глаза и с удивлением обнаружил в них бездонный источник доброты, несмотря на весь этот жесткий разговор. Ни один человек из тех, кого он встречал последнее время, не вызывал его на разговор так, как эта пастушка, так что он рассказал ей все, что было у него на сердце. О том стыде, который он чувствует сейчас, думая о рвении, с которым в шестьдесят первом году стремился убивать фабричных рабочих из федеральной армии, настолько несведущих в военном деле, что им пришлось взять немало уроков, пока до них не дошло, что, прежде чем стрелять, надо вставить патрон в патронник. Это был противник такой многочисленный, что даже их собственные командиры не слишком высоко ценили своих солдат. Они просто гнали их вперед в течение нескольких лет, и казалось, этому не будет конца. Можно было убивать их до тех пор, пока ты не падал духом, а они все продолжали шеренгами маршировать на юг.

Потом Инман рассказал ей о том памятном утре, когда он нашел на опушке леса кусты поздно созревшей черники с ягодами матово-синими на той стороне, которая была обращена к солнцу, и все еще зелеными с теневой стороны. Как он рвал их и ел, наблюдая, как стаи перелетных голубей мгновенно затемняли солнце, когда пролетали мимо, направляясь куда-то далеко на юг зимовать. «По крайней мере, хоть это осталось неизменным, — подумал он, — созревающие ягоды и летящие птицы». Он не видел ничего другого, что не изменилось бы за последние четыре года, и считал, что именно это обещание перемен было одной из причин военного безумия первых дней войны. Сильная тяга к новым лицам, новым местам, новой жизни. Новые законы, благодаря которым можно было убивать всех, кого захочешь, и тебя не только не посадят в тюрьму, но даже наградят. Мужчины говорили о войне так, будто они предавались ей, чтобы сохранить то, что они имели и во что верили. Но Инман сейчас считал, что это все было от скуки, от повторяющейся ежедневной рутины, которая и заставила их взять в руки оружие. Бесконечно встающее и заходящее солнце, колесо сменяющихся времен года. Война вырывает мужчину из этого круга упорядоченной жизни и создает свое собственное время года, не зависящее ни от чего другого. И он не смог противостоять этой тяге к переменам. Но рано или поздно ты ужасно устаешь и тебя просто начинает тошнить от наблюдения за тем, как люди убивают друг друга под любым предлогом, используя все орудия убийства, какие попадутся под руку. И вот в то утро, глядя на ягоды и на птиц, он почувствовал, что они приветствуют его, и он был счастлив оттого, что они ждали, когда он придет в себя, даже несмотря на то, что, как он опасался, он навсегда выпал из круга естественного бытия.

Старуха подумала над тем, что он сказал, затем указала черенком своей трубки на его голову и шею.

— Раны все еще болят? — спросила она.

— Видимо, не желают заживать.

— Похоже на то. Красные, как винное сусло. Но я попробую что-нибудь для тебя сделать. Что в моих силах.

Она встала, прошла к шкафу и, достав оттуда полную корзину засушенных головок мака, приступила к изготовлению настойки опия. Она отрывала головки мака одну за другой, протыкала оболочку швейной иглой и бросала их в маленький глиняный кувшин, который затем поместила на печи, чтобы выпарить опиум.

— Скоро будет готово. Потом я вылью настойку в кукурузный самогон и еще добавлю сахару. Так лучше глотать. Потом дам настояться. Это хорошо от любой боли — в суставах, головной, от любой раны. Если ты не можешь заснуть, просто выпей глоток, ляг на кровать и вскоре забудешься.

Она вернулась к шкафу, достала оттуда горшочек с узким горлом и опустила туда палец. Затем смазала рану на его шее и две другие на голове чем-то напоминающим черную смазку для колесных осей, но резко пахнущим травами и кореньями. Он дернулся, когда она в первый раз коснулась пальцем ран.

— Это просто боль, — сказала она. — Она постепенно пройдет. И когда она пройдет, ты даже о ней и не вспомнишь. В любом случае это не самая худшая боль. Все пройдет. Наш мозг устроен так, чтобы не удерживать воспоминания о боли. Это способ сделать нас счастливыми. Это дар Божий, знак Его заботы о нас.

Инман сначала хотел возразить, но потом подумал, что лучше промолчать и предоставить ей думать так, как она хочет, если это дает ей утешение, и не имеет значения, что в ее рассуждении есть ошибка. Но затем он непроизвольно произнес:

— Мне вообще все равно, откуда берется боль и как устроен наш мозг, чтобы мы ее не воспринимали, дар это Божий или нет.

Старуха взглянула на огонь в отверстии печки, затем посмотрела на свой указательный палец, сальный от лечебной мази, большим пальцем провела по нему три раза и вытерла о передник. Она задумалась, мысли ее витали где-то, рука упала вниз, и она произнесла:

— Доживешь до моих лет, и вспоминать даже о былых радостях будет больно.

Она заткнула пробкой горшочек с мазью и опустила его в карман сюртука Инмана.

— Возьми это с собой. Смазывай раны почаще, пока мазь не закончится. Но воротник расстегни, чтобы он не касался рубца. И не мой рану.

Затем она сунула руку в большой мешок из козьей кожи и вытащила оттуда пригоршню больших таблеток, сделанных из скатанных и плотно спрессованных трав и напоминавших обрезанные кончики толстых сигар. Она насыпала их в ладонь Инману.

— Глотай по одной в день. Начни сейчас.

Инман ссыпал таблетки в карман, оставив одну. Он положил ее в рот и постарался проглотить. Казалось, она разбухла, превратившись в большой мокрый шарик, словно жвачка табака. Таблетка застряла у него в горле, и вкус у нее был как от старых носков. На глазах у Инмана выступили слезы. Он поперхнулся и, схватив кружку с остатками сыворотки, запил таблетку.

Весь вечер они ели тушеные белые бобы и козлятину, сидя бок о бок под деревом с густой кроной и слушая, как легкий дождь шуршит в лесу. Инман съел три миски. Затем они выпили по глиняной чашке опия, а потом подбрасывали ветки в костер и разговаривали. К своему удивлению, Инман стал рассказывать об Аде. Он подробно описал ее характер и внешность и сказал, что в госпитале понял, что любит ее и хочет на ней жениться, хотя и понимает, что женитьба подразумевается лишь в неопределенном будущем, как проекция двух линий, бегущих сквозь время и притягивающихся все ближе и ближе одна к другой до тех пор, пока не сольются в одну. Он не был уверен в том, что они на самом деле соединяются. Как и в том, что Ада примет предложение от такого человека, каким он стал, с ранами и в теле, и в душе. В заключение он сказал, что, хотя Ада несколько колючая в обращении, она, по его мнению, очень красива. Глаза у нее немного несимметрично посажены, и взгляд всегда направлен чуть в сторону; это придает ее лицу печальное выражение, которое, с его точки зрения, только подчеркивает ее красоту.