Сергей Снегов - Книга бытия

• Название: Книга бытия
• Автор: Сергей Снегов
• Издательство: Терра Балтика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98777-023-8

Двухтомный роман-воспоминание Сергея Снегова «Книга бытия», в котором автор не только воссоздаёт основные события своей жизни (вплоть до ареста в 1936 году), но и размышляет об эпохе, обобщая примечательные факты как своей жизни, так и жизни людей, которых он знал.

---

Так вот, я не помню, чтобы в семейных, дворовых и уличных байках Япончику отводилось сколько-нибудь заметное место. Основные сведения о нем я, например, почерпнул из литературы. Правда, я знал (об этом говорили), что человек этот создал боевой отряд налетчиков, под знаменем анархизма повел его на выручку Красной Армии и, естественно, храбро сражался с контрреволюционной гидрой. Большевики отблагодарили его по-своему, по-большевистски: в одно отнюдь не прекрасное утро расстреляли из пулеметов все Мишкино воинство и тем поставили точку на недолгой, но яркой истории кровавого братства одесских налетчиков. Кажется, в не вышедшей в свет картине по сценарию Бабеля была именно такая трактовка.

Но это не значит, что налетчиков в Одессе не было — конечно, были! У нас на Мясоедовской царила банда Кунянского. Помню его самого — наглого, красивого, быстрого, с неизменным «шпайером» в кармане. Помню, как он подходил к нашему киоску и спрашивал выпуски о Нате Пинкертоне. Помню, как стоял у дверей иллюзиона, и вокруг теснилась его «шестерня». Как-то некий гражданин задержался у входа, видимо заглядевшись на бандита, и Кунянский лениво ткнул его «шпайером» в бок, сказав, вероятно, что-то вроде: «Проходи, тебя же не бьют — чего любуешься?»

Иногда по Мясоедовской катил штейгер — полукарета-полудрожки, из которого лихо палил в воздух Кунянский и орали на всю улицу налетчики. И еще помню, как однажды под вечер по Мясоедовской мчалась целая кавалькада, бандиты ликующе вопили, а их атаман бросал из переднего экипажа разное барахло — ботинки, трусы, чулки, зонтики. Люди бежали за штейгерами, ловили брошенное и радовались, что им тоже перепало от удачного налета.

А в нашем дворе судачили: «Кунянский жутко скупой — за каждый грош всей пятерней хватается. А сегодня разошелся — значит, было великое дело!»

Конец Кунянского был прост и естествен. В 1919 году в городе окончательно установилась советская власть — она немедленно стала наводить суровый порядок. Как-то утром Кунянского вывели из квартиры и увезли в ЧК. Вся улица твердила, что отважный налетчик скулил, вырывался, плакал, просил прощения… Больше он не вернулся — из ЧК редко кто возвращался.

Вообще говоря, налеты шли приливами и отливами. Власти украинских националистов, хоть и держалась она на прочных, как тогда казалось, австрийских штыках, хватало забот и помимо разбоя. К тому же главными богатеями Одессы были греки и евреи (впрочем, попадались и армяне). Украинцы, как и русские, обретались скорей в голытьбе, чем в «буржуях».

До поры до времени налетчиков терпели, но срок им выпал короткий. Немцы убрались восвояси, на рейде появились французские суда, по улицам города зашагали веселые французские моряки и пестро одетые греки. О самостийности не могло быть и речи!

Но интервентам тоже было не до бандитов — их заботило большевистское подполье. Налетчество расцвело и укрепилось. Теперь это был солидный, открытый, хорошо поставленный промысел. Именно в это время мясоедовский Кунянский гордо фланировал по родной улице и честолюбиво ловил уважительный шепот обывателей: «Кунянский идет, наш налетчик!» Не проходило дня, чтобы кого-то не ограбили. Убивали редко. От убийства, жестоко торгуясь, откупались. Один из знакомых моего будущего отчима с негодованием вспоминал: поймали его на улице трое. «Я им говорю: да вы с ума сошли — всего раздевать! Как я голый пойду? Я на это не согласный! Убедил взять пальто и шапку, штаны и ботинки оставили».

А в газете появилось любопытное объявление: «Гражданин, у кого я вчера на Большой Арнаутской случайно снял золотые часы, может получить их обратно у меня дома. Зубной врач такой-то». Потом стали известны подробности: к зубному врачу, мужику рослому и крепкому, подошел прохожий и попросил прикурить. Врач на спичку расщедрился, а отойдя, обнаружил, что на руке нет часов. Поняв, что его ограбили, он кинулся за незнакомцем с криком: «Отдай часы, не то душу выну!» Безропотный прохожий с душой расставаться не захотел. А дома врач увидел, что собственные его часы лежат на столике — он не взял их, чтобы не ограбили, но забыл об этом. Анекдоты такого рода широко ходили по Одессе.

Подошел срок убираться и французам с греками. От французов осталась революционная память: восстание моряков на одном из военных кораблей. В городе много лет вспоминали фамилии вождей — Марти и Бадина. Революционная благодарность не терпит отступничества и не признает исторических заслуг: сперва запретным стал Бадин (что-то, видимо, не так сказал и не то сделал), и его имя убрали из названия судоремонтного завода им. Марти и Бадина. А много позже сковырнулся с правильной политической стези и Марти — затерли и его фамилию.

А что до греков, то они оставили Одессе тяжелый гороховый хлеб, камнем ложившийся в желудке. Хлопотливые и словоохотливые одесситы не шибко разбирались в прошлых заслугах эллинов, но потомков древней Эллады поминали лихом. «Такой жуткий хлеб едят, а хорошие люди, просто удивительно!» — говорила мама.

Ненадежных французов и неприметных греков сменили ликующие григорьевцы и котовцы. Революционные хроники уверяют, что неудержимый порыв повстанческой армии Григорьева[8] — позже эту фамилию выперли из истории — смел интервентов в море. Что до конницы Котовского, то она победно промчалась с Пересыпи по Дерибасовской и Пушкинской.

Впрочем, интервенты убрались недалеко. Солидная толика французского флота осталась на рейде, блокируя город с моря. Адмирал справедливо рассудил, что мешать шаландам и дубкам возить в город зерно и арбузы с помидорами куда безопасней и славней, чей бросать своих охваченных революционным брожением моряков на пулеметы Котовского. А мы, ребятня, бегали с Молдаванки на Николаевский — тогда он был еще Николаевским — бульвар, с высоты грозили кулаками кораблям, запиравшим выходы в море, и орали обидные куплеты про французских буржуев.

Была, правда, опаска: вдруг французы разъярятся и жахнут по городу одним-двумя снарядами. Но все заканчивалось благополучно: мы надрывались в издевках, а капитаны вкупе с адмиралом затыкали уши и зажимали волю в кулак, чтобы не унизиться до банальной мести.

Налетчики в эти дни заметно присмирели. И ЧК уже начала разворачиваться, и богатеи победнели. Незаконный, частный отъем излишков сменился законным — правительственными контрибуциями и реквизициями. Всю буржуазию в целом обложили внушительной данью, разверстав ее по каждому торговцу и промышленнику. Газеты печатали, что от кого получено, какая осталась недоимка и чем она грозит виновнику.

Одесса имущая возмущалась, рыдала, рвала на себе волосы, вздевала руки к небу, каждый жаловался соседям, сколько с него затребовали, сколько изъяли, сколько осталось. «Босяки, что они из себя думают! Они же задушат нас, это же я не знаю что такое!» А отряды рабочих и чекистов обходили квартиры, обыскивали, изымали ценности, кого оставляли, кого забирали… Контрибуция накапливалась — добром и дубьем.

Мне кажется, грабители, потрясенные размахом властей, боялись присоединить свои усилия к разжижению накопленных буржуазией богатств: уже появился грозный термин «бандиты» взамен почти хвалебного «налетчики», название вешалось то как почетный знак, то как гиря — с одним можно было и выпендриваться, за другое ставили к стенке.

Но большевики, так и не завершив изъятий, отступили под натиском белогвардейцев. Незадолго до отступления восстали немцы-колонисты. В городе, помню, со страхом передавали, как жестоко воевали черноморские тевтоны, сто лет прожившие рядом с украинцами, русскими и евреями, но так и не приобщившиеся к языку и обычаям среды обитания и всегда презиравшие (в душе) тех, кто их окружал и кто на них наседал.

Небольшая эта страна, Германия, пятьдесят миллионов при кайзере, восемьдесят миллионов при Гитлере, дважды нагоняла страх на весь мир. От немцев всегда ожидали чрезвычайностей. И хотя одесское восстание по масштабам было помельче, чем бунт Григорьева или метания Махно, город заволновался. На какое-то время объединились даже социально непримиримые враги — чтобы лучше противостоять мятежу. Никто не горевал, что колонистов раздавили, и раздавили беспощадно — так жестоко они расправлялись с рабочими отрядами, явившимися в их села изымать продовольственные излишки.

А затем Одессу затопила мутная волна белогвардейщины. Странной штукой было это движение… Полной правды о нем не сказано, равно как и о революционном порыве большевиков. Меньше всего я могу быть объективным свидетелем истории: архивы для меня недоступны (и не так уж много правды в них сохранилось), а мир, который я знал, был не больше чем узким окружением — отдельные события, отдельные встречи и вообще «немногое мне память сохранила».

Что до публичных свидетельств (с обеих сторон), то каждый негативировал противника, оценка врага превращалась в смакование совершенных им зверств. Иллюзия вражеской всеподлости способствовала собственной отваге, она застилала глаза, была нимбом, который натягивали на свою голову: чем выше ты, чем ниже враг — тем беззаветней нужно на него бросаться. Такова уж натура человека: он может жертвовать собой только во имя высоких идей (точнее — идей, которые кажутся ему высокими). Утверждаю это!