Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

• Название: Восемьдесят восемь дорог
• Автор: Николай Печерский
• Жанр: Детская проза
• Год: 1967

Журнальный вариант повести Николая Печерского «Восемьдесят восемь дорог». Опубликован в журнале «Костер» №№ 4–7 в 1967 году.

---

— В Москву! — сказал один.

— В Курган-Тюбе! — сказал второй.

— В Ташкент! — сказал третий.

— Ну, а если подумать, ребята?

С места поднялась Муслима.

— Александр Иванович, я уже подумала.

— Ну?

— Там юго-восток. Значит, он полетел в Гарм. Дуруст?[8]

— Дуруст, Муслима. Мне тоже кажется — в Гарм. Кто был в Гарме?

Ребята молчали.

— Я, признаюсь, тоже не был. Но мне рассказывал Каримов-ота. Он живет в нашем дворе.

— Я его знаю, — сказала Муслима. — Он Олиму железнодорожный значок подарил…

На миг все умолкли. Вспомнили Олима. Всем его было немножко жаль. Мне тоже.

Я выждал минутку и сказал:

— История эта случилась давно. Еще в тридцатых годах. Тогда стоял такой же, как сейчас, теплый день и облака бросали на землю белый чистый свет. И небо было такое. И в небе были самолеты. Они летели на выручку дехканам в Гарм.

Еще накануне с визгом и криком ворвалась туда шайка басмачей Фузайль Максума. Конники топтали пешеходов, которые не успели спрятаться за дувалами, взметнув над головой кривые клинки, дико кричали:

— Бас! Дави!

Басмачи убивали женщин, за то что они сбросили с себя паранджу, вешали учителей, докторов, агрономов, сбрасывали в пропасти мальчишек и девчонок, за то что они повязали красные галстуки и огласили горный край грохотом пионерских барабанов.

— Бас! — кричали они, размахивая зеленым знаменем. — Дави!

Телеграфист передал в Душанбе тревожную весть: «На Гарм напали басмачи. Просим помощи. Просим помощи. Просим помощи». В Душанбе услышали призыв. В Гарм один за другим вылетели два самолета. Вскоре из-за каменистой сопки, за которой был небольшой аэродром, ударили пулеметы.

Наших было всего пять человек. Красноармейцы разгромили бандитов. Только двенадцать басмачей перебрались на другой берег Сурхоба и улизнули за границу. В Гарме и теперь помнят красных солдат — сурового комбрига Шапкина с маузером в деревянной кобуре, военкома Федина в черном скрипучем кожане и двух отчаянных пулеметчиков.

Был среди солдат и еще один — белокурый и вихрастый, как девчонка, командир взвода. Когда басмачей выбили из Гарма, комбриг Шапкин дал ему какое-то задание. Поэтому его не было в Гарме, когда всем кричали «ура» и дарили подарки.

В суматохе никто даже не узнал его имени. А когда спохватились, было уже поздно. Самолеты снова были в воздухе. Дехкане погоревали и решили послать в Душанбе специального гонца. Мужчины написали командиру взвода письмо, а женщины связали ему белый и легкий, как летнее облако, шарф.

— Ты его обязательно найди и сам надень на шею. Ты понял, джура?

В Душанбе гонец никого не нашел. Солдаты уже уехали. Такая у них служба. В какие края умчали солдат пыльные товарные поезда, гонцу не сказали. Это военная тайна, и знать ее посторонним не положено.

Гонец разыскал другую часть. Во дворе, где парни без рубах, в тяжелых сапогах прыгали через деревянного козла и крутились на турнике, он увидел молодого белокурого солдата. Гонец с шерстяным хурджином на плече подошел к солдату, приложил руку к сердцу и сказал:

— Салом алейкум, аскар![9] Скажи мне, как зовут тебя?

Боец смутился.

— Иваном зовут. А что?

Гонец повязал на шею оторопевшего Ивана белый шарф, прижал его к груди, приподнял чуточку над землей и снова поставил на ноги.

— Хайр, аскар. До свиданья! — сказал он. — Пускай будет у тебя в жизни много счастья. Столько, сколько речек на земле. Столько, сколько есть на земле гор. Хайр!

В Гарме гонец рассказал все, что было. Дехкане подумали и решили: все правильно. Шарф достался русскому солдату. Имя у него Иван. Возможно, такое имя было и у командира взвода. В этом нет ничего удивительного. Иванов у русских больше, чем у таджиков Хакимов или Раджабов.

…Вдалеке послышался звон медных колокольцев. Мы пригляделись и увидели караван верблюдов. Впереди бежал мелкой рысцой ишачок, а за ним, привязанные друг к другу, шагали верблюды. Караван вели два человека. Один сидел на ишачке, а другой на последнем верблюде, как проводник на тормозном вагоне.

Алибекниязходжа-заде вынул из футляра бинокль и стал вертеть колесико, которым наводят на фокус. У него ничего не получалось. Бинокль у Подсолнуха был с причудами. Ребята вырывали у Алибекниязходжа-заде оптический инструмент, но он отбивался то левой, то правой ногой. В зависимости от того, где был противник.

Наконец бинокль взял среднюю точку. Алибекниязходжа-заде поднял плечи и, вытянув шею, как черепаха, прильнул к окулярам.

Он долго вглядывался в даль, а потом вдруг отвел бинокль от глаз, посмотрел на меня каким-то странным взглядом и тихо сказал:

— Александр Иванович! Это, кажется, Олим…

Я взял бинокль и, будто в кино, увидел в строгом черном кружочке бегущую навстречу мне дорогу, серого ишачка с белой волосатой мордой и на нем нашего Олима Турдывалиева. Олим размахивал стременами, смотрел издалека на меня и приятно улыбался.

Хашар

Караван торжественно подошел к тутовнику и остановился. Вблизи Олим выглядел иначе, чем в бинокль. Полные щеки, которые всегда сияли глянцем, потускнели, а короткий — лепешкой — нос, по-моему, даже чуточку подрос и принял вполне нормальный вид.

Олим сошел с деревянного седла, отвесил всем поклон и сказал:

— Салом алейкум, Александр Иванович. Машины, между прочим, не ждите. Там поломался мост.

— Это все?

— Все, Александр Иванович!

— Добавить нечего?

Олим смотрел на меня с грустью и тоской. Все было ясно. Оставались только подробности побега из дома. Но они на приговор повлиять не могли.

Подошел таджик, который сидел на последнем верблюде. Это был высокий худой старик в сером чапане и войлочной шляпе, похожей на гриб и отчасти на треуголку Наполеона.

— Ахволи шумо чи тавр аст?[10] — спросил он.

Я поклонился старику и с достоинством ответил:

— Ахволи ман хуб ост.[11]

А потом мы разговаривали так. Подняв руки кверху, как мулла во время намаза, старик в треуголке задавал вопросы и сам отвечал на них. Я стоял, как солдат перед строем, и хлопал глазами. Караванщик задавал вопросы одним голосом, а отвечал другим. Со стороны можно было подумать, что разговаривают два человека.

— Скажи, Александр Иванович, разве человек, которого зовут Олим, хуже других?

— Нет, он не хуже других.

— Разве он плохой товарищ, разве он скорпион, разве душман?[12]

— Нет, нет, нет!

— Так почему же Олиму нельзя идти вместе со всеми искать русского друга? Отвечай мне, рафик Нечаев!

Караванщик разгладил горстью лицо, затем бороду, затем самый тонкий, невидимый кончик ее и сказал:

— Юноша по имени Олим пойдет вместе со всеми. Так решил я. Мне семьдесят пять лет. Слово мое закон. Все!

Воля старшего у таджиков в самом деле закон, к тому же выхода у нас иного не было. Не гнать же этого Олима назад по этапу.

Олим сиял. Он сразу начал распоряжаться и покрикивать на ребят. Казалось, в отряде появилось сто Олимов. Они грузили тюки на верблюдов, перекладывали рюкзаки, поили кого-то водой из бурдюка, размахивали руками.

Но вот такелажные работы закончены. Рыжие великаны навьючены. Все лежит на своих местах. Все готово в путь. Олим сдвинул набекрень тюбетейку и подошел к головному верблюду. Уздечка вожака была разукрашена круглыми медными бляшками, красными и синими пуговицами и фарфоровыми роликами для электрических проводов.

— Садись, Муслима! — сказал Олим и отвесил шикарный поклон, точно такой, как в цветном фильме «Три мушкетера».

Алибекниязходжа-заде потерял реальную почву под ногами, полез на любимца публики с кулаками, крича:

— А ты кто такой? Ка-ак дам тебе по затылку!

Олим боя не принял. Он наклонился к Алибекниязходжа-заде и сказал ему что-то очень краткое, простое и доступное. Видимо, разъяснил, что к женщинам надо относиться уважительно. Это раньше женщина тряслась в седле сзади мужчины или шла пешком и держалась за хвост лошади, чтобы не упасть от усталости. Даже могилу таджичке копали на аршин глубже мужской. Чтобы и под землей она была в стороне от всех. Алибекниязходжа-заде стоял в стороне и молча наблюдал за восхождением Муслимы на головного верблюда. В глазах Подсолнуха было смиренье, покорность событиям и грубой физической силе.

На второго верблюда Олим решил посадить Игната. Но Игнат отказался от помощи Олима. За время, сколько Олим был с нами, Игнат ни разу не взглянул на него. Это настораживало и пугало меня, потому что дружба в пути важнее хлеба и важнее воды. Чего они все-таки не поделили между собой, эти мальчишки!

Верблюд не слушал Игната. Он был педантом и признавал только те команды, которым его обучили с детства. Игнат тянул повод на себя, нагибал кривую верблюжью шею, шептал что-то украдкой в короткое верблюжье ухо. Но верблюд не желал опускаться на колени и брать седока к себе на горбы.