Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

• Название: Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка
• Автор: Петр Астахов
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8243-0657-5

Судьба провела Петра Петровича Астахова поистине уникальным и удивительным маршрутом. Уроженец иранского города Энзели, он провел детство и юность в пестром и многонациональном Баку. Попав резервистом в армию, он испытал настоящий шок от зрелища расстрела своими своего — красноармейца-самострельщика. Уже в мае 1942 года под Харьковом он попал в плен и испытал не меньший шок от расстрела немцами евреев и комиссаров и от предшествовавших расстрелу издевательств над ними. В шталаге Первомайск он записался в «специалисты» и попал в лагеря Восточного министерства Германии Цитенгорст и Вустрау под Берлином, что, безусловно, спасло ему жизнь. В начале 1945 из Рейхенау, что на Боденском озере на юге Германии, он бежит в Швейцарию и становится интернированным лицом. После завершения войны — работал переводчиком в советской репатриационной миссии в Швейцарии и Лихтенштейне. В ноябре 1945 года он репатриировался и сам, а в декабре 1945 — был арестован и примерно через год, после прохождения фильтрации, осужден по статье 58.1б к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, а потом, в 1948 году, еще раз — к 15 годам. В феврале 1955 года, после смерти Сталина и уменьшения срока, он был досрочно освобожден со спецпоселения. Вернулся в Баку, а после перестройки вынужден был перебраться в Центральную Россию — в Переславль-Залесский.

Воспоминания Петра Астахова представляют двоякую ценность. Они содержат массу уникальных фактографических сведений и одновременно выводят на ряд вопросов философско-морального плана. Его мемуаристское кредо — повествовать о себе искренне и честно.

---

Я повторил ей то, что говорил Владимир Иванович, да и сам тоже не чувствовал за собою вины, хотя где-то далеко в сознании беспокоила постоянная пугливо-тревожная мысль: «А как же Вустрау?»

Но об этом я не мог теперь вспоминать и рассказывать ей, так как невиновность свою я должен был доказывать не словами, а фактами прожитой жизни. Нужны показания живых людей, знавших меня в эти годы, свидетелей моего поведения в плену. А если сейчас я назову лишь место, где я побывал — Особый лагерь Восточного министерства — как у любого человека возникнет справедливо-осуждающее к нему отношение и приговор:

«Если был у немцев в особом лагере — значит враг безо всяких оправданий».

Невиновность мою может подтвердить лишь официальная бумага, документ, выданный после проверки. Чтобы получить этот документ и представить его каждому, кто захочет задать этот вопрос и удостовериться в моей невиновности, я и приехал по доброй воле домой и отдал себя в руки проверяющих.

3.

Много лет спустя, после смерти Людмилы Семеновны, я как-то разбирал оставшиеся после нее документы. Среди разных свидетельств, удостоверений и справок, аккуратно сложенных и сшитых, внимание мое остановилось на маленьком пожелтевшем листке, исписанном с двух сторон знакомым ее почерком.

Этот крохотный листок оказался немым свидетелем переживаний и тревог, какие испытывала она в последние два месяца 1945 года, когда я вернулся в Москву и, по своей наивности, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Люся, написал ей записку и известил о своем возвращении.

Привожу полностью текст этого листка:

Памятка ноябрь-декабрь 1945 года Памятка ноябрь-декабрь 1945 года

1.-август-сентябрь 1945 г. — Получила известие Бориса Матвеева, что П.А. жив.

2.-17.11.45 — Принесли записку от П.Α., что он в Москве.

3.-18.11.45 — Было свидание мужа с П.А.

4.-20.11.45 — Разговаривали с л. Шмельковым. Сказал, что ничего серьезного в деле нет. Просил подтвердить личность П. А.

5.-23.11.45 — Просила П.А. признаться. Сказал, что ни в чем не виноват.

6.-25.11.45 — Разрешили взять вещи домой.

7.-29.11.45 — Были на свидании втроем.

8.-02.12.45 — П.А. просил прислать продукты.

9.-06.12.45 — Пришло известие от Шмелькова, что дело осложняется.

10.-08.12.45 — Попросили вернуть вещи обратно.

11.-11.12.45 — Я отказалась от свиданий с П.А. и перестала ходить.

12.-15.12.45 — Шмельков сказал, что дела плохи.

13.-18.12.45 — Узнали, что П.А. уехал в неизвестном направлении.

декабрь 1945 год — Л.С.М.

«Конспиративный» листочек с двумя инициалами «П.А.» через тридцать с лишним лет поведал коротенькую историю моего пребывания в Москве, а также приоткрыл картину тревог и страха, испытанных тетей Люсей в эти дни. Много времени спустя мне стало известно что добрая и отзывчивая тетя Люся отказалась от любимого племянника и просила не произносить его имени в доме — сработал страх за связь с изменником Родины.

Несколько раз нас вызывали к оперуполномоченному Шмелькову для уточнения показаний. Когда приходил на свидание дядя Леня, я пытался узнать у него о состоянии наших дел. Он уходил от разговора, но как-то сказал такую фразу: «В основном все должно разрешиться благополучно, скидка должна быть сделана на молодость».

Таким образом, подтверждались слова Владимира Ивановича, — «К Новому году будете дома». 17 декабря с утра похолодало, пошел мелкий ленивый снег, и территория лагеря стала покрываться неровным белым покровом. Образовавшаяся за несколько дней грязь покрылась тонкой наледью.

Настроение было тоскливое, в голове стучали вопросы о несостоявшемся вчера свидании — Люся обещала привести продукты и не пришла. Сколько же нам придется ждать своего освобождения? Прошло уже более месяца, а нас продолжают держать под следствием и не разрешают выходить на работу.

Я стоял у темнеющего от сумерек окна и безучастно следил за круговертью снежинок, устилавших землю. По лестнице к нашей двери пробежал дневальный из управления. Он увидел меня в окне и крикнул:

— Астахов, собирайся с вещами и приходи в управление, тебя там ждут.

Хотя в нашем положении такие вызовы были обычным явлением, я в ту же минуту почувствовал что-то недоброе. Нужно было найти Павла — ведь предупредили: «с вещами». А где он может быть?

Я накинул на себя пальто, мало пригодное для этих широт, надел принесенную из дома дядей драповую кепку, забросил за плечи мешок, в котором все было приготовлено на случай выезда или переезда, и стал спускаться. Уже по дороге в управление столкнулся с Павлом.

— Паша, за мной пришли. Сказали с вещами. Выходит, наступило время прощаться… Как ты думаешь, куда теперь? Не знаю, что со мною будет дальше, но адрес твой я помню. А ты знаешь мои координаты. Если что, пиши в Баку, на маму. Вещи наши у тетки дома… Продукты она не принесла. Ну, давай…

Я крепко обнял Павла, и мы простились, как родные, уходящие далеко и надолго.

— Петя, держись, не падай духом. Мне кажется, что расстаемся мы ненадолго и скоро встретимся. Наверное, завтра-послезавтра и я уйду. Будь здоров, дорогой.

Из двери управления вышли двое в штатской одежде — инстинкт подсказал, что это и есть мои сопровождающие. Я не ошибся. После соблюдения всех формальностей, вместе с охранниками я покинул лагерь.

Распалось наше последнее звено.

Следственное управление СМЕРШ в Подольске

1.

Снег все хороводит. Похоже, будет холодно.

Куда мы идем, я не знаю. Где-то близко железнодорожная станция: слышны уханья и свистки паровозов.

Очень скоро мы выбрались из темных лагерных трущоб к свету и шуму площади Курского вокзала. Под ногами хрустит снег. Сосредоточенные лица моих проводников совершенно не располагают к вопросам и разговору.

На перроне готовая к отправлению электричка, а народ все бежит к вагонам, заполняя безразмерное их нутро. Мы прошли несколько крайних, выбрали тамбур посвободнее и остались в нем. Сопровождающие стояли справа и слева, поджимая меня, а к отходу электрички людей набилось так много, что с мешком за спиной трудно было развернуться.

Электричка рванулась вперед, со скрипом и лязгом преодолевая стыки путей, подбрасывая и раскачивая пассажиров в вагонах. Куда везут и зачем, известно только им, стоящим рядом, но они хранят гробовое молчание, и оно очень «красноречиво», так как я начинаю понимать свое положение. Ехали долго. Позади остались заснеженные платформы Подмосковья, и чем дальше оставалась Москва, тем больше становилось снега.

Тамбур и вагон стали свободнее. Следующая остановка заставила многих подготовиться к выходу. Сопровождающие предупредили об этом меня.

Крупный райцентр Подольск — знакомое, уже осевшее в памяти название, 42-й километр от Курского вокзала. Электричка сбавила скорость и остановилась. На перроне крупными буквами бросилась надпись «Подольск».

2.

Я был арестован 17 декабря 1945 года, в подмосковном Подольске, в следственном управлении контрразведки СМЕРШ, куда меня привезли для предъявления ордера на арест и производства следствия.

С этого момента для меня наступил новый отсчет времени, произошли перемены в моем правовом положении: из временно задержанного репатрианта я стал заключенным, которому было предъявлено тяжелое обвинение в измене Родине.

Я хорошо помню и теперь этот вечер и хочу рассказать о нем.

Рядом со станцией Подольск проходила укатанная санями и машинами дорога, по одну ее сторону бескрайний пустырь, по другую заборы, ограды, палисадники и сложенные из бревен дома.

Несколько минут мы добирались до жилых строений, пока не подошли к высокому, сколоченному из досок, забору. За ним участок непонятной территории. Но вот и калитка — она оказалась незапертой. Вероятно, подольчане знали это «заведение» и обходили его стороной. Мы вошли в пустой темный двор и направились к большому одноэтажному бревенчатому дому. Наружная дверь была открыта настежь.

Пустой коридор освещала единственная лампочка. Темнота скрывала подробности помещения. Из плохо закрытой двери в коридор пробивался луч света. Один из сопровождающих приоткрыл ее и попросил разрешения войти. Я с другим охранником остался в коридоре.

Ждать пришлось недолго.

— Заходите, — услышал я чей-то голос.

Я первым переступил порог и оказался в узкой, длинной комнате с одним окном, выходящим на дорогу. Яркий электрический свет слепил глаза. Нижняя часть окна завешена газетами, верхняя — открыта для дневного света.

У окна железная армейская койка, тумбочка, две табуретки и обычный стол — такова вся скромная обстановка комнаты, в которой мне пришлось находиться в долгие следственные часы.

За столом мужчина лет сорока пяти в суконной гимнастерке, с погонами капитана, и другой, лет тридцати, одетый не по форме, — в гражданском пиджаке, бриджах и хромовых сапогах. Он исполнял указания капитана.