Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

• Название: Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка
• Автор: Петр Астахов
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8243-0657-5

Судьба провела Петра Петровича Астахова поистине уникальным и удивительным маршрутом. Уроженец иранского города Энзели, он провел детство и юность в пестром и многонациональном Баку. Попав резервистом в армию, он испытал настоящий шок от зрелища расстрела своими своего — красноармейца-самострельщика. Уже в мае 1942 года под Харьковом он попал в плен и испытал не меньший шок от расстрела немцами евреев и комиссаров и от предшествовавших расстрелу издевательств над ними. В шталаге Первомайск он записался в «специалисты» и попал в лагеря Восточного министерства Германии Цитенгорст и Вустрау под Берлином, что, безусловно, спасло ему жизнь. В начале 1945 из Рейхенау, что на Боденском озере на юге Германии, он бежит в Швейцарию и становится интернированным лицом. После завершения войны — работал переводчиком в советской репатриационной миссии в Швейцарии и Лихтенштейне. В ноябре 1945 года он репатриировался и сам, а в декабре 1945 — был арестован и примерно через год, после прохождения фильтрации, осужден по статье 58.1б к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, а потом, в 1948 году, еще раз — к 15 годам. В феврале 1955 года, после смерти Сталина и уменьшения срока, он был досрочно освобожден со спецпоселения. Вернулся в Баку, а после перестройки вынужден был перебраться в Центральную Россию — в Переславль-Залесский.

Воспоминания Петра Астахова представляют двоякую ценность. Они содержат массу уникальных фактографических сведений и одновременно выводят на ряд вопросов философско-морального плана. Его мемуаристское кредо — повествовать о себе искренне и честно.

---

Ту ночь, с 13 на 14-е ноября 1943 года, невозможно забыть — тогда впервые за все годы Берлин был подвергнут массированному налету нескольких тысяч самолетов.

День выдался серый и сырой — временами шел дождь. Асфальт из темно-серого стал черным. Порывы сильного холодного ветра пронизывали до костей.

Мы давно поужинали и собирались спать, когда услышали знакомые звуки сирены и, как обычно, засомневались в необходимости убежища.

— Ну вот и алярм.[15]

— Стоит ли идти в келлер?[16]

— Зачем? Я не хочу разбивать себе ночь.

На сей раз желание пришлось изменить. Поначалу стрельба зениток слышалась где-то далеко, и все походило на обычную бомбежку. Потом разрывы послышались ближе, и вот уже ухнуло где-то рядом, отчего стали сильно хлопать дымоходные заслонки, вызвав настороженность и тревогу.

Когда же стали раздаваться тяжелые «вздохи» обвалов зданий, то показалось, что следующий снаряд обязательно угодит в наш дом. Хотя несколько фугасок попали на крышу дома и вызвали пожар, прямого попадания тяжелых бомб мы в эту ночь не испытали. Фугаски были потушены, но алярм продолжался.

Необычно развивались события этой ночи. До того, как явились над Берлином тяжелые бомбардировщики, штурмовая авиация союзников подавила зенитные точки противовоздушной обороны. Зенитки стихли, и тяжелые самолеты англо-американцев стали хозяйничать в Берлине, как у себя дома.

Думаю, что хорошо проведенная операция не обошлась без разведки. Потребовалось лишь всего 15–20 минут, в кромешной тьме, чтобы вывести из строя зенитные батареи. А затем последовала одна волна бомбардировщиков за другой, с невероятной силой бомбивших город в течение нескольких часов.

Город принял на себя весь бомбовый груз, и не осталось района, куда бы не добрались в эту ночь самолеты союзников. По всей вероятности, Берлин разбили на квадраты, и каждый квадрат получил свою «долю», а самолеты, скинув ее, уходили на базу. Ничего подобного жители Берлина до сих пор не видели.

Ожидая конца налета, люди в бомбоубежище почувствовали, что наверху произошло что-то трагическое. И когда наступил отбой и можно было выбраться на поверхность, их глазам предстала страшная картина огня, дыма, газа, гари, провалившихся окон, горящих бревен, кровли, обрушенных этажей, обугленных бумаг, газет, документов и безумных, растерянных людей — все это напоминало преисподнюю и Страшный Суд. Горящий город не давал возможности дышать. Ходить по улицам было опасно, можно было угодить под тлеющие головешки.

Еще более страшное зрелище предстало на рассвете, когда сквозь дым пожарищ стали возникать новые обличья улиц и площадей Берлина, этого смертельно раненого города. Все вокруг было разрушено. Казалось, не осталось ни одного целого дома. На улицах перевернутые трамваи, автобусы, машины, среди всего этого невиданного хаоса люди, растерянные, с остатками вещей, детскими колясками, велосипедами…

Утром начали работу аварийные службы. Неглубокое берлинское метро сильно пострадало от попадания воздушных снарядов — в огромных воронках зияли внутренности подземного хозяйства. Признаться, я был удивлен оперативностью, с какой службы города стали выполнять свои задачи и наводить порядок. Немецкие дисциплина и ответственность творили буквально чудеса (учиться этому нужно не взирая на свои чувства, симпатии или антипатии по отношению к строю).

Как отнесся я, пленный чужестранец, к этому ноябрьскому налету?

Мне, видевшему зверства немецких солдат на фронте и в оккупации, расстрелы невинных красноармейцев и командиров, коммунистов и евреев, наконец, удалось увидеть акт возмездия в этом чужом городе, где за пять лет прошедшей войны жители не знали истинной ее цены — злорадствовал ли я, воспринимал ли эту кару, как справедливое возмездие? Испытывал ли я чувства мстительного торжества — «Так вам и надо!», — вполне естественные в эти минуты?

Нет, нет и еще раз нет!

Я всегда помнил о крестьянине Франце Эбеле, который во мне, пленном, видел прежде всего человека и относился ко мне, русскому, как и к другому пленному, французу, как к равным членам своей семьи. Но я помнил и об оборотне Гансе Мюллере, забывшем все святое и видевшем в нас рабочее быдло и бессловесную скотину.

Долго еще кровоточил след ноябрьского налета в сознании переживших его людей, не раз вздрагивали сердца при словах: «Achtung, Achtung! Wir geben die Luftlagemeldung!..»[17]

Прожил я в Берлине полтора года. Долгие, очень долгие полтора года.

3.

Годы жизни, определенные человеку, говорят, известны только Богу. Моя жизнь уже не раз подходила к этой черте, но, не останавливаясь, неожиданно сворачивала в сторону. Теперь ей и сворачивать некуда.

Сейчас, прежде чем перешагнуть ее, я хочу рассказать еще и о том, что было важно для меня и моих друзей о том, что осталось за страницами следственных дел. Это касается сугубо личных сторон жизни, но без них жизнь моя будет выглядеть рассказом без начала и конца, а действия и поступки наши не получат должного объяснения и понимания. Из Берлинского периода это, кажется, и есть самое значительное и самое достойное внимания.

Мои мысли тогда были заняты прошлым. Время пыталось стереть его, но не смогло. Первое чувство возвращало меня к незабываемым минутам, проведенным с Асей, и я не хотел мириться с мыслью, что оно больше не вернется. Мне казалось, что потеря надежды на встречу отнимает смысл у всей остальной жизни.

Я не могу назвать нового круга знакомых в этот период берлинской жизни, хотя они могли появиться. Моя натура мешала новым знакомствам.

Между тем большой город открывал и новые большие возможности. Я ими, увы, не пользовался. Ходил на работу, общался с людьми своего окружения и проводил жизнь в обычных условиях — работа и дом. На большее я и не претендовал. А если говорить обо всей прожитой жизни, то и она прошла точно так же.

Вустрау

1.

Случалось мне съездить в воскресенье в Вустрау. Для меня это был праздник, так как представлялась возможность увидеться с Павлом. Он был теперь в Вустрау один — Володя уехал на Восток, а Павел в скором времени должен был получить назначение на работу в Litzmanstadt (Лодзь), в лагерь грузинских легионеров.

Наши судьбы были тесно связаны — я многое знал о его личной жизни, но не все; он ничего не рассказывал мне о своих деловых связях, считая меня человеком доверчивым, неискушенным и не подготовленным для конспирации. Ему нравилась моя преданность, честность, что было весьма важно в тех условиях.

А поскольку я никогда не задавал лишних вопросов, считая неэтичным проявлять любопытство, его это устраивало. Потом он посвящал меня в какие-то свои тайны.

То, что я хочу рассказать, не плод моей фантазии, а реальные факты, которые мне стали известны от самого Павла.

Эта история о далеком времени, об отношениях Павла Иванова, Ольги Саловой и Зигрид Ленц. Она настолько необычна, что требует того, чтобы ей был посвящен отдельный и более подробный рассказ.

Местечко Вустрау напоминало в ту пору обычную прусскую деревеньку северо-восточной полосы Германии, подобную тем, какие были описаны русскими писателями прошлого столетия. Красивая округа, причесанный лес, ухоженные поляны, зеркальная гладь маленьких озер вписывались в живописный деревенский ландшафт с обязательной кирхой, кладбищенской оградой, за которой в строгом порядке покоились памятники и надгробия, просто кресты и ухоженные могилки под сенью тенистых деревьев.

В начале 1942 года здесь был основан небольшой лагерь Восточного министерства, где содержались освобожденные из плена советские военнопленные, слушатели курсов Восточного министерства, размещавшихся здесь же, в Вустрау, а также в расположенном по соседству Цитенгорсте. За полтора-два года через лагерь прошло несколько сот человек разных национальностей. Курсы были недолгими, и отсюда уезжали они на Восток, в оккупированные районы СССР — на административную работу.

Относительно обозначения этих лагерей «курсами» или «школой» не могу сказать ничего определенного. Под курсами подразумевается что-то быстротечное, а под школой — длительное, фундаментальное. Главным остается факт — в учебных группах пленные изучали историю возникновения национал-социализма в Германии и тот строй, который там утвердился после 1933 года. Создавая лагеря школы такого типа, руководители Восточного министерства рассчитывали на то, что люди, прошедшие через Цитенгорст и Вустрау, станут проводниками идей национал-социализма и немецкого экономического порядка на оккупированных территориях.

Административное и хозяйственное руководство в лагере осуществляли немцы, члены НСДАП. Форма одежды, которую носили сотрудники лагеря, принадлежала формированиям CA. Начальником лагеря был мужчина средних лет, полноватый и полысевший, с красивыми чертами лица, который предпочитал носить военную форму, — она подходила ему больше. Это был оберштурмфюрер Френцель. Он хорошо и свободно владел русским языком и только с немцами говорил по-немецки. Секретарем у лагерфюрера работала высокая, стройная блондинка, очень миловидная, приветливая немка, 22–23-х лет. Звали ее в лагере по фамилии — фройляйн Ленц. Потом стало известно чисто немецкое имя ее — Зигрид. Она носила в лагере форму и, видимо, так же была членом национал-социалистской партии.