Александр Бондаренко - Денис Давыдов

• Название: Денис Давыдов
• Автор: Александр Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-235-03539-3

Эта книга не является ни очередным пересказом биографии Дениса Давыдова, ни какой-то «новой версией» его судьбы. Автор оценивает, а порой и переосмысливает известные факты, уточняет правдивость бытующих легенд о поэте-партизане и размышляет по поводу объективности взглядов историков и литературоведов различных времен. Написанная легко и интересно, основанная на документах, письмах и мемуарных источниках книга вводит читателя в неповторимую атмосферу эпохи правления Александра I и начала царствования Николая I.

---

Нескромно? Может быть. Справедливо? Да — именно так все в его жизни и было. Завистники могут завидовать и обвинять его в нескромности…

С Пушкиным, давним своим другом, но человеком гораздо его моложе, представлявшим уже другое поколение, Денис, по собственному своему предложению, тогда же перешел «на ты».

«Твое ты сняло с меня 25 лет с костей и развязало мне руки; я молод и весел»[584], — писал он поэту.

А какие прекрасные стихи послал тогда Давыдову Пушкин! Стихи глубоко личные, в них воедино сплетаются реальная жизнь и творчество, и, когда говорят о взаимоотношениях этих двух поэтов, их обязательно цитируют. Не станем и мы отходить от доброй традиции — хотя бы затем, чтобы не лишать себя удовольствия вновь перечесть знакомые строки, отправленные Денису Васильевичу «При посылке „Истории пугачёвского бунта“»:

Тебе, певцу, тебе, герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир:
Но и по этой службе трудной,
И тут, о мой наездник чудный,
Ты мой отец и командир.
Вот мой Пугач: при первом взгляде
Он виден — плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой[585].

Взаимоотношения Александра Пушкина с современными ему поэтами, его роль и личное место в «цеху задорном» заслуживают особенного разговора, но мы ограничимся отзывом Белинского, в котором, как кажется, все сказано. В ноябре 1840 года он писал в журнале «Отечественные записки», в разделе литературной критики, по поводу выхода второго издания «Сочинений в стихах и прозе Дениса Давыдова», рассуждая насчет «пушкинского периода» русской словесности:

«К этому-то периоду нашей литературы принадлежит и даровитый наш партизан-поэт Денис Васильевич Давыдов. Правда, ему было уже пятнадцать лет от роду, когда еще Пушкин только что родился, и он написал одно из своих первых стихотворений, свое знаменитое послание к Бурцову в 1804 году, когда Пушкину было еще только пять лет от роду, но, тем не менее, как поэт и литератор, Давыдов принадлежит к пушкинскому периоду нашей литературы… Дело в том, что Пушкин, имея решительное влияние на поэтов, вместе с ним или после него явившихся, имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определенную известность. К таким относим мы князя Вяземского, Ф. Глинку и в особенности Дениса Давыдова; сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу: его деятельность есть водоворот, все увлекающий в своем непреодолимом стремлении!»[586]

Вот только этот «водоворот» оказался слишком стремительным… И как-то пророчески воспринимаются давыдовские строки, сказанные совсем по иному поводу: «…есть ли старость для поэта?»[587], вспоминаются слова Кюхельбекера:

Или рука любезников презренных
Шлет пулю их священному челу…[588]

«Знаете ли нашу общую горесть? Пушкин, наш славный Пушкин, убит на дуэли!»[589] — 3 февраля 1837 года из Москвы писал Давыдов Николаю Языкову, лечившемуся на водах за границей.

В тот же день он писал в Петербург:

«Милый Вяземский! Смерть Пушкина меня решительно поразила; я по сю пору не могу образумиться. Здесь Бог знает какие толки. Ты, который должен все знать и который был при последних минутах его, скажи мне, ради Бога, как это случилось, дабы я мог опровергать многое, разглашаемое здесь бабами обоего пола. Пожалуйста, не поленись, и уведомь обо всем с начала до конца, и как можно скорее.

Какое ужасное происшествие! Какая потеря для всей России! Vraiment une calamité publique!{184} Более писать, право, нет духа. Я много терял друзей подобною смертью на полях сражений, но тогда я сам разделял с ними ту же опасность, тогда я сам ждал такой же смерти, что многое облегчает, а это Бог знает какое несчастье! А Булгарины и Сенковские живы и будут живы, потому что пощечины и палочные удары не убивают до смерти. Денис»[590].

И еще — по тому же адресу месяц спустя, 6 марта:

«Веришь ли, что я по сю пору не могу опомниться, так эта смерть поразила меня! Пройдя сквозь весь пыл Наполеоновских и других войн, многим подобного рода смертям я был и виновником, и свидетелем, но ни одна не потрясла душу мою, подобно смерти Пушкина. Грустно, что рано, но если уже умирать, то умирать так должно, а не так, как умрут те из знакомых нам с тобою литераторов, которые теперь втихомолку служат молебны и благодарят судьбу за счастливейшее для них происшествие. Как Пушкин-то и гением, и чувствами, и жизнию, и смертию парит над ними! И эти г……жуки думали соперничать с этим громодержавным орлом!»[591]

* * *

А жизнь продолжалась, навязывая свои то крупные, то мелочные заботы. Дети незаметно вырастали, поэтому пришлось перебираться из Симбирской губернии в Москву, где Давыдовым был куплен прекрасный дом — настоящий барский особняк, конечно же «послепожарной» постройки, в самом центре, на Пречистенке, напротив, так уж получилось, пожарного депо.

«В последние годы его жизни заботы о нас, старших сыновьях его, меня и брата Николая, много отнимали у него времени от любимых его литературных трудов. В отношении детей своих он, под оболочкой равнодушия, был самый горячий и внимательный отец. Будучи слезлив как женщина и самого мягкого сердца, он часто принимал на себя маску строгости и суровости, разбивавшуюся от первой слезливой просьбы каждого из нас. В домашнем быту он был вполне образцовый семьянин, весьма аккуратной жизни»[592].

«Что мне про Москву тебе сказать? — Она всё та же, я не тот, как говорил Василий Львович{185}, благочестивой памяти, — и потому мне скучно здесь: я в степь хочу, как говорил Александр Сергеевич, бессмертной памяти. Вообразить не можешь, как меня обольстили мои Симбирские и Саратовские степи. Так бы и полетел туда — что, впрочем, я непременно сделаю, поместя двух моих старших в училища.

А ты, мой Петербургский труженик, долго ли тебе шататься по толкучему рынку честолюбцев? Когда придет время и твоего разочарования? Когда мы будем с тобою в Москве на диване, с трубкою в зубах и с шампанским в руках закуривать и запивать неудачи наши и смеяться над собою? Нет, этого времени уже не будет, а если и будет, то как мы ни к чему уже не будем годны, и нам будет не до смеху с подаграми и другими немощами старости»[593].

Действительно, этого времени уже не было… Но не было и пустого времяпрепровождения, как уверяли последующие критики — вернее, критиканы. Занимаясь судьбами детей — двум старшим пора было определяться в жизни — Денис Васильевич ездил в столицу, восстанавливал некоторые старые связи, заводил новые. Уж не знаем почему, но Василия Давыдов хотел определить в Институт корпуса инженеров путей сообщений, а Николая отдать в Училище правоведения. Как нельзя кстати, старый знакомец граф Карл Федорович Толь еще в 1833 году был назначен главноуправляющим Ведомством путей сообщений и публичных зданий и охотно оказывал всю необходимую помощь.

Во время приездов в Санкт-Петербург Давыдов не только решал семейные вопросы и встречался с друзьями, но и имел возможность представиться императору Николаю I и наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу; Василий Андреевич Жуковский показывал ему коллекции Эрмитажа… Нет сомнения, что Денис полюбовался и своим портретом в Военной галерее Зимнего дворца, однако он никому про то не писал, да и история знаменитого портрета кисти Джорджа Доу — как и когда он был написан, неизвестна. Зато известно, что в гостях у Жуковского, когда Денис Васильевич слушал, как молодой Николай Гоголь читает своего блистательного «Ревизора», талантливый художник Григорий Чернецов нарисовал его портрет, который использовал для самой своей прекрасной и значительной картины «Парад на Царицыном лугу 6 октября 1831 года».

Сомнительно, что Давыдов успел, возвратившись из Польши, побывать на том параде — однако на картине, на первом ее плане, был изображен весь истинный цвет Петербурга. А дальше, под высоким и прекрасным облачным небом, занимающим две трети картины, выстроились полки победоносной Российской императорской армии. Прямо как у Пушкина:

Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю…[594]

Из Петербурга в Москву Давыдов возвратился к февралю 1838 года и писал жене, остававшейся в Верхней Мазе: