Олег Смирнов - Проводы журавлей

• Название: Проводы журавлей
• Автор: Олег Смирнов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5—235—00479—5

В новую книгу известного советского писателя включены повести «Свеча не угаснет», «Проводы журавлей» и «Остаток дней». Первые две написаны на материале Великой Отечественной войны, в центре их — образы молодых защитников Родины, последняя — о нашей современности, о преемственности и развитии традиций, о борьбе нового с отживающим, косным. В книге созданы яркие, запоминающиеся характеры советских людей — и тех, кто отстоял Родину в годы военных испытаний, и тех, кто, продолжая их дело, отстаивает ныне мир на земле. Война и мир — вот центральная проблема сборника, объединяющая все три повести Олега Смирнова, написанные в последнее время.

---

Вадим Александрович спроворил зарядку, обтерся мокрым полотенцем, побрился — все это под шуточки и песенки из передачи «Опять двадцать пять» по «Маяку». Двадцати пяти минут хватило — и к столу, жена уже сварила яйца всмятку и кофе, нарезала хлеба и колбасы: из своих вояжей Мирошников вывез эту привычку — завтракать налегке, по-европейски. Да по утрам и некогда жарить-парить, возиться с котлетами и прочим.

Из дому Вадим Александрович выходил раньше жены. Обоим надо было к девяти, но у нее работа поближе, а он предпочитал не сразу ехать трамваем, две-три остановки пройти пешочком, затем уж подсесть и доехать до метро: пешее хождение полезно для здоровья. К тому же Маша отводила сына в школу напротив, через дорогу. Прогноз, конечно, не сбылся: был морозец, гололедица, на льду ноги разъезжались, но Мирошников шагал быстро и уверенно. В одной руке он нес черный «дипломат», а другою размахивал: это полезно при ходьбе, легкие глубже дышат, обмен кислорода интенсивней. Как всегда, было приятно чувствовать свое сильное тридцатипятилетнее тело, не подвластное хворям. И на душе — легкость, никакого следа от вчерашнего смутного беспокойства.

Утренняя Москва — служивая и рабочая — спешила вместе с Мирошниковым. Навстречу и обгоняя шли мужчины и женщины, пожилые и молодые, и на всех лицах будто еще лежали тени от ночного сна. Или то были тени сумрачного зимнего утра? Но сквозь эти тени Мирошников словно угадывал на встречных лицах проблеск будущей — дневной — улыбки, без утренней озабоченности. Он и сам был озабочен, ибо в фирме его ожидали важные дела: составление справки, встреча с фирмачами Югославии, потом встреча в торгпредстве Венгрии — и тут и там разговор о новых поставках советских машин. Висит еще одно дельце — визит к Ричарду Михайловичу с некоторыми соображениями по поводу контрактов с Румынией, однако после посещения венгерского торгпредства, где наверняка угостят токайским, визит к Ричарду Михайловичу целесообразно отложить на завтра. А может, к Ричарду Михайловичу проскочить до отъезда к венграм? Если он, разумеется, примет. Ощущение, что скоро займется повседневной, однако интересной, ответственной работой, неизменно взбадривало. А утренний путь на службу был как предвкушение чего-то приятного и нужного и тебе и окружающим.

По Трифоновской погромыхивали трамваи и автобусы, как бы распираемые пассажирами — битком набито. Правда, Вадим Александрович умел втискиваться в любую давку: кого попросит подвинуться, кого плечом подвинет, где извернется — и ввинтится, дверь за ним все-таки захлопнется. Но пока дошагал до следующей остановки, трамваи пошли один за другим (так с «пятеркой» бывает: то нет и нет, то пойдет косяком), и Вадим Александрович свободно сел в «пятерку». Конечно, стоял, однако можно вытащить газеты и хотя б по диагонали пробежать их. Увы, не обошлось без ругани за спиной.

— Лезешь со своим по́ртфелем!

— А ты уперся, как пень! Ну, чего выставился?

В мужскую перепалку встрял старушечий фальцетик:

— Акселераты проклятушшие! Вымахали…

Мирошников обернулся, веско сказал: «Товарищи, прекратите!» — и ругавшиеся умолкли. Эдак-то лучше. Что, спрашивается, толку от ругани? Только нервы треплют. Теснота, давка, но надо быть выдержанней, терпимей друг к другу, коль столько народу скопилось в столице. Или поезжай тогда на такси. Правда, поймать его утром непросто. Да и не каждому это по карману — раскатывать на работу в такси. Другой колер, если есть служебная машина. Есть и личные автомобили, катайтесь на здоровье. В данных же условиях — не толкайтесь, не ссорьтесь, ведите себя достойно. Как говорится, взаимная вежливость — залог порядка, — такой плакатик он как-то видел в автобусе. А в троллейбусе видел другой плакатик: «Безбилетный проезд — удар по совести пассажира!» — транспортные афоризмы, ведомственная мудрость. И Мирошников улыбнулся про себя.

Хорошее настроение не покидало его и в метро и после, когда вышагивал к знакомому зданию, и когда поднимался на лифте, и когда садился за письменный стол. Рабочий день начинался со звонка — он звонил, ему звонили, — и Вадим Александрович не удивился, услыхав, как возбужденно затрещал телефон. Работа есть работа. Выверенным жестом снял трубку.

— Да?

В трубке закашлялись, затем сказали:

— Здравствуйте… Это Вадим Александрович Мирошников?

— Здравствуйте… Я у аппарата.

— Извините за беспокойство… С вами говорит товарищ вашего отца по институту, где он работал. Меня зовут Синицын, Петр Филимонович… Я только что узнал ваш телефон…

— Да, Петр Филимонович? — сказал Мирошников с той же спокойной уверенностью и, пока в трубке кашляли и мешкали, подумал, почему родитель сам не звонит, — если он когда и звонил, то неизменно на работу, а не домой: Маша его не весьма жаловала.

— Видите ли, ваш отец скончался…

— Скончался? — переспросил Мирошников, чувствуя, как у него задрожала рука с трубкой.

— К несчастью… Соседи вызвали «Скорую помощь», да было уже поздно. Тяжелый инсульт. Летальный исход… Еще в пятницу…

— Что же мне делать? — спросил он растерянно.

— Объясняю, уважаемый Вадим Александрович… Все хлопоты, связанные с похоронами… с кремацией, институт берет на себя…

— С кремацией?

— Ну да. Это немыслимая канитель, но наши работники сумели провернуть. Вы же возьмите на себя организацию поминок… Так что-нибудь часам к пяти, у вас на квартире… Не возражаете?

— Нет, — отупело сказал Мирошников.

— Следовательно, договорились… А сейчас поезжайте на квартиру Александра Ивановича и ждите нас там. Если задержимся в морге, посидите у соседки напротив, это сто пятая квартира…

Мирошников слушал и думал: «Вот отчего вчера вечером, когда вернулись с дачи, было беспокойство. Вот и грянула беда, хотя отца и не причислишь к моим близким. Но ведь и не чужой. Отец ведь…» В желтушном свете электричества ото всех столов в сторону Мирошникова повернулись коллеги, и он прочел в их взглядах: что?

— Отец преставился, — сказал Вадим Александрович, с недоумением отмечая в своем ответе старинное словцо.

В комнате молчали, сочувственное это молчание нарушил сам Мирошников:

— Пойду к Ричарду Михайловичу отпрашиваться…

Секретарша пропустила его немедленно, Ричард Михайлович выразил сочувствие, конечно, сказал, идите, мол, устраивайте, как положено, какой разговор. Вадим Александрович благодарно приложил руки к груди: «Спасибо, дорогой Ричард Михайлович!» — и зачем-то поклонился. Ричард Михайлович кивнул: мол, все под богом ходим, что ж попишешь. Или что-нибудь иное этот кивок означал? Провернувшись на каблуках почти по-военному, Мирошников тихонько вышел из кабинета.

2

Ему было лет пять, когда они с матерью остались одни. Он смутновато помнил, как выглядел тогда отец, перед уходом из дому. Высокий, костистый, жесткие усы — их укол и запомнился в тот летний вечер. Родители что-то громко, сердито говорили друг другу, Вадим взял их за руки: «Помиритесь» — мать резко оттолкнула его, а отец наклонился, поцеловал, уколов усами, подхватил чемодан и шагнул за порог. Дверь осталась полуоткрытой, и Вадиму все казалось, что отец вот-вот вернется, поставит на пол чемодан и скажет: «Здравствуйте, это я!» Отец, однако, не вернулся…

Он не звал отца, не плакал, но в душную летнюю жару била дрожь. Мать уложила его в постель, накрыла теплым одеялом, сверху — пледом, а озноб не унимался. Несколько раз тайком от матери Вадим поднимался, выходил в прихожую, прислушивался, не стукнет ли дверь лифта, не прошуршат ли шаги, не звякнет ли дверной замок. Мать, заплаканная, опухшая, застала его в прихожей, больно схватила за кисть и крикнула: «Забудь о нем, понимаешь? Забудь! Он для нас умер! И мы для него умерли!» Он догадывался, что эти страшные слова — о смерти, и все-таки опять не заплакал. Он не хотел, чтобы отец умирал, пусть и ушел куда-то с чемоданом. Может быть, еще вернется. Завтра или послезавтра. Или еще попозже. И тем более он не хотел, чтобы умирала мама, которую любил больше всех на свете. И сам не хотел умирать, потому что любил себя — хорошего, незлого мальчика, не то что другие, постарше, которые мучают кошек и подстреливают из рогаток птичек. Пусть мама, папа и он будут живы, пусть все они долго-долго живут. И вместе, втроем.

Но они уже никогда не были втроем. Повзрослев, Вадим понял: отец ушел к другой женщине. Понял: мать не простит этого. Простит ли он сам? Этого он не знал. Во всяком случае, так и не смог объяснить себе, почему отец предпочел умной, заботливой — и красивой! — матери какую-то иную женщину. Вадим потом, по прошествии времени, увидел ее. Не было в ней ни стати, ни особой красоты лица — женщина как женщина, даже не моложе матери. С годами росло разумение сложностей жизни, во и странное соседствовало отчуждение: отец как бы отдалялся в пространстве, уходил вдаль, к зыбкому горизонту, растворяясь в лиловой дымке..