Василий Аксенов - Третья мировая Баси Соломоновны

• Название: Третья мировая Баси Соломоновны
• Автор: Василий Аксенов
• Издательство: Текст, Еврейское слово
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0742-5

В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.

---

Старик относился к нему уважительно — ему импонировала суровая прямота коротенького человека, добротность его знаний — причем не только нейрохирурга, но и нейропсихолога. И еще — готовность прибегнуть ко всем дозволенным, а то и недозволенным средствам, лишь бы сломить неумолимого противника или хотя бы с честью выйти из проигранного боя, оставив обреченную жертву лицом к лицу со смертью.

— Не возражаете, если я отниму у вас несколько минут? — со странной робостью в голосе спросил врач и, не дожидаясь ответа, опустился рядом на стул.

Старик неопределенно взмахнул рукой:

— Это вы-то отнимаете минуты, профессор? Полноте! Вы их великодушно дарите! Рад, что вернулись. В вас так удачно соединяются черты приносящего последний обед, дарующего последнюю утешную молитву и облачающего смертника для встречи с народом у ступенек эшафота, что…

— Ну и расписали! — притворно возмутился врач. — Судя по вашему утреннему ответу, можно было ожидать шуток и поостроумнее.

— Простите, профессор. Вы же прекрасно знаете, что у подобного рода пациентов случаются и не такие обмолвки…

— Вот тут вы, уважаемый Матвей Исаакович, ошибаетесь! В том-то и дело, что вас никак нельзя отнести к этой категории больных. Должен признаться: я в некотором смысле озадачен — вернее, удивлен, что вы как раз не из «подобного рода пациентов».

— Не потому ли, что я так долго тяну и никак не полажу с безносой? Вас что, и в самом деле смутили затянувшиеся с ней торги? Или мы ставим под сомнение какие-то ученые постулаты?

— Не получится у нас беседы, уважаемый Матвей Исаакович. Не то у вас сегодня расположение духа. Жаль. Хотя, если вникнуть…

— Ах, профессор! Я же понимаю, что вам хочется уяснить причины моего утреннего настроения. К сожалению, это долгий разговор. А я, простите, уже выдохся. Не получится поговорить… Очень жаль. Я ведь ждал вас, профессор, знал, что вы придете. Да вот — скис. Может, при следующей встрече смогу вам кое-что открыть. До свидания…

3

«Он еще больше осунулся, — подумал профессор, когда на следующий день увидел больного. — Неужели прежний прогноз был верен? В последние дни я уже готов был от своих предположений отказаться. Странный больной, невероятная живучесть…»

И спросил:

— Утренняя боль, судя по всему, теперь не столь мучительна — я верно говорю?

— Верно. Мне кажется, дорогой доктор, что я набрел на некое средство, способное эту боль унять, вернее, на время от нее отвлечься. Правда, во сне никак с нею не совладать. Но о ночных кошмарах я уже говорил.

— Кстати, по моей просьбе сестра ночью заглядывала в палату. Вы бредили, и бред, как она сказала, был похож на запальчивый спор двух незнакомых вам противников. Один бормотал что-то о муках отказа от благодати забвения, о тяжести непрощения…

— Это был не я, — хмуро перебил больной.

— А другой эти странные мысли словно бы высмеивал и твердил: «Неправда! Это невозможно! Так справедливо… Так и должно быть…»

— И это не я, — пробормотал, несколько поколебавшись, больной. — Сестричка ошиблась — хотя противники эти мне хорошо знакомы. Но самое странное — в другом: сон, который я хорошо запомнил, ничего общего, как мне думается, с этим спором не имел. Судите сами! Мне снилось, что я лежу в какой-то норе и, хотя совершенно себя не узнаю, твердо убежден, что это я и никто другой. Но какой же это «я», профессор? Что-то среднее между огромным земляным червем и сороконожкой, абсолютно голое с головы до хвоста… А бесчисленные ножки — крепкие, цепкие. Я пытаюсь их пересчитать, но все время сбиваюсь. Может, оттого, что я в то же время грызу какой-то неправдоподобно горький корень… Просто безумие какое-то! Но тут начинается самое страшное: железное лезвие — не то лопаты, не то экскаватора — срывает покров с моего прибежища, и я оказываюсь в лучах солнца во всей своей отвратительной наготе, ибо вид мой угоден лишь тьме подвалов, нор и подземелий. Солнечные лучи для меня — ядом напоенные стрелы. Раскаленные прутья. Кто куда разбегаются, но тут же возвращаются какие-то люди. В руках у них странные предметы, я чувствую, как они осыпают меня каким-то ядовито пахнущим порошком, затем, видя, что я еще извиваюсь и дышу, пригвождают кольями к земле. И я кричу, как в детстве: «Почему? За что?» Но тут же лопата или ковш засыпает меня землей, она прохладно обволакивает пробитое тело, и, хотя набивается в глаза, в ноздри, в рот и я начинаю задыхаться, меня переполняет чувство благодарности. У меня отняли даже самый грошовый, общедоступный дар природы — воздух, а я готов целовать руки экскаваторщику… И просыпаюсь я в горячем поту. Слава Богу, стрелка часов движется, значит, я жив. Половина четвертого ночи…

В окно неровной дробью забарабанила птичка: привыкшая в этот час клевать крошки, припасенные обитателем палаты.

— Потерпи немного, Божья душа, — проговорил больной. — Сейчас получишь свой полдник.

— И часто они вас посещают? — спросил профессор.

— Кто? Птички или видения?

— И те и другие.

— Одни — ежедневно, другие — еженощно.

— Такое впечатление, что мозг ваш хочет то ли что-то подсказать, то ли напомнить о былом, то ли намекнуть на то, чему надлежит произойти. Однако учтите: его подсказки никогда не бывают реальны. Скорей всего, он предостерегает, предлагает предмет к размышлению. Мой совет — постарайтесь отыскать этот предмет в своем прошлом, в своих воспоминаниях.

— Вы сказали «предмет к размышлению»? — Больной горько усмехнулся, лицо его снова напомнило маску Квазимодо. — Что ж, постараюсь последовать совету. Хотя вряд ли видения мои от этого станут приятнее, а сон — спокойней. А теперь простите…

— Да, да, я вижу, вы утомились…

— Утомился не я, профессор, утомился мой уважаемый, мой дорогой мозг! Попробую помочь ему забыться…

Выходя из палаты, врач озадаченно размышлял: «Странноватые слова он говорит. „Дорогой мой мозг“, „помочь ему забыться“. Ведь он прекрасно знает, что не он „дорогому мозгу“ поможет вздремнуть, а мозг, даст Бог, поможет забыться на часок ему. Хотя в его состоянии это весьма проблематично… Уж не последняя ли это фаза и не заговаривается ли он?»

4

Лечение шло, как и следовало ожидать, с убывающим успехом. Иногда больного навещал сосед, импозантный неразговорчивый мужчина с совершенно неуместными на добродушном лице усиками и бакенбардами. Сидели молча, поочередно вздыхая. Родных у старика не было. Отдав Холокосту всю семью, о другой он и не думал.

Персонал между тем наблюдал удивительную картину: чем ближе к финалу, тем суетливее, смятеннее становился заведующий отделением и тем смиренней и терпеливей — пациент.

Они привыкли к другому. К непрестанным жалобам, истерическим вызовам, вечному недовольству лекарствами и непременному желанию поделиться со здоровыми хотя бы толикой своих страданий. Как будто иллюзорное, зачастую притворное соучастие в страдании могло облегчить муки. А может быть, именно в часы мученического прощания с жизнью человек и познает утешность сердечного участия?

Но тут все было не так. О своих ночных терзаниях больной говорил скупо, даже скучно, как о само собой разумеющемся. К спасительным уколам прибегал лишь в крайних случаях, перед самым адским взрывом боли. Не совсем приятные процедуры воспринимал стойко и порой даже благодарно. Персонал деловито отмечал это в своих журналах, и старый нейрохирург терялся в догадках. Он не мог вспомнить подобного случая в своей практике — столь странного поведения после трепанации черепа, обнаружившей неизвлекаемую опухоль правого полушария и пораженное метастазами — левое.

При каждой встрече с пациентом он все меньше ощущал себя опытным врачевателем и все больше — робким ординатором, гадающим, что нового сулит ему беседа с обреченным.

5

Предсмертная агония, которую в смятении ожидал нейрохирург, между тем загадочно отодвигалась. Два дня спустя больной вернулся к прерванной теме.

— Признайтесь, профессор, что вы несколько обескуражены ходом моей хвори, ведь так?

— Обескуражен? — Доктор выпрямился с таким видом, словно его обидели. — Да как вы можете такое говорить, Матвей Исаакович? И вы позволили себе думать, что мы… чуть ли не торопим вас? Иными словами, что ваше присутствие в тягость персоналу?

— Но я же не могу не видеть, что в последнее время вас одолевают какие-то сомнения. Или я ошибаюсь?

Доктор помолчал, подыскивая слова, которые могли бы не только больному, но и ему самому объяснить странно-тревожные раздумья пациента.

— Нет, голубчик, — вздохнул он, — вы не ошибаетесь. Как вам известно, мне приходилось лечить немало больных с подобным диагнозом. Между тем ход вашего недуга, как бы это поточнее сказать, не совсем укладывается в привычные рамки. Вот этими руками я оперировал вас, любовался вашим серым веществом, пока… гм… не обнаружил опухоль. И честно признаюсь: видел все своими глазами и все же порой мне кажется, что недуг ваш я так и не разглядел. Он представляется мне самозваным и, не скрою, даже приятным незнакомцем…