Уильям Бойд - Нутро любого человека

• Название: Нутро любого человека
• Автор: Уильям Бойд
• Жанр: Современная проза

Уильям Бойд — один из наиболее популярных и обласканных критикой современных британских авторов. Премии Уитбреда и Риса, номинация на „Букер“, высшая премия „Лос-Анжелес таймс“ в области литературы — таков неполный перечень наград этого самобытного автора. Роман „Броненосец“ (Armadillo, 1998) причислен критиками к бриллиантам английской словесности, а сам Бойд назван живым классиком современной литературы.

---

После операции (ему вставили в ногу стальные спицы) ЛМС перевезли в больницу Св. Ботольфа, в Пекхэме, где его поместили в палату № 3. Дневник возобновляется через четыре недели после несчастного случая.]

Понедельник, 5 июля

Одна из старых дам, что бродят по палате со сборниками головоломок и комплектами принадлежностей для вышивания, снабдила меня шариковой ручкой и блокнотом, так что я смогу, наконец, записывать мои впечатления от этого адского места. Швейцарский рулет и комковатый заварной крем, в третий раз на этой неделе. Простите, но швейцарский рулет это не пудинг; швейцарский рулет это такой сладкий пирог. Кто-то в отделе поставок прикарманил деньги, которым предстояло пойти на покупку нормального пудинга. Вполне типично для нашего заведения — построенного в девятнадцатом веке и все еще припахивающего ценностями и обыкновениями этого века. К примеру, палата № 3 это огромное помещение с высокими потолками, схожее с сельским клубом или школьной часовней, построено оно было именно как больничная палата — в трех его стенах прорезаны высокие узкие окна, дабы впускать сюда как можно больше „целительного“ солнечного света. В палате тридцать коек, в два раза больше, чем было задумано изначально, медицинский персонал выбивается из сил, он изнурен и очень вспыльчив. Я провел две беспомощных недели в центральном проходе, пока Пауле — единственной сестре, которая мне нравится, — не удалось перевести меня в угол. Так что теперь у меня только один сосед, хоть он и постоянный здешний обитатель: старый пропойца, оставляющий желать много лучшего. Стоят теплые июльские дни, палата сильно напоминает парник. В полдень мы лежим, задыхаясь и обливаясь потом, на койках, те, у кого хватает энергии или сил, сбрасывают с себя одеяла и обмахиваются газетами либо журналами. На ядовитых, болотных запахах, которые поднимаются от выставленных напоказ простыней, я задерживаться не стану. Все это дает некоторое представление о физическом состоянии людей викторианского века: если вдуматься, каждому из них, наверное, было нестерпимо жарко в летнее время — одежды тогда носили плотные, многослойные, а снять сюртук означало проявить невоспитанность. И от мужчин, и от женщин, должно быть, жутко несло потом. А тут еще кучи конского помета на улицах… Лондон девятнадцатого столетия вонял, надо полагать, как выгребная яма.

Левая нога у меня в гипсе по самое бедро, отчего я более или менее неподвижен. Мочусь я в бутылку, а когда нужно прогадиться, вызываю сестру. Пользоваться уткой я отказался, поэтому меня сажают в кресло и отвозят в уборную. Там я устраиваюсь на чаше унитаза и делаю свое дело. Двери в кабинках отсутствуют. Сестры ненавидят меня за то, что я отказался от утки.

Единственное неопределенно приятное следствие того, что нога закована в гипс — меня приходится мыть губкой. Делается это быстро, расторопно, однако на две минуты я вновь возвращаюсь в раннее детство — руки подняты, мне омывают подмышки, холодная губка ныряет в мои гениталии, я наклоняюсь вперед, чтобы мне потерли спинку. Процедуру завершает нешуточное растирание полотенцем и посыпание тальком. Если бы эта дойная корова, сестра Фрост, еще вытаскивала бы титьку и давала мне пососать, картина была бы полная.

Еда отвратительная, никуда не годная — худшей я не пробовал со школьных времен в Абби. Мы получаем все, какие можно вообразить, ужасы лечебного учреждения — мелко порубленное мясо с водянистым картофельным пюре и консервированными овощами; рыбный пирог, в котором рыба не водится; приправленные карри яйца; слипшиеся, тестообразные клецки с комковатой сметаной. Все это приходится съедать — особенно мне, прикованному к койке. Раз в день появляется человек с тележкой, у которого можно купить, в виде добавки к больничному довольствию, крекеры и плитки шоколада. Диета воистину ужасная — все жалуются на запор.

Паула — единственная сестра, которая нравится мне хотя бы тем, что зовет меня мистером Маунтстюартом. Я поблагодарил ее, спросил как ее фамилия. „Премоли“, — сказала она. Правильно, значит пусть будет мисс Премоли, сказал я, однако она попросила называть ее Паулой, а то другие сестры решат, что тут что-то нечисто. Интересная фамилия, заметил я, и Паула сказала, что она родом с Мальты. Но как же ваши рыжие волосы? не подумав, спросил я. У вас вон седые, ответила она: что ж тут смешного?

[ПОДЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Мои воспоминания о самом несчастном случае разрознены и бессвязны. Я всегда, еще со времени возвращения в Лондон, замечал, что почтовые фургоны вечно носятся как угорелые, точно водителям их угрожает опасность опоздать к какому-то решающему сроку или на некую встречу. Тот, что сбил меня, летел на скорости, должно быть, миль 60–70 в час. Хотя виноват был целиком и полностью я: мысли мои блуждали неведомо где, — я не посмотрел по сторонам и соступил с тротуара примерно с такими же предосторожностями, с какими переходят не улицу, а собственную кухню. Видимо, от удара я пролетел по воздуху ярдов пятнадцать. О столкновении я ничего не помню, боли почувствовать не успел. Очнулся два дня спустя в Св. Фоме, гадая, куда я, к черту, попал и что тут делаю. Мне здорово повезло, что я остался в живых, так мне сказали. Кто-то из отдела Управления почт по работе с клиентами прислал мне букет подвядших гладиолусов — „с пожеланиями скоростного выздоровления“. Неудачный выбор прилагательного, подумал, помнится, я.]

[Август-сентябрь] наблюдения над палатой № 3

Сегодня — массированное облегчение кишечника, после по сути дела, двухмесячного, как я вдруг сообразил, запора. Почувствовал себя лучше, но одновременно осознал, насколько я отощал. Я теперь — костлявый старый хрен, которому не мешало бы постричься.

В сущности, мы лежим в палате для престарелых, хотя никто не желает этого признавать. Никого моложе шестидесяти здесь нет. Палата для престарелых в том смысле, в каком бывают раковые палаты. Все мы — старики со стариковскими проблемами. Многие умирают. Палата слишком велика, чтобы я мог произвести точные подсчеты, а пациентов вечно перемещают с места на место (дабы замаскировать потери?). Я бы сказал, что со времени моего появления здесь умерло человек тридцать.

Паула ушла вчера в летний отпуск. Куда вы отправитесь? — поинтересовался я. На Мальту, глупенький. Она носит на шее золотой крестик — достойная девушка-католичка. Ее заменил санитар по имени Гэри — со множеством отвратных татуировок.

Человек, которого я ненавижу пуще всего, лежит в четырех койках от меня. Его зовут Нед Дарвин, но я прозвал его „мистер Не-Трепыхайся“. Сестры его любят: он никогда не жалуется, непременно имеет в запасе веселое замечание, радостно улыбается всем и вся и, похоже, наслаждается больничной едой. С ним приключился удар, но он довольно бодро ковыляет по палате, опираясь на костыль. Знает имена всех сестер. Как-то в один особенно жаркий день он подошел ко мне и постучал по загипсованной ноге. „Готов поручиться, зудит у вас там черт знает как“. Он из тех, кто падок до фразочек вроде „готов поручиться“, „да или нет“ и „премного благодарен“. Я послал его в жопу.

Потребовал встречи с кем-нибудь вроде администратора / управляющего, чтобы заявить протест против отсутствия дверец в уборной (по-моему мнению, это значительный фактор, определяющий нашу коллективную беду по части запоров). Требование было воспринято, как недвусмысленная попытка посеять смуту, — сестры бросали на меня взгляды грознее обычных. В конце концов, объявился молодой человек в костюме, выслушавший то, что я имел сказать. „Это мера, предпринятая для вашей же безопасности, Логан“, — сообщил он. Я попросил называть меня мистером Маунтстюартом, каковой просьбой он пренебрег, обойдясь в дальнейшем разговоре вообще без обращений по имени. Ничего из этого не выйдет: я просто укрепил мою репутацию смутьяна.

Описание путешествия семейства Пекснифф в Лондон — „Мартин Чеззлвит“ (главы 8 и 9) — это один из величайших комических пассажей в английской литературе. Развить эту мысль.

С того места, где располагается у меня селезенка, сняли дренаж. Боль в ноге, похоже, уменьшилась. Трещины в черепе, вроде бы, ни к каким побочным эффектам не привели. Со времени появления здесь мной занимался десяток, должно быть, докторов и каждый брался за мой случай, не являя каких бы то ни было признаков предварительной осведомленности: „Итак, вы попали в автомобильную катастрофу? О, я вижу, у вас разорвана селезенка“. Я не виню ни их, ни медицинских сестер. Жизнь в этом жутком месте мне ненавистна, а уж каково это — работать тут, ведомо одному только Богу. Впрочем, одна мысль не покидает меня: должен же существовать какой-то лучший, более гуманный, более цивилизованный способ ухода за нашими больными и немощными. Если государство берется за эту работу, так нужно делать ее от души: а этот мелочный, злопамятный, скаредный, пренебрежительный мир унижает всякого, кто в него попадает.