Уильям Бойд - Нутро любого человека

• Название: Нутро любого человека
• Автор: Уильям Бойд
• Жанр: Современная проза

Уильям Бойд — один из наиболее популярных и обласканных критикой современных британских авторов. Премии Уитбреда и Риса, номинация на „Букер“, высшая премия „Лос-Анжелес таймс“ в области литературы — таков неполный перечень наград этого самобытного автора. Роман „Броненосец“ (Armadillo, 1998) причислен критиками к бриллиантам английской словесности, а сам Бойд назван живым классиком современной литературы.

---

Идея априорных нравственных суждений („Беспричинное причинение страдания не имеет нравственных оправданий“) более чем приемлема для подавляющего большинства людей. Разве что несколько философов могли бы оспорить ее.

Три препротивных дня с бурым туманом в глазах — пошел к доктору Раусанссаку. Это приятной внешности 35-летний мужчина с уверенными манерами и рано поседевшими волосами. Он обследовал меня — измерил давление, прощупал, взял анализы крови и мочи. Я рассказал ему о несчастном случае, и он сказал, что мог бы, если мне хочется, послать меня в Бордо на сканирование мозга. Я ответил, что, пожалуй, этого не осилю. Нет-нет, сказал он, все бесплатно — месье Коин отвезет вас туда и доставит обратно. Вам ничего не придется платить. Соблазнительно, конечно, но я отказался: меня охватило странное нежелание подвергаться сканированию мозга, как бы таковое ни выглядело. Мало ли что они там могут найти.

Выпивал в Ла Сапиньер. Прекрасный дом — восемнадцатый век, сумрачно желтая crepi на стенах, острый конек мансарды, покрытой чешуйчатой черепицей. Два небольших крыла обнимают усыпанный гравием передний двор с фонтаном. В тыльной части дома имеется обнесенная балюстрадой терраса, глядящая на заново разбитый цветник, который года через два станет просто великолепным. Внутри еще пустовато, однако та мебель, которую уже расставила там и здесь мадам Дюпети, вполне отвечает возрасту и стилю дома. Все очень продумано, однако, на мой взгляд, немного бездушно, смахивает на музей: покрывающие лоснистый паркет ковры из Обюссона, пара стоящих под точным углом друг к другу кресел, незапыленные столы и горки. Только картины выглядят заурядными: стандартные портреты, fetes champetres[237] под Ватто, чрезмерно прилизанные, идеализированные пейзажи. Вкус хозяйки критиковать не приходится, однако дому не хватает жизни. Я предпочел бы большую пышнотелую ню над камином или заваленный газетами и журналами кофейный столик из стекла и хромированной стали — что-нибудь дисгармонирующее, выбивающееся из общего стиля, цепляющего взгляд — что-нибудь, говорящее, что здесь живет человеческое существо.

Впрочем, сама мадам Дюпети выглядит в своих владениях менее настороженной и оттого более красивой. Волосы спадают вниз, полотняные слаксы и белая блузка. И грудь у нее имеется. Мы пили, — чтобы почтить меня, — джин-тоник, она курила сигарету с тщательностью, наводящей на мысль, что это редкое, запретное удовольствие. Когда она наклонилась, чтобы затушить окурок, ворот ее блузки на краткий миг разошелся, и я увидел возвышения и складку ее грудей, поддерживаемых вышитым краешком лифчика. И ощутил стародавнюю слабость, распускающуюся в окрестностях копчика, за что и проникся должной благодарностью. Будь я лет на двадцать моложе — мог бы пожелать, чтобы наша добрососедская обходительность вылилась во что-то иное.

Она вела себя очень дружелюбно — возможно, слишком дружелюбно, — положила свою ладонь на мою, спросила, можно ли ей называть меня Логаном, и сказала, чтобы я называл ее Габриэль. Мы будем союзниками здесь, в Сент-Сабин, сказала она и добавила, что если мне когда-нибудь хоть что-то понадобится, нужно будет лишь обратиться к ее gardiens[238]. Все было очень благочинно, мы сидели на задней террасе, наблюдая, как солнце удлиняет тени, стрижи косо проносились, снижаясь, над нашими головами, мы разговаривали о Париже. Она, сказала Габриэль, родилась там, в послевоенные годы. Ла Сапиньер давно уже принадлежал семье, — Габриэль выкупила дом у брата. Я понял, что месье Дюпети, кем бы тот ни был, давно уже отошел в прошлое.

Франсин объявила, что больше не хочет свиданий в ее квартире — среди соседей пошли разговоры о мужчинах, которые приходят к ней и уходят. Она, впрочем, была бы очень рада встречаться со мной в отеле, — и порекомендовала один, в пригороде, с администрацией которого у нее, очевидно, имеется полное взаимопонимание. Мне это не по средствам, стало быть, новость, сообщенная ею, полагает конец моей половой жизни. Я буду скучать по Франсин, по ее полному отсутствию любопытства на мой счет. Мне-то, напротив, всегда было интересно узнать о ней побольше, понять, каким образом эта средних лет домохозяйка начала карьеру непрофессиональной проститутки. Я задаю вопросы, однако она уклоняется от ответов на них.

Минимаркет повержен в испуг и оцепенение. Дидье Мазео спросил меня, видел ли я, что появилось на стене Ла Сапиньер. Нет, ответил я, и что же? Вы лучше сами взгляните, посоветовал Дидье, — я ничего говорить не хочу. Ну-с, я сделал на моей мотоциклетке крюк, чтобы проехать мимо дома. Справа от его ворот в стену вделана каменная мемориальная доска с резной надписью (по-французски): „Памяти Бенуа Верделя (1916–1971), известного как „Рауль“, командира группы Сопротивления „Ренар“, которая 6 июня 1944 г. освободила Сент-Сабин от немецкого ига“. Что же, многое становится ясным: семейное владение; отец — борец Сопротивления, возможно, местный герой. Как получилось, что никто в Сент-Сабин не знал об этой связи, и почему Дидье Мазео столь хмур и насторожен?

„Тверда, как колокольная медь“. Эту фразу отец использовал для описания на славу замороженной мясной туши. Не могу понять, почему она вдруг всплыла в моей голове. Я не думал о нем уже многие годы и сейчас, когда вызываю в сознании образ отца и вспоминаю его грустную, терпеливую улыбку, в слезных протоках моих начинается резь, автоматически.

Габриэль заглянула ко мне, выпить. Должен сказать, я скучаю по обществу женщин. Произойти между нами ничего не может, однако вдыхать аромат ее духов, смотреть, как она откидывается в кресле и перекрещивает ноги, склоняться к ней, поднося спичку к ее сигарете и ощущая на ладони нажатие направляющих мою руку пальцев — все это доставляет мне острое чувственное удовольствие. Я впитываю ее присутствие здесь, в моем доме, с подавленным и нежным эротизмом, на какой только осмеливаюсь без того, чтобы показаться невоспитанным. Я провел ее по дому, она заметила маленький набросок Пикассо на стене моего кабинета. Рассказал, откуда тот взялся, и она, по-моему, изумилась, узнав, что мы с ним были знакомы. Окинув взглядом стопки книг и коробки с бумагами, она спросила, над чем я работаю, и я рассказал ей немного об „Октете“.

Потом сказал, что видел доску на стене, и Габриэль объяснила мне ее значение. Отец состоял во время войны в Сопротивлении, однако она узнала об этом лишь после его смерти. Мать поведала дочери о немногих известных ей фактах: о его подпольной кличке, о том, что он руководил в Ло группой, называвшейся „Ренар“, и получил в день вторжения приказ освободить Сент-Сабин и расставить усиленные посты по основным дорогам и мостам этой местности. Из того, что Габриэль прочитала по истории Сопротивления, ей стало ясно, что в число задач отца входили также облавы и арест сторонников наци и коллаборационистов. После войны он купил Ла Сапиньер, однако вскоре за тем дела увлекли его за границу, а семья перебралась в Париж, где родилась сначала Габриэль, а потом, шесть лет спустя, ее брат. „Вполне возможно, что меня и зачали в Ла Сапиньер, — сказала она со смешком. — А после смерти отца, когда мы обнаружили, что владеем здесь собственностью, семья решила, что самое простое — сдать ее в аренду“. Следом она намекнула на собственные сложности в браке и сказала, что, когда те „разрешились“, ей захотелось резко изменить свою жизнь, и она сочла уместным почтить память отца, восстановив дом и торжественно отметив то, что он сделал для Сент-Сабин. Он никогда не рассказывал о войне? — спросил я. Никогда, ответила Габриэль. Даже мать знала очень немногое — она познакомилась с отцом в 1946-м, а годом позже семья перебралась в Париж. Вы должны понять, сказала Габриэль, что для людей из поколения отца освобождение, как бы страстно они его ни желали, стало также огромной травмой: сражаясь с немцами им нередко приходилось сражаться и с французами, — а когда война закончилась, встал вопрос о справедливости и возмездии. Нелегко жить с воспоминаниями о том, что ты видел и что, возможно, обязан был делать. Mieux de se taitre[239].

Сильная ночная гроза. Выйдя утром, обнаружил, что ливень пропитал землю водой, но воздух кажется свежим, заново промытым, заново отфильтрованным.

Мило-Плаж. Отель „Дюны“. Внезапное желание побыть у океана привело меня сюда, в городок на атлантическом побережье, к югу от Мимизана. Этот маленький отель стоит в дюнах, лицом к Этанг-де-Мило — лагуне, она же пруд, который приливы наполняют соленой водой. Шесть номеров на втором этаже, а под ними ресторан „У Иветт“, где летом открывают раздвижные двери и выставляют столы на прямоугольный деревянный помост под плотным, затеняющим его виноградом.

Мило-Плаж это курортный городок, удаленный от крупных населенных пунктов как раз настолько, чтобы он оставался незабалованным, скромным. Вблизи etang[240] расположен quartier des pecheurs[241] с яркими деревянными домиками рыбаков, его огибают две улицы с магазинами и барами, и над всем городком царит высокий, выкрашенный в белые и красные полосы маяк. Поднявшись по закрывающим улицы от океана дюнам, обнаруживаешь огромные песчаные пляжи западного побережья Франции. Там и тут с выветривающихся дюн спускаются к океану еще уцелевшие бетонные бункеры и пулеметные гнезда „Атлантического вала“ Гитлера. Пляжная жизнь вращается вокруг ecole de surf [242] и пары хибарок, в которых торгуют напитками и бутербродами.