Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

• Название: Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
• Автор: Лев Гомолицкий
• Жанр: Поэзия
• Год: 2011
• ISBN: ISBN 978–5–91763–078–6 ISBN 978–5–91763–080–9 (Том II)

Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.

Второй том, наряду с разбросанными в периодических изданиях и оставшихся в рукописи стихотворениями, а также вариантами текстов, помещенных в первом томе, включает ценные поэтические документы: обширный полузаконченный автобиографический роман в стихах «Совидец» и подготовленную поэтом в условиях немецкой оккупации книгу переводов (выполненных размером подлинника – силлабическим стихом) «Крымских сонетов» Адама Мицкевича. В приложении к стихотворной части помещен перепечатываемый по единственному сохранившемуся экземпляру сборник «Стихотворения Льва Николаевича Гомолицкого» (Острог, 1918) – литературный дебют пятнадцатилетнего подростка. Книга содержит также переписку Л. Гомолицкого с А.Л. Бемом, В.Ф. Булгаковым, А.М. Ремизовым, Довидом Кнутом и др.

---

Сочинения русского периода в трех томах

СТИХОТВОРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Стихотворения, не вошедшие в печатные и рукописные сборники или циклы и извлеченные из периодических изданий и рукописей

397[1] Блаженство

 По глади лужицы резвился во-
домер, песчинки – скалы тихо про-
плывали, а в глубине, где мутен
свет и сер, рождались тысячи и
жили и желали. Чудовища-ли-
чинки, мураши, хвостатые, глаза-
стые, мелькали. Стояли щепочки
в воде на полпути, шары воз-
душные, качаясь, выплывали.
 Мерцая радостно, созданьице
одно – неслось в водоворот су-
ществованья. Все было для него
и для всего оно, и не было пе-
чали и страдания. Пока живет –
летит куда несет. Сейчас его
чудовище поглотит... То жизнен-
ный закон... Нет страха, нет за-
бот... Блаженством жизненным
за то созданье платит...

––––

 В вонючей лужице блаженству-
ет микроб. В чудесном мире ве-
ликан прекрасный, живя, срубил
себе просторный гроб и сел над
ним безумный и несчастный.

398[2] Взятие города (Отрывок)

 Уж смылись флаги красною пенóю над ошалевшей зло-
бою толпою, оставив трупы черные в песке, как после бури в
мутный час отлива. Но слышались раскаты вдалеке.
 Внезапно днем два пробудивших взрыва. И началось:
сквозь сито жутких дней ссыпались выстрелы на дно пустых
ночей; шрапнель стучала по железной крыше, а черные же-
лезные шмели врезались шопотом, крылом летучей мыши, и
разрывались с грохотом вдали.
 Дымки гранат широкими шагами шагали между мертвыми
домами, где умолкало пение шмеля; и брызгали из-под ступней
гремящих железо, камни, щепки и земля – все оглушительней,
настойчивей и чаще.
 Глазами мутными я различал впотьмах на стенах погре-
ба денной грозы зарницы, что через Тютчева предсказаны в
стихах; хозяев бледные растерянные лица; и отголоском в
слухе близкий бой, как хор лягушек ночью вдоль болота – в
одно звучанье слившийся стрельбой; и хриплый лай за садом
пулемета.
 Как туча сонная, ворча, блестя грозой, ворочаясь за ближ-
ними холмами, застынет вся внезапной тишиной, но в тишине
шум капель дождевой растет, пока сверкнет над головами, так
бой умолк – в тиши, страшней громов, посыпался на город
чмок подков...
 Не сон – рассвет взволнованный и тени летящих всадни-
ков, горящий их кумач.
 Двух обвиненных пленников «в измене» на пустырь ря-
дом проводил палач. Сквозь грозди нежные акации и ветви
их напряженные я подглядел тела навытяжку перед величьем
смерти.
 Без паруса, без шумного весла по голубому небу, расцве-
тая, всплывало солнце – ослепленье век. Вода потопа, верно
опадая, качала с пением торжественный ковчег.

(«Четки».– «Скит»)

399[3] Жатва

 Ребенком я играл, бывало, в
великаны: ковер в гостиной
помещает страны, на нем раз-
бросаны деревни, города; рас-
тут леса над шелковинкой
речки; гуляют мирно в их те-
ни стада, и ссорятся, воюя,
человечки.
 Наверно, так же, в пене
облаков с блестящего в лучах
аэроплана парящие вниманьем
великана следят за сетью
улиц и садов, и ребрами овра-
гов и холмов, когда качают
голубые волны крылатый челн
над нашим городком пугаю-
щим, забытым и безмолвным,
как на отлете обгоревший
дом.
 Не горсть надежд беспамят-
ными днями здесь в щели
улиц брошена, в поля, где
пашня, груди стуже оголя, зи-
мой сечется мутными дождями.
Свивались в пламени страни-
цами года, запачканные глиной
огородов; вроставшие, как рак,
в тела народов и душным
сном прожитые тогда; – сце-
нарии, актеры и пожары –
осадком в памяти, как будто
прочитал разрозненных сто-
летий мемуары.
 За валом вал, грозя, пере-
летал; сквозь шлюзы улиц по
дорожным стокам с полей тек-
ли войска густым потоком,
пока настал в безмолвии отлив.
Змеится век под лесом вере-
ница, стеной прозрачной зем-
ли разделив: там улеглась,
ворочаясь, граница.

–––––

 За то, что Ты мне видеть
это дал, молясь, теперь я
жизнь благословляю. Но и
тогда, со страхом принимая
дни обнаженные, я тоже не
роптал. В век закаленья
кровью и сомненьем, в мир
испытанья духа закаленьем
травинкой скромной вросший,
от Тебя на шумы жизни отзву-
ками полный, не отвечал дви-
женьями на волны, то погло-
щавшие в мрак омутов, без-
молвный, то изрыгавшие, играя
и трубя.
 В топь одиночества, в леса
души немые, бледнея в их
дыханьи, уходил, и слушал я
оттуда дни земные: под их
корой движенье тайных сил.
 Какой-то трепет жизни сла-
дострастный жег слух и взгляд
и отнимал язык – был лико-
ваньем каждый встречный миг,
жизнь каждой вещи – явной
и прекрасной. Вдыхать, смот-
реть, бывало, я зову на солн-
це тело, если только в силе;
подошвой рваной чувствовать
траву, неровность камней, мяг-
кость теплой пыли. А за ра-
ботой, в доме тот же свет: по
вечерам, когда в горшках дро-
жащих звучит оркестром на
плите обед, следил я танец
отсветов блудящих: по стенам
грязным трещины плиты пото-
ки бликов разноцветных лили,
и колебались в них из темно-
ты на паутинах нити серой
пыли.

–––––

 Но юношей, с измученным
лицом – кощунственным на-
меком искаженным, заглядывал
порою день буденный на дно
кирпичных стен – в наш дом:
следил за телом бледным, не-
умелым, трепещущим от каж-
дого толчка – как вдохно-
венье в сердце недозрелом, и
на струне кровавой языка
сольфеджио по старым нотам
пело.
 Тогда глаза сонливые огня
и тишины (часы не поправля-
ли), пытавшейся над скрежетом
плиты навязывать слащавые
мечты, неугасимые, для сердца
потухали: смех (издеватель-
ский, жестокий) над собой, свое
же тело исступленно жаля,
овладевал испуганной душой.
Засохший яд вспухающих уку-
сов я слизывал горячею слю-
ной, стыдясь до боли мыслей,
чувств и вкусов.

–––––

 Боясь себя, я телом грел
мечту, не раз в часы вечерних
ожиданий родных со службы,
приглушив плиту, я трепетал
от близости желаний – убить
вселенную: весь загорясь огнем
любви, восторга, без пития и
пищи, и отдыха покинуть
вдруг жилище; и в никуда с
безумием вдвоем идти, пока
еще питают силы, и движут
мускулы, перерождаясь
в жилы.
 То иначе –: слепящий мок-
рый снег; петля скользящая
в руках окоченелых и без-
различный в воздухе ночлег,
когда обвиснет на веревке
тело.
 В минуты проблеска,
когда благословлял всю меру сла-
бости над тьмой уничтоженья –
пусть Твоего не слышал при-
ближенья, пусть утешенья
слов не узнавал – касался, мо-
жет быть, я области прозренья.

 Скит

II.- 8.- 27 г. Острог. Замок.

400[4] И. Бугульминскому

Не все ль равно, по старым образцам
Или своими скромными словами,
Не подражая умершим творцам,
Захочешь ты раскрыться перед нами.

Пусть только слов созвучие и смысл
Для современников невольно будет ясен,
Прост, как узор уму доступных числ,
И, как дыханье вечного, прекрасен.

Чтоб ты сказал измученным сердцам,
Измученным в отчаяньи скитанья,
И за себя и тех, кто молча там
Десятилетье принимал страданья.

Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалун
И не лишенный, как и солнце, пятен,
За то и отлит внуками в чугун,
Что был, волнуя, каждому понятен. 

401[5]