Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]

• Название: Бабье лето [повесть и рассказы]
• Автор: Елена Коронатова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

В сборнике — повесть и шесть рассказов сибирской писательницы Е. Коронатовой. Ее герои — наши современники. Одни из них только начинают жить, и автор с глубокой озабоченностью прослеживает, как они поступят, впервые, может быть, оказавшись в сложном положении. Другие только после тяжких раздумий, трудных поисков своего места в жизни избирают наконец верный путь.

В характере Клавдии — главной героини «Бабьего лета» — много доброго, хорошего. Но она отбилась от людей, в колхозе не работает, живет одиноко, тускло, только для себя. Разными путями, порой и не совсем чистыми, в дом ее приходит достаток. Но это не радует ее. Лишь давняя сердечная привязанность к Матвею, сильному и душевному человеку, согревает ее унылую жизнь. Когда-то их дороги разошлись, а теперь оба мучаются, не находя верной тропы к сердцу друг друга. Лишь вырвавшись из узкого собственнического мирка, находит Клавдия свое счастье — в коллективном труде, в радости общения с людьми, в любви дорогого ей человека.

---

Вернулся с поля белобрысый паренек, повстречавшийся на дороге и чуть не сбивший меня с ног. Держался он подчеркнуто солидно, не участвуя в общих разговорах и шутках. Он сел к столу, придвинул поближе лампу и долго что-то записывал и подсчитывал, смешно, по-ребячьи шевеля губами и хмуря светлые брови. Вообще в нем было много мальчишеского. Это впечатление дополняли ямочки на щеках, не потерявших еще детской округлости. Только серые строгие глаза смотрели не по-юношески сурово.

Каждый раз, когда хлопала входная дверь, паренек оглядывался. Похоже было, что он кого-то поджидал. Вскоре моя догадка подтвердилась. С улицы с шумом ворвался мальчишка в длинной, волочившейся по полу шинели, с мешком на голове. Сбросив шинель и мешок прямо на пол, мальчишка неожиданно превратился в миловидную девушку.

Строгий белобрысый паренек, перестав писать, часто мигая светлыми ресницами, во все глаза смотрел на девушку.

Она встала подбоченясь и тонким, пронзительным голосом, пристукивая в такт каблуками, пропела:

Эх, дождик идет,
Головушку мочит,
Меня миленький не любит,
Голову морочит…

Высокий, могучего телосложения паренек в тельняшке насмешливо произнес:

— Это еще вопрос, Анка, кто кому голову морочит.

Все засмеялись и посмотрели в сторону белобрысого паренька. В карих лукавых глазах Анки прыгали бесенята.

— Извиняюсь, может, кому и помешала, — нараспев произнесла она и убежала в другую половину избы.

Белобрысый паренек встал, ни на кого не глядя, поднял шинель и, отряхнув ее, повесил около времянки. Из кармана шинели он вытянул измятую газету и принялся ее читать. Но читал он не очень внимательно, все поглядывал в ту сторону, куда убежала Анка и откуда раздавался ее тоненький, пронзительный голосок.

Когда колхозники ушли спать, он оделся и, сказав, что отправляется на ток, пошел к двери. Только теперь я заметила, что он прихрамывает на правую ногу.

— Такой молодой и побывал на фронте? — спросила я Никиту Петровича.

— Это кто? Иван Иванович-то? — живо отозвался Никита Петрович. — Ему с начала уборочной двадцатый год пошел. А ногу ему покалечили не на фронте. Сызмальства это. Коней объезжал. А все через свой характер. Чем конь норовистее, тем он хуже от него не отстает.

— Он что, учетчик? — спросила я. Паренек заинтересовал меня.

— Наш бригадир.

В тоне Никиты Петровича прозвучали задушевные и в то же время горделивые нотки. И все время, пока он говорил, добрая умная улыбка светилась в его окруженных сетью морщин темных глазах. За стеной негромко пели девушки. Никита Петрович набил трубку, зажмурился и, нещадно дымя, не спеша стал рассказывать.

— Трех брательников у Ивана фашист порешил. Старшому, Александру, Героя посмертно присвоили. Принесли похоронную в бригаду, отдали отцу. Крепкий он мужик был, а тут не выдержало сердце, белый стал, что снег, упал головой на стол и застонал. Как раненый!

Потом встал и говорит:

«Ну, убирайте хлеб. Расплачивайтесь с государством. А я на фронт пойду. Видно, наступил мой черед с фашистом за сынов посчитаться».

А был Иван Ильич бригадиром. Говорят ему бабы:

«Что же, езжай, Иван Ильич, посчитайся и за нас с фашистом. Только вот справимся ли мы без бригадира-то? Ведь, почитай, одни бабы да старики остались».

Он эдак усмехнулся, вроде в глазах печаль. Положил Ванюшке руку на плечи — сын-то подле отца стоял — и то ли в шутку, то ли вправду говорит бабам:

«А это чем вам не бригадир? Ведь мог же Александр в двадцать лет Героем стать, так пошто Ванюшке бригадиром не быть?»

Девушки, певшие за стеной «рябину», замолчали. Переговариваясь вполголоса, стали укладываться спать. Никита Петрович раскурил трубку, прислушался к шуму дождя на дворе и продолжал:

— Проводили мы Ивана Ильича честь по чести, всей деревней. А наутро бабы рассказывали: чуть зариться стало, будит их Ванюшка и торопит на пашню. Смотрят, парнишка всех на работу расставил, в отцовскую книжку все записал. Ходит, распоряжается; в общем, бригадирствует. Чудно бабам, промеж себя смеются, а ему ничего не говорят. Жалко парня обидеть. Шутка ли, эдакое горе парнишке перенести! День прошел как следует быть. Другой настал, опять все по-прежнему идет. Ванюшка хозяйствует, бабы молчат, слушаются. Но с обеда пропал куда-то парнишка. Пошутили бабы: дескать, не выдержал бригадир, сбежал.

Солнце на закат уж пошло, а бригадира все нет. Вдруг слышат… вроде в барабан бьют, глянули на дорогу и ахнули… Идет отряд ребятишек, впереди — барабанщик. Пионеры знамя несут, а ведет их наш бригадир. Смотрят бабы и смеются; что, мол, с мальца возьмешь, у него игры еще на уме.

Ан дело-то по-другому повернулось. Поставил Ванюшка ребят на работу. Стали они колосья собирать. Работали — нельзя лучше.

Кажется, на третий день, в акурат в обед, приезжает на легковой машине в бригаду секретарь райкома. Он у нас в колхозе часто бывал, его знали. Заходит и спрашивает:

«Есть здесь кто-нибудь из семьи Матвеевых?»

Встал бригадир:

«Я — Матвеев».

«Это твоему брату Александру Матвееву звание Героя Советского Союза присвоили?»

«Моему».

«Колхоз должен гордиться, что вырастил Героя. И все мы гордимся Александром и не забудем его. — И опять к Ивану: — А отец где?»

«На фронт уехал».

Тут Аксинья, повариха наша, возьми да и скажи:

«У Ивана Ильича сердце, мол, не вытерпело, трех сынов ведь у него проклятый враг отнял…» Бабы, они, известно, на язык слабость имеют. Дрогнули губы у нашего бригадира. Видит секретарь, что парень в расстройстве, на другое разговор повернул.

«Кто у вас теперь бригадир?» — спрашивает.

Ну, Ванюша так это гордо сперва:

«Я бригадир. — А после тихо, аж еле расслышали: — Вместо отца».

Был он тогда щупленький. На вид не больше двенадцати годков дашь. Бабы ждут, что секретарь скажет. А он и глазом не повел.

«Ну, говорит, бригадир, пойдем, покажи мне свое хозяйство».

Обнял Ванюшку за плечи, и пошли. Все осмотрел секретарь, до тонкости. На току крышу худую приметил и сказывает Ванюшке:

«Смотри, бригадир, чтобы в следующий раз, когда приеду, крыша была налажена. На хорошую погоду не надейся. Дождь пойдет — и пропал хлеб. А он нужен для армии».

На прощание сказал:

«Туго будет — приезжай, разберемся, что к чему».

Уехал секретарь, а председателю наказал: Ивана не трогать, толковый парнишка. Велел помогать ему.

Я тот год болел. Ревматизм меня мучил. И вот, стало быть, приезжает ко мне на коне Ванюшка: так и так, мол, хворать, дескать, Петрович, все равно где. Поедем на бригаду, покажи ребятам, как крышу налаживать. Мы не умеем, а ты у нас — единственный, то есть, значит, плотник остался. Работать, говорит, мы тебя не просим, лежи себе на печи, только советом подсобляй. Я и обрадовался. Ну как в такое время сидеть руки сложа. Согласился, поехали. Первый-то день я вправду пролежал, а потом не стерпело сердце. Гляжу, трудно ребятам. Пришлось их вызволять. Работа-то, она — первеющее лекарство от всякой хвори.

Так с тех пор пятый год Иван Иванович в бригадирах у нас и ходит. Сам спокоя не знает и другим сидеть не дает. Отец-то его с фронта без ног вернулся. Сейчас счетоводом работает.

Никита Петрович замолчал и принялся выколачивать потухшую трубку. Дождь перестал. Молодежь за стеной угомонилась. Видимо, все спали. Погасла лампа. Дрожащий серебряный луч проник в окно.

— С дороги, поди, пристали. Пора и спать налаживаться, — проговорил Никита Петрович.

Он провел меня в крошечную каморку, куда был втиснут топчан и грубо сколоченный столик. На стене висел засиженный мухами плакат, на котором белозубая девушка, охватив обеими руками сноп пшеницы, призывала вырастить стопудовый урожай. Девушка мне кого-то напоминала, но кого, я не могла вспомнить.

Уснула я не сразу. Непривычные звуки разгоняли дремоту. Где-то тихо ржала лошадь. То и дело натуженно скрипел колодезный журавель, хрипло, видно спросонок, лаяла собака. И, не умолкая, гудел трактор. Все же усталость взяла свое, и я задремала. Разбудили меня чьи-то голоса. Я долго не могла понять, откуда они, и уж не снится ли мне это.

Девичий голосок насмешливо, но с затаенной грустью говорил:

— Уедешь и забудешь. Уж в городе не до колхозных девчат.

— Колхозных девчат забуду, а тебя не забуду, — отозвался глуховатый мужской басок.

— Ну да, очень надо! Так я и поверила. Попадется какая-нибудь!..

— Какая?

— Городская, модная. По-культурному разговаривает.

— Ты для меня лучше всяких модных и культурных.

— Ну да, так я и поверила. Люди говорят: с глаз долой, из сердца вон.

— Это плохие люди говорят. Которые настоящих чувств не понимают.

— А ты понимаешь?

— Понимаю.

— Ой, так я и поверила.

— Не веришь?