Евгений Богат - Урок

• Название: Урок
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Философия
• Год: 1982

В книге Евгения Богата «Урок» собраны очерки, публиковавшиеся в последние годы в «Литературной газете». Они посвящены проблемам становления духовных ценностей, формирования личности в современном социалистическом обществе.

Публицистика Евгения Богата — примечательное явление 60–70-х годов, когда вопросы личной и социальной нравственности стали центральными в общественном обсуждении.

Евг. Богат, обращаясь в каждом из своих очерков к конкретному случаю, стремится проследить общие материальные, этические, нравственно-духовные связи.

---

Но возвращаюсь к Вашему письму-исповеди. Если будете писать мне, может быть, попытаетесь выстроить события в некоей последовательности во времени? Чем лучше я их пойму, тем легче мне будет облегчить Вашу боль.

Посылаю Вам новое издание книги, в которое вошел тот рассказ».

* * * «Дорогая Марина Валентиновна!

Постараюсь, чтобы письмо это было более строгим и четким, было более трезвым, чем первые два. Познакомились мы с Валерием и начале марта. А двадцатого апреля я Валерия почти на-сильно отправила домой, в город Орехов, к родителям. Ему не хотелось, а я говорила ему, что он давно там не был и что если съездит сейчас, то отбудет „сыновью повинность“ и у нас появится возможность на майские дни уехать в деревню.

Он согласился со мной. А когда он уехал, я получила тотчас же письмо из Алма-Аты, из университета о том, что начинаются установочные лекции перед государственными экзаменами и мне надо уезжать. Я ему позвонила и Орехов, толком ничего не растолковала, только сообщила, что улетаю в Алма-Ату, вернусь — объясню. Потом в Москве я трое суток сидела в аэропорту в Домодедове, а он в тот же день, когда я позвонила, был в нашем областном городе — искал меня.

Папа его после рассказывал, что после разговора со мной он тут же стал собираться. Родители уговаривали его не ездить, а он им ответил: „Я не хочу ее потерять навсегда“. Одно из самых страшных для меня воспоминаний — это воспоминание последнего нашего разговора по телефону. Я позвонила ему — веселым голоском: „Валера, я уезжаю. Я тебе напишу, если будет время“.

Вся эта легкость, вся эта деланная веселость от моего давнего убеждения, что основное — работа, что работе и ученью не должна мешать такая безделушка, как любовь. Любовь можно позволить в пустые минуты.

Только на расстоянии трех с половиной тысяч километров до меня дошло, что Валера дорог мне. Поэтому писала ему. В Алма-Ате я обнаружила, что заметно изменилась, не было дня, чтобы я не думала о Валерии. Я получила от него десять писем (одиннадцатое — последнее — ожидало меня дома). В двух письмах были посвященные мне стихи.

Начиная с пятого в письма вошла тревожная тема экзаменов. Получилось, что мы с ним держали экзамены в одно и то же время. У меня были госэкзамены и защита диплома, у него экзамены при переходе на четвертый курс. „Ты меня не очень ругай, — писал он мне, — за тройки, для меня и тройки будут счастьем, эта сессия самая трудная“. Когда я сообщила ему, что получила на госэкзамене пятерку, он меня поздравил с „грандиозной победой“ и в том же письме пожаловался на „серую и однообразную“ жизнь. Самое поразительное, что его последнее из полученных мной в Алма-Ате, десятое письмо было умиротворенным и тихим. Он получил на первом экзамене „удовлетворительно“ и писал: „Чапа (он называл меня этим именем), я доволен, как слон. Этого экзамена боятся даже отличники. Так что ты не ругай меня, а лучше поздравь. Очень много завалов“. Он мне писал в этом же письме: „Нам нужно обязательно встретиться, ни в коем случае не умирай и быстрее залечивай травмы (я ему писала до этого, что в бане упала и сильно расшиблась, даже к врачу ходила), больше я такого не допущу и тебя на руках носить буду“.

Больше писем не было. Я получила это в день защиты диплома. Я защитила на „пять“ и тут же ему написала что-то тщеславное — поздравь меня, равняйся на меня и т. д.

Десять дней, лишь десять дней отделяют дату этого письма от даты его ухода. Сейчас разные официальные лица исследуют события последних десяти дней, спрашивают его товарищей, экзаменаторов, квартирную хозяйку, всех, кто с ним в эти десять дней общался, всех, кто его видел, всех, кто был с ним рядом.

Единственный человек из его окружения, которому непосредственно о событиях этих десяти дней не известно, — я. Единственный и самый виновный…»

Часть третья ЭТИ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ

Андрей Адамович. На первом экзамене, десятого июня, он получил «удовлетворительно» и повторял, что доволен, как слон. А шестнадцатого июня был экзамен по патофизиологии. Доктор медицинских наук Б. накануне второго экзамена, на консультации, заявил, чтобы мы все явились с записями его лекций, и добавил, что если лекции записаны разными почерками, то эти конспекты для него недействительны и он к экзамену не допустит, поставит двойку. Валеры на консультации не было, он был у родителей в Орехове. А некоторые лекции он не писал. У него была феноменальная память, и поэтому он записывал лишь то, что заключало в себе особые трудности для запоминания. Но ему было известно, что экзаменатор Б. требует полной записи лекций. Не было ему лишь известно, что Б. не терпит разных почерков. Поэтому он одолжил у кого-то тетрадку, и пока он готовился к экзамену в Орехове, его отец переписал из нее несколько лекций.

И вот экзамен. Валера начал отвечать по билету, но экзаменатор посмотрел, полистал тетрадь, увидел, что разные почерки, закричал, что это обман, что Валера к экзамену не готов, и, не дав ему ответить по билету, выставил вон…

Илья Огнев. Б. единственный в институте, кто требует, чтобы все было записано одним почерком. Понимаете, для Валеры это была катастрофа. Если бы он любил медицину, то, наверное, отнесся бы к этому легче и разумнее, пошел бы на завтра к Б., договорился бы о пересдаче. Но уже после первого экзамена, десятого июня, он говорил мне, что окончательно разочаровался в медицине. Когда он завалил шестнадцатого, мы его ободряли, я напомнил ему, что на первом курсе мы завалили биологию и ничего — пересдали. За студенческую жизнь мало кто двоек не пережил.

Б. Кудряш (декан лечебного факультета). Есть ли такой писаный или неписаный закон, чтобы показывать экзаменатору конспекты, да еще обязательно одним почерком? Конечно, нет. Откуда студент черпает познания, это его личное дело, лишь бы ответил толково. Б., разумеется, не прав. Но нелепо рассматривать это как некую катастрофу. У Барышева на первом курсе была пересдача, он отнесся к ней адекватно. И, извините меня, двойка по патофизиологии — это отнюдь не крушение судьбы. Можно было что-то понять, если бы он был типичным и законченным отличником, болезненно-драматически переживающим даже тройку. Но ведь он в основном на тройки и учился.

Андрей Адамович. …А недели за две до этого, то есть до двойки по патофизиологии, мы отмечали в общежитии его день рождения. Он играл на гитаре, пел, был, как обычно, душой коллектива, и, помню, я подумал: вот у кого можно занять-одолжить в тяжкую минуту душевную и телесную силу.

Семнадцатого июня, после этой нелепой истории с разными почерками, я пошел рано утром к Валерию, он был мрачный, я пытался его развеселить, но ничего у меня не вышло. От всех моих шуток он без улыбки отмахивался — голова болит.

А через четыре дня — третий экзамен, по патоанатомии. Когда я заговорил об этом, Валера ответил, что после патофизиологии патоанатомию учить неохота. На консультацию он не явился…

Ирина, девушка, которую он любил, была в то время далеко. Мы все, как и обычно перед экзаменами, зубрили…

С. И. Рябова (квартирная хозяйка). Шестнадцатого, когда он вернулся после экзамена, он меня обманул, говорил, будто бы тройку получил, я уже потом узнала, что двойка. Был печален, а я ему и говорю: «Подумаешь, тройка, не переживай!» Он и отошел немного. А восемнадцатого мы отделывали с ним кухню, он был мастер на все руки. Когда мы закончили работу, я, помню, спросила: «Вал ера, ну как у нас кухня?» Он ответил: «Ой, тетя Сима, до чего же у нас хорошо!» И я порадовалась, что работа его отвлекла, позабавила, я любовалась кухней, особенно хорошо, ну, даже художественно он полки обстругал, покрыл лаком и повесил. Любовалась я кухней и думала: хорошо, когда хороший человек рядом живет.

И говорю ему: «Сынок, у меня двадцатого день рождения». Он спросил: «Сколько же лет вам будет?» А я ответила: «Шестьдесят один».

И вот наступило двадцатое, мой день рождения. Часов в девять утра я позвала его: «Валер, Валер», а он — не ответил. Я пошла на базар, пошла в парикмахерскую, вернулась домой в пятнадцать часов пятнадцать минут. Почему время точно запомнила? По радио была передача наша местная, и время назвали. Вижу, на полу в сенях записка: сестра его двоюродная была, но не застала и под дверь сунула. Я вошла в его комнату, а там на тахте записка ко мне лежит: «Тетя Сима, я страшно виноват перед Вами, позвоните моим родителям в Орехов». Я и думаю: о чем же это? А потом вижу: еще три какие-то записки: Адамовичу, т. е. товарищу, Барышевым, т. е. родителям, и Туровской…

Я стала озираться в ужасе, озираюсь, чуя недоброе, вижу, очки его лежат солнцезащитные и накурено, много курил. Я, себя не помня, кинулась на чердак, потом зачем-то в сарай побежала, а тут и гости нагрянули — ведь день рождения!