Евгений Богат - Урок

• Название: Урок
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Философия
• Год: 1982

В книге Евгения Богата «Урок» собраны очерки, публиковавшиеся в последние годы в «Литературной газете». Они посвящены проблемам становления духовных ценностей, формирования личности в современном социалистическом обществе.

Публицистика Евгения Богата — примечательное явление 60–70-х годов, когда вопросы личной и социальной нравственности стали центральными в общественном обсуждении.

Евг. Богат, обращаясь в каждом из своих очерков к конкретному случаю, стремится проследить общие материальные, этические, нравственно-духовные связи.

---

«Разве вы не верите, что вещи могут быть духовны сами по себе?» — начинал он защищать сына. «Верю», — ответил я. «Тогда вы должны верить и в то, — развивал он мысль, — что вещи могут стать овеществленной частью семьи». — «Верю, — повторил я, — и в это». — «Ведь нельзя же мыслить честь семьи как нечто абсолютно духовное и невещественное!» — воскликнул он. «Нельзя», — согласился я. «Эти картины, — говорил мне мой странный собеседник, — эти були, сундуки, даже золотые цепочки, дорогие камни в них тоже история семьи, ее восхождение, ее радости, и это дорого моему сыну не меньше материальной стоимости вещей. Вы и с этим согласны?» — «Да, — ответил я. — Но если человек наследует честь только в форме вещей, он в лучшем случае наследует футляр… пустой футляр, без алмаза». — «А вы, — иронически улыбнулся он, — мечтаете о небе в алмазах? Я тоже мечтал об этом в юности. Опасное увлечение. Когда утрачиваешь это небо, ничего в жизни уже не нужно».

Я тихо-мирно беседовал с ним и все чего-то ожидал, пока вдруг не осенило меня: я ведь молнии жду, той самой молнии, которую увидел первый раз в театре, маленьком, захолустном, где показывали «Гамлета» с ослепительными и оглушающими эффектами в эпизодах, где появлялась тень отца.

И молния, как бы вызванная магией детского воспоминания, засверкала ветвисто над нами, в небольшом пасмурном зале районного суда и долго не гасла, гораздо дольше, чем тогда, в театре, и в блеске ее я все увидел по-новому.

То, что и раньше мне было известно, выступило ярко, выпукло, бессловесно и абсолютно понятно. Я увидел в блеске молнии жизнь Большой семьи во главе с Большой бабушкой, возложившей на внука всю мощь — непосильную для него мощь — семейных надежд. Для него не было неба в алмазах. Он был земным, энергичным и реалистически мыслящим. И бабушка все могущество любви и мощи славы вкладывала в его судьбу. Она поместила его в медицинский институт — именно поместила, как помещают в банк солидную сумму, которая должна давать солидные проценты, а через два месяца, когда он оказался замешан в весьма неприглядной истории, она же помогла ему уйти из института и устроила в тот институт дочь высокого должностного лица, от которого зависела судьба дальнейшая внука. Когда опасность миновала, она опять внука поместила в институт, но уже не как в банк, ибо на рост капитала надежд уже не было, а как в ломбард для сохранения в соответствующих условиях.

Конечно, бабушка думала о чести семьи, но в реальной жизни она одновременно и оберегала ее, и убивала, возвышала и разрушала.

Ее имя защищало внука, как исполинский щит. Этот щит защищал от ударов извне, но не мог защитить от внутренних бурь. Когда внук начал расхищать ее бесценную, уникальную библиотеку, она ужаснулась и… дала ему денег, чтобы не расхищал. Когда доходили до нее вести об игре в тотализатор, о перепродаже икон, она опять ужасалась… и давала денег.

…Молния начала гаснуть, и я подумал: а в сущности, за что обвинять внука? Чтобы оберегать честь семьи, надо в самой семье получать уроки чести. Но чтобы давать эти уроки, надо честь ставить выше — даже! — любви — даже! — к внуку.

Я не рискну говорить мимоходом о вине большого человека — Бабушки. Если и была вина, то трагическая, оплаченная великой болью сердца и требующая не моего, а почти шекспировского исследования…

…В одной старой рыцарской песне есть загадочная для сегодняшнего уха строка: я любил бы тебя больше всего на свете, — поет любимой рыцарь, — если бы не любил больше всего на свете честь. Как это понимать? Как умаление любви? Напротив, как твердую гарантию ее. Суть в том, что рыцарь, ставящий любовь выше чести, в любви ненадежен, ему верить нельзя.

Сегодня наше гуманное чувство возмущено, когда мы читаем в старой книге о том, как отец во имя чести семьи убивает сына. Эта жестокость непонятна нам и абсолютно для нас неприемлема. А о чем говорит сегодня наше гуманное чувство, когда сын убивает отца (пусть посмертно, в доброй памяти людей), потому что чести семьи для него не существует?

А без чести нет и человека, есть одушевленный обладатель неодушевленных вещей. Человеческая жизнь без чести может быть описана в кратких и бедных терминах «описи имущества».

«И втрое скрученная нить не скоро порвется», — говорил Экклезиаст; и во все века видели в этом образе крепость семьи, а если шире — рода, государства. В нашей истории нить, скрученная именно втрое — бабушка, сын, внук, — порвалась, потому что абсолютно могущественной, нервущейся делает ее лишь самая невещественная вещь в мире — честь. А ее не было.

…Молния погасла. Тень отца рядом со мной как бы уменьшилась, начала истаивать и истаивать и, истаивая, задала мне последний вопрос: «А может быть, он когда-нибудь все поймет и заплачет?»

Тень отца исчезла; в зале суда в ожидании, пока начнется очередное разбирательство, сидели заинтересованные лица и все те же соглядатаи, что и раньше. Один из них, не имевший ни малейшего отношения к делу, вызывал во мне острое любопытство. Он постоянно делил имущество, о котором шла речь на суде, и почему-то делил не на две части, а на три. Мне он объяснил, что руководствуется лишь эстетическими соображениями, имея при этом в виду не красоту и ценность вещей, а математическое совершенство самого решения. «Кому же отойдет третья часть, — допытывался я, — если даже сын и не выиграет дело?» Соглядатай улыбнулся безумно. «Мы устроим выставку в коридоре суда, маленькую выставку — две-три картины, золотая цепочка и старинный комод в накидке из соболей». — «Для чего выставку?» — не унимался я. «Для истцов и ответчиков, — бормотал он невнятно, — но назовем это не стенд, а торжественно — антиалтарь».

И я тогда совершил одно небольшое психологическое открытие. Вот в чем его суть. Так же, как нельзя безнаказанно разыгрывать все время безумие: Гамлету что, он и играя сумасшедшего остается абсолютно нормальным, а вот Офелия — та, действительно, сходит с ума, это как бы плата за «игру в сумасшествие», — так же нельзя безнаказанно выставлять людей нормальных в качестве безумнее: сумасшедшие начинают казаться при этом aрхинормальными, — например, организаторами мероприятии по борьбе с вещизмом.

Вторая посмертная судебно-медицинская экспертиза, куда вошли лучшие медики страны, полностью подтвердила выводы первой: «Интеллектуально активен, эмоционально адекватен, за собственные действия отвечает».

Словом, полный хеппи-энд: папу не удалось посмертно записать в безумцы, семейные узы посмертно не разорваны.

Мне неизвестно, что отойдет сейчас сыну, а что останется у вдовы. И окончится ли дело миром или будет новый суд. Да и неинтересно это…

…А вот что интересно: заплачет ли сын когда-нибудь при воспоминании об этом суде? То, что заплакать захочется ему, не сомневаюсь, а вот удастся ли?

Может, и не удастся, как не удалось тем душам, обманувшим любовь и доверие родных, которых Данте поместил на самое дно ада, они синели изо льда, хотели заплакать и не могли: «Веки им обледенил мороз».

Над пропастью

1

После этюда из «Золушки» Виктория танцевала вальс Шопена. Она была в том же бальном, ниспадающем, белом, а в руках у нее развевалось теперь что-то легкое, как облако, воздушное, и это туманило ее лицо. Мне казалось, что я ее вижу не с третьего ряда партера, что мы сейчас не в одном зале, а в разных домах, и я наблюдаю — поверх улицы — из окна в окно, как она у себя в комнате танцует… Ощущение это рождалось, наверное, и оттого, что в лице у нее действительно появилось что-то домашнее, точно она вернулась к себе и вот отдыхает душой в родных стенах.

— Рыдать хочется. А вам? — шепнула мне быстро Марина Владимировна и, как бы извиняясь за излишнюю эмоциональность, добавила с суховатой четкостью: — Когда она на концертах с этим выступает, в зале тише, чем даже сейчас. Сидят и не дышат.

Сейчас сидели в зале двое — я и Марина Владимировна, замполит женской колонии, капитан внутренней службы.

Виктория гибко откинулась, закружилась, мелькая вдруг помертвевшим лицом, и не разрешила себе остановиться, пока не замер меланхолический лепет музыки… Потом убежала переодеваться, а аккомпаниаторша, сидевшая за роялем в сером, отяжелевшем от осенних дождей бушлате, который особенно поражал рядом с бальным нарядом Золушки в первые минуты концерта, стала наигрывать «На заре туманной юности…».

После вальса Шопена Виктория исполнила восточный танец, потом цыганский.

— А когда она с этим выступает, — улыбнулась Марина Владимировна, — в зале топот и рев восторга…

Потом мы пошли за кулисы, и я поблагодарил Викторию за концерт. Она дышала тяжело — в дико-пестром, цыганском — и, опустошенная усталостью, вяло подала мне руку.

А через несколько минут был обеденный час, и я увидел ее в ранних осенних сумерках тоже в сером и тоже отяжелевшем бушлате в толпе заключенных. Она шла с непраздничным, неприязненно-отчужденным лицом, и я почему-то подумал о театральных костюмах, о том, где же она их держит. Там, за кулисами? Или при себе, близ постели, чтобы чувствовать и ночью запах сцены — тот самый, о котором она писала в «исповеди»?