Максим Кантор - Сетевые публикации

• Название: Сетевые публикации
• Автор: Максим Кантор
• Жанр: Публицистика

Работы художника Максима Кантора находятся в Британском музее, в Третьяковской галерее, во многих галереях Европы и США. Максим Кантор-писатель известен в первую очередь как автор романа «Учебник рисования», который критики назвали одновременно пособием по рисованию, антипостмодернистским манифестом, политической сатирой и философическим трактом и который вызвал в середине нулевых большую полемику. Максим Карлович Кантор часто отзывается о делах повседневных и мимолетных — к примеру, всяческих социально-политических событиях. Однако его отзывы об этом таковы, что по ним лет через дцать вполне можно будет собирать учебник по Истории. В мимолетном Кантор неизменно замечает вечное и, кажется, предпочитает именно такой способ изучения бытия.

---

Вроде бы революция была, война потом началась, жестокость нечеловеческая, хотели хорошего, а вышло ужасно. Это все так и есть — и это очень смутно. Вот и картина примерно так же непонятно трактует мир.

Здесь важно то, что картина написана в монохромной гамме — почти гризайлю: охристо серые тона, черные контуры.

Это — не что иное как газета, газетная фотография. В газетах такие вот блеклые черно-белые фото с места событий.

Пикассо любил рисовать газеты всегда — еще со времен кубизма. Когда началась война, его цветовая гамма потемнела, а вот в «Гернике» — он совместил репортажную деталь и мрачный колорит — получилась газетная фреска.

Единственный аналог, который мне приходит в голову — это окна РОСТа Маяковского, я почти не сомневаюсь, что Пикассо имел их в виду, когда рисовал свою Хронику. Он вообще обожал Маяковского, думаю, что считал Маяковского крупным рисовальщиком — да Маяковский и был таким. Но эти соображения — побоку, главное, разумеется, не в этом.

Картина «Герника» (фотография-фреска) распадается на фрагменты, словно взрывом разбросало предметы, собрать их в единый сюжет непросто. Бывают такие фото с места событий, когда не разобрать, кого там и за что и чем оглушило.

Бывают такие хроники, где хронист подряд записывает все, что видит — а там детали соберутся воедино. Так и в Гернике — сперва кажется, что это набор образов, привычных Пикассо: его испанские зарисовки. Изображена кричащая раненая лошадь, грозный бык, девочка со свечой, рука со сломанной шпагой, голова в шляпе, окно испанского дома — все это встречалось в прежних картинах, а сейчас смешалось в рваное месиво.

Однако это месиво имеет очень ясную логику.

На картине изображена коррида.

Причем такая коррида, в которой победил бык — тореро убит.

Такой исход корриды редок — но бывает. У быка есть шанс победить, хотя на стороне матадора — мастерство и знание (культура боя), но на стороне быка — мощь и напор.

Коррида — одна из основных тем Пикассо; для него как для испанца этот спектакль понятен и важен. Это — символ жизни вообще, в целом: поединок природы и культуры, причем такой поединок, в котором нет правой и виноватой стороны. Матадор и бык не противопоставлены как враги, но образуют противоречивое единство: то, что испанцы называют «дуэнде». Они участвуют в общем спектакле, эта мистерия разыграна по правилам — и вражда матадора и быка во многом показная. Это такая неслиянная нераздельность — и брутальное сознание испанца иногда связывает мистерию корриды с христианской символикой. Так вот и земное сплетено с небесным — считает иной фанатичный испанец; Гойя, скажем, именно так и считал. И если вы посмотрите гойевский цикл «Тавромахия» — то эту непротиворечивую борьбу там тоже найдете.

Прочим это может казаться кощунством — но факт остается фактом: Пикассо часто рисовал матадора в образе Христа — для него, испанца, было органично.

Нельзя сказать, что в изображенной сцене — бык представлен злодеем. Так получилось — победило варварство и природа. Это не значит, что природа — виновата. Она просто есть и проявляет себя через напор и неразборчивую страсть. А культура проиграла — впрочем, и матадора на картине не особенно жалко.

Картина кричит и плачет — но кричит и плачет картина не из-за смерти матадора и не из-за торжества быка.

Главный герой «Герники» — умирающая лошадь, сторонний участник этой мистерии.

Лошадей пикадоров отдают на растерзание быку, после того как его раздразнят бандерильеро, втыкая дротики в спину. Лошадей дают убить, чтобы бык почувствовал вкус крови — и зрелище стало захватывающим.

В том, что в итоге побеждает матадор — осуществляется как бы возмездие и справедливость — культура наказывает варварство, мстит за разодранный в клочья народ. Правда в том, что потом, в следующей корриде, все повторяется вновь — и лошадей снова убивают. И это в точности дублирует процесс всемирной истории.

Я так говорю — потому что в мистерии корриды — лошади играют роль народа, толпы, и зритель отождествляет себя с лошадьми — еще до боя, когда принимает участие в первом забеге — по улицам Памплоны вместе с быками.

Лошади и простые люди — (сегодня их иногда называют быдлом и чернью) — всегда приносятся в жертву первыми: их используют для затравки, для разогрева действия, для пролога великих свершений. Это именно их — людей и лошадей — убивают, чтобы спектакль обрел нужный накал страстей.

Политики, прощелыги-журналисты, банкиры и матадоры — они творят большую историю. А ежедневная, человеческая, лошадиная история как бы и не считается.

Но в городе Герника — произошла именно эта вот история — история с погибшей лошадью. Ради нее и написана эта картина. Ради этой — человеческой и лошадиной — истории пишутся книги и рисуются картины.

Рассказывают, что копию картины «Герника», висящую в зале заседаний ООН, во время принятия резолюции по бомбардировке Белграда — закрыли тряпкой, чтобы не беспокоила.

Простые вещи (04.09.2012)

Можно было предсказать, как оно пойдет: причиняя зло — вызываешь зло в ответ. Это реактивная цепочка.

Годами сочиняли небылицы про демократическую глобализацию, усердно врали про то, что в мире есть всего одна цивилизация — и надо пожертвовать сиволапой страной предков, чтобы войти в сонм просвещенных народов.

Выдумали эластичную современную культуру — безразмерную как синтетические носки, бесчувственную как презерватив.

И неужели кто-то мог предполагать, что не будет реакции — национализма?

И вот он проснулся, причем во многих странах, национализм уродлив — но в нем правота и правда момента. Вы нас согнули, а мы не хотим сгибаться. Вы нам врали про общий прогресс — мы теперь понимаем, что в будущее нас взять не планировали, мы видим, как вымирает страна. И мы выкрикиваем наши лозунги — за нами правда обкраденных. В последние годы национализм и фашизм сделались популярными — и модными. Это так же романтично, как концептуальный дискурс тридцать лет назад.

Московский концептуалист, пожилой юноша, все еще скоморошничает с задором юности — но, увы, концепции он так и не придумал. Все время кривлялся, а время — прошло.

И модными стали фашисты. Фашисты теперь олицетворяют то, что некогда олицетворяли концептуалисты — порыв и поиск, правду дерзания, поиск запретного.

Им бы возразить: дескать, фашизм — это нехорошо! А как возразишь? Спросят в ответ: а что же тогда — хорошо? когда бабок обкрадывают и музей современного искусства с какашками строят? Это — хорошо? когда бестолочь и пустельга именуются Художниками, когда казнокрады — ведают культурой, а непотребные девки пляшут во Храме Божьем?

Надо бы сказать про гуманистический образ, про сострадание к ближнему, про «несть ни эллина ни иудея», про высокую мораль и достоинство человека — который выше нации и выше цивилизации — но всего этого нет в нашем словаре. Мы это все велеречивое отменили, мы это гуманистическое профукали, обменяли на Энди Ворхола, суп Кемпбел и жиденького Жижека.

Сложилось так, что современного языка гуманистической традиции русская культура не выработала — этот язык традиционных ценностей вытаптывали ради торжества постмодернизма. И вытаптывание казалось прогрессивным: зачем нам старые прописные истины, зачем нам реализм, для чего нам романы и картины? Давай еще вот этого старика взашей вытолкаем, давай еще вот этого пенсионера отменим — чтобы нам у кормушки было просторней.

Ах, недальновидно это было, опрометчиво!

И впрямь, для коллекций нуворишей старый традиционный гуманизм был помехой; невозможно впаривать банкирам что-то, что не модно — ну не Добролюбова же им с Толстым читать вслух? Им подавай то, что в Сен Тропе носят, с чем можно в Нью Йорке щегольнуть.

Но не одними вкусами нуворишей определяется будущее страны.

Ведь как устроено: нувориш-то, он наворовал, коллекцию какашек составил — и укатил на мыс Антиб, а с бабками из Вологды, да с их обиженными внуками — жить тем, кто в эту систему ценностей (какашки-Антиб-прогресс-Жижек) поверил.

Толстой бы, может, и договорился с внуками обкраденной бабки, а вот у куратора еврейской национальности, который живет на деньги, украденные из бюджета его клиентом, которому он впарил прогрессивные картинки с загогулинами — вот у такого куратора возникают проблемы с народом.

Назвать их, агрессивных внуков бабки, — быдлом? выход, конечно — но ведь не надолго.

И чувствуют кожей: зреет в обществе другая правда — она будет посильнее, чем мода на Бойса и Ворхола, рождается другое суждение — посерьезнее, чем взгляд владельца нефтяного терминала или мнение владельца массажного салона.

Пришли новые ретивые мальчики, презирающие гламур и концепт, глобализацию и демократию — откуда они взялись? От сырости завелись, что ли? Вы думаете, вы сами ничего не сделали для их прихода? О нет, господа, это вы их вывели в своих ретортах — ничего путного не создали, а вот этих борцов «за Россию без засилия евреев» — вы сочинили. Вы и убили-с, как говорил Порфирий Петрович.