Иван Киреевский - Европеец

• Название: Европеец
• Автор: Иван Киреевский
• Жанр: Публицистика

В настоящем издании полностью воспроизводятся первые два номера журнала И. В. Киреевского «Европеец», вышедшие в свет, и часть третьего номера, которую успели отпечатать до запрещения журнала.

---

Ежели не слово, то самый полный его смысл в ежедневном разговорном обращении. Все говорят, не краснея, о любовницах Людвига XIV. Должно заметить, что заменяют словом «любовница» другое, порицаемое критиком более в избежание педантизма, нежели неблагопристойности. Конечно, из двух однозначных слов одно почитается пристойным, другое непристойным. Но кто немного подумает, тот увидит, что либо общество, которому они принадлежат преимущественно, либо нравы людей, у которых они чаще на языке, приобщают их к словам, не оскорбляющим стыдливости, или кладут на них печать отвержения; но слово «наложница», не принадлежащее языку разговорному, не употребительное нигде, слово книжное, может быть пристойным или непристойным только по существенному своему значению. Мы уже доказали, что светская утонченность не оскорбляется смыслом слова «наложница»; следовательно, автор поэмы под сим именем мог употребить его, не заслуживая порицания.

По имени встречают, говорит критик: это справедливо; но кому вредит автор, назвав поэму свою «Наложницей», ежели в самом деле это название так ужасно? Одному себе. Многие, испугавшись имени, не прочтут сочинения и, что еще хуже, не купят его; но в таком случае автор не подвергается осуждению моралиста, а только литературный делец может сердечно пожалеть о неловкости писателя, не умеющего сбывать с рук свои сочинения.

«Сам сочинитель, — говорит далее критик (стр. 223), — кажется, чувствовал, что впечатление, им производимое, не совсем может быть выгодным, ибо поспешил вооружиться предисловием, в котором, рассуждая о нравственности литературных произведений, старается укрепить ее за новым своим произведением и тем обнаруживает желание предупредить соблазн, которого, очевидно, страшится». На странице же 238, изрекая окончательный суд поэме, критик объявляет ее совершенно невинной.

Следственно, критик в отношении к нравственности порицает в «Наложнице» одно название; но автор не защищает его в своем предисловии, он даже о нем не упоминает; следственно, это предисловие писано не с тою целью, которую предполагает критик. Настоящая цель его очевидна: желание решить вопрос — в чем состоит нравственность литературных произведений?

Критик, разбирая предисловие, укоряет автора в том, что он почитает литературу наукою, а не искусством, что он предлагает искать в ней истины, а не изящного (стр. 229–230). «В изящном зрелище действительности, — говорит критик, — эстетическая нравственность литературных произведений. Они должны быть изящны, и довольно» (стр. 232).

Автору принадлежит вопрос, в чем состоит нравственность литературных произведений? Он говорит о литературе только в отношении ее к нравственности: он моралист, а не эстетик, и должен рассматривать литературу не как искусство, но как стихию, в одном случае вредоносную, в другом — благодетельную. Он не называет ее наукою и уподобляет науке. Таковые подобия весьма позволены, и мы увидим ниже, что сам критик на них не скупится. Сравнение это довольно точно, ибо литература весьма немногих занимает как искусство, как способ творить изящное; всех же остальных занимает она как представление жизни, как самая жизнь, ибо философия сознала тождество бытия и мысли. Жизнь есть наука в обширном ее смысле, в смысле, в котором принимает ее автор предисловия.

Сочинитель, говоря о нравственности литературных произведений, не ищет ее в их изяществе, потому что он ищет условий нравственности для всех произведений словесности, а не для одних изящных. Изящное произведение всегда нравственно, положим; но оно может быть нравственным и не будучи изящным; что же в таком случае составляет его нравственность? Нельзя ли найти закона, обнимающего как изящные, так и неизящные творения? Автор видит его в истине показаний. С сим положением критик согласен, ежели оно относится к литературе вообще (стр. 232). Приходится ли оно к изящной? Посмотрим.

Что истинно, то нравственно, говорит автор предисловия. Нет, отвечает критик: что изящно, то нравственно; а в чем дело? В том, что в отношении к нравственности обе формулы однозначительны, с тою разницей, что одна объемлет всю литературу, а другая весьма немногие из ее произведений, с той разницей, что первая идет прямо к делу, а другая требует объяснений. Критик и приводит оные, и, чтобы растолковать читателю, каким образом изящное всегда нравственно, он открывает ему — что бы вы думали? — что изящное всегда истинно. Вот слова его (стр. 232):

«Объяснимся подробнее. Какое, существенное назначение всякого изящного творения? Воспроизведение действительной жизни по образцу изящества или, что то же, представление ее в совершенном равенстве с собою. Мысль и действие разлагают элементы, из коих она слагается, порабощая их взаимно друг другу, но изящное произведение должно сдружить их в совершенную гармонию, точно так, как сдружены они рукою всехудожною в великом здании вселенной, которая есть образец высочайшего, изящества».

Что говорит критик? Что он признает мир действительный образцом высочайшего изящества; но, сказав выше, что нравственность литературных произведений в их изяществе он признает его в то же время образцом высочайшей нравственности; из чего следует, что творение не может быть ни изящным, ни нравственным иначе, как будучи истинным.

«Неоспоримо, продолжает критик, что гармония, составляющая изящество великой вселенной, для нашего человеческого уха, постигающего ее только в отдельных частях и дробных отрывках, звучит нередко яркими диссонансами: но сии диссонансы спасаются в всеобщей симфонии бесчисленных аккордов бытия, открывающейся иногда и нам в минуты превыше-земного одушевления».

Что это значит, ежели не то, что, творя изящное, мы угадываем истинное и что чем изящнее творение, тем оно истиннее? Ибо сам критик говорит, что в минуты превыше-земного одушевления, т. е. художественного творчества, нам открывается симфония бесчисленных аккордов бытия, т. е. что в эти минуты мы видим яснее настоящее устройство вселенной, следственно, глядим на нее с точки зрения самой истинной?

Зачем же критик требует от сочинителя предисловия, чтобы он сказал: что изящно, то нравственно, а не что истинно, то нравственно, когда он сам первое положение доказывает последним? когда из собственных слов его явствует, что одно положение заключено в другом; когда одна формула частная, а другая всеобъемлющая, что именно было нужно для его рассуждения?

Из собственных доводов критика следует, что творение не может быть изящным иначе, как будучи истинным; но он объявил уже, что ежели оно изящно, оно нравственно; следовательно, ежели оно истинно, то тоже нравственно. Это рассуждение имеет всю ясность и всю силу математического доказательства и забавно напоминает аксиому: два количества, равные одному третьему, равны между собою. Это не вредит автору предисловия и доказывает ясно, что формула, им употребляемая, приходится литературе вообще и литературе изящной в особенности; следовательно, он употребил ту самую формулу, которую надлежало, ибо определено ею, в чем состоит нравственность литературных произведений как изящных, так и неизящных.

«Автор, — говорит далее критик (стр. 234), — горько жалуется на журналистов, которые требуют от поэтов, чтобы они воспевали добродетели, а не пороки, изображали лица, достойные подражания. Не можем не подивиться добродушию автора предисловия, который считает достойными опровержения такие нелепые требования. Не более следовало уделить внимания людям, называющим нравственными произведения только те, в которых наказывается порок и награждается добродетель, ежели еще таковые люди существуют в наше время».

Предоставляем судить публике, существуют или нет предрассудки, которые опровергает автор предисловия; а ежели существуют, — чем предрассудок нелепее, тем он достойнее опровержения. Но когда бы сии предрассудки принадлежали даже и немногим, можно ли оставлять их без внимания в сочинении умозрительном? Что бы сказал критик о сочинителе курса математики, который пропустил бы в нем начальные теоремы, оправдываясь тем, что решение их довольно известно?

«Напрасно автор предисловия уверяет, что не все пороки имеют вид решительно гнусный. Шуточные стихи Панара[2], которыми он старается подкрепить мысль свою, ничего не доказывают. Ежели некоторые пороки и кажутся нам иногда привлекательными, то это не почему иному, как потому, как представляются нам не в истинном виде. Сократ говаривал, что если бы добродетель могла явиться в человеческом образе, то нельзя было бы не полюбить ее всем сердцем; противное должно сказать о пороке: это положительное безобразие!»

Автор доказывает свое положение не одними стихами Панара, которые он выписывает не в довод, а в объяснение своей мысли. Наши добрые и злые качества так смежны, говорит он, что нельзя провести разделяющей линии между ними. В этом случае отменно истинны стихи Панара: