Борис Дубровин - О годах забывая

• Название: О годах забывая
• Автор: Борис Дубровин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Борис Дубровин известен читателям как поэт. «О годах забывая» — первый сборник его прозы. В него вошли две повести: «Вдали и — рядом» и «О годах забывая».

В повестях показана жизнь и боевые дела советских пограничников, их нравственная чистота, высокое чувство долга, дружба и любовь. В самой сложной обстановке, в любых условиях, мужественно действуют воины-пограничники, проявляя беззаветную преданность Родине.

Герои книги сталкиваются не только о вражеской агентурой. Острые конфликты возникают и при решении коренных вопросов службы, воспитания воинов, семейных отношений. Автору удалось психологически верно показать сложный мир своих героев, их высокие душевные порывы.

---

Прошумел самолет.

Буря усиливалась, секла до лицу, песком забивала нос, рот, глаза, уши.

Шуршала неоглядная рябь движущихся песков, и он хотел повернуть обратно, уберечь глаза и лицо, но этот дьявольский «кукурузник» все кружил над одним местом, и почему-то против ветра наперекор себе бородач тащился к тому месту.

Глупый суслик выкатился из норки, встал на задние лапки, как вылепленный из глины и песка округлый кувшинчик, из него пролился свист: ему буря нипочем, вторит в лад ее нарастающему свисту. Или присвистнул суслик от удивления: перед ним поднимался и опускался холмик… Что-то живое? Песок струился, натекая на холмик, обволакивая его тончайшими слоями, песчинки цеплялись за песчинки, холмик рос. За него спряталась черепаха, вобрав под клетчатый тускло-пепельный панцирь лапы и голову, напоминающую змеиную. Суслик пискнул и поспешно скрылся в норке: боком, перекидывая голову и хвост, передвигалась эфа, чей укус смертелен. Эфа, мстящая всем за свою ползучесть, за свой невыплеснутый яд, подползла к холмику. Из холмика показалась детская исцарапанная в кровь ладошка. Павлик в беспамятстве повернулся. Черепаха убралась восвояси. А эфа подняла заостренную голову и студеными вертикальными зрачками присмотрелась.

Самолет Игоря шел очень низко. Удар бури накренил правое крыло над самой эфой, а Игорь инстинктивно прибавил обороты. Мотор взревел, струя песка, подхваченная порывом бури и струей ветра, отброшенного пропеллером, хлестнула эфу. Змея приникла к песку, а Павлик так же в беспамятстве убрал ладошку.

К мальчику, обросшему песком, эфа приблизилась вплотную. У него приостановилось дыхание. Эфа, помедлив, поползла по его телу, перебрасывая свою голову и хвост. Она как бы ударяла, подхлестывала, вызывала его ожить, пошевельнуться, чтобы сразу же умертвить свою жертву. Но он был как мертвый. И змея по его плечу, по лицу протянулась метровой петлей…

Самолет Игоря Иванова чуть не коснулся колесами этого барханчика, а струя ветра, страх и неожиданность столкнули эфу с мальчика, и она заторопилась к норке суслика.

«Что я кружу над этим местом как привязанный? А если почудилось? И теряю драгоценные минуты, да и горючего по расчету — совсем немного осталось». Но он опять пронесся над бородачом, как бы подгоняя его, подталкивая к бархану. «Ну и характер! — подумал о себе Игорь, осуждая, — Ивановский. Одна интуиция, один инстинкт, ослиное упрямство, как у Натки». Надо лететь дальше, искать в другом месте. А ноги сами нажимали на педали, рука сама незаметно надавливала на штурвал, самолет точно сам по себе делал очередной круг. Да? Точно! Ребенок! Буря и струя от пропеллера обнажили его голову! Но что же это? Почему медлит бородач?!

Игорь на правом развороте увидел, как раскинув руки, оступился и опрокинулся навзничь бородач. Полы халата откинуло ветром. Заканчивая разворот и снижаясь, заметил лохматый куст бороденки.

Через некоторое время Игорь увидел, что он пытается встать.

Смотритель поднялся, посидел, хлопая осоловелыми глазами, встал и пошел, пошатываясь. Споткнулся о какой-то комок, повалился. Приподнялся, оперся на бугорок и под слоем песка обнаружил мальчугана. Кто это? Он поднял мальчика и огляделся. Сквозь песчаную завесу бури то проступали, то исчезали буровые вышки, грибком зачернела крыша сторожки. Смотритель нес свою находку к сторожке.

Самолет проскочил над ними, помахав крыльями, и, взяв курс на сторожку, взмыл над буровыми и слился с темнеющим небом.

— Кому ты, гад, путь указываешь? — обратился к исчезнувшему самолету бородач. — Кто хозяин сторожки? Кто хозяин пустыни? Или дороги не знаю?

Не доходя до сторожки, он увидел, как буря приоткрывает и закрывает обитую войлоком деревянную дверь.

— Какой подлец дверь не закрыл! Какой подлец? Я спрашиваю! — высоким, пронзительным и дрожащим голосом вопрошал он сторожку. Войдя в нее, положил мальчика на засыпанную песком постель. Полез в тумбочку, приговаривая:

— Сейчас постельное белье достану, сейчас, сейчас…

Из тумбочки к его ногам выкатился грязный ком белья. Смотритель впихнул белье обратно, захлопнул дверцу. Поежился и хотел укрыть мальчика. Наклонился к ведру, затянутому пестрой тряпицей, прижатой обрезком доски. На тряпке кверху дном белела с выщербленным краем пиала. Смотритель зачерпнул воды, открыл дверь и выплеснул за порог, набрал еще и поднес мальчику. Глаза ребенка не раскрывались: не приходил в себя.

— Не хочешь, так и не надо, — осклабился смотритель и поставил пиалу на голый, наспех сколоченный стол. Его качнуло, и он расплескал воду. Полез в карман халата за бутылкой. С бутылкой вытащил карты. Валет, шестерка и туз выпали на затоптанный пол. Он не заметил, приложился к бутылке. Из замусоленного горлышка вылилась перемешанная с песком капля. Выплюнул, поморщился.

Мальчик, застонав, повернулся на спину. Из правого кармана штанишек посыпался песок и выглянул уголок бумажки: деньги. Смотритель бесцеремонно вывернул оба кармана, забрал деньги, корявыми, прокуренными пальцами надорвал конверты, которые Наташа дала Павлику. Развернул, пробежал мутными глазами, потряс конверты, не выпадет ли что-нибудь? Ничего! Разорвал письма на мелкие кусочки и выбросил за дверь.

Он мысленно обращался к бывшим друзьям, которые забыли его. «Все один и один! А ведь были друзья… Перед кем оправдываться? Перед теми, что меня бросили? И зачем? Из одного котелка кашу рубали, одной шинелью укрывались! А вернулся я из плена, и ты, как и другие, раззнакомился со мной. Я с того и запил! Веру в людей потерял! Не прошу взаймы! Не напоминаю, что фрица прикончил, когда он в тебя штык всадить хотел! Но ты, гад, можешь хоть здороваться, встречая меня на улице? Можешь?!» Смотритель увидел под ногами карты и громко выкрикнул:

— Тебе — туз, мне — шестерка… Или — валет… Но ты на меня крест не ставь!

Отрезвила неожиданность и злость: переводя глаза с карточного валета на мальчика, увидел на шее ребенка родимое пятно, овальное, черное. Потер свою заросшую бородой скулу и шею.

— Что за наваждение!

Твердыми шагами вышел из сторожки, плотно притворив дверь и дважды повернув ключ в замке. Дернул на себя, проверил.

Павлик открыл глаза. Над ним провисал низкий закопченный потолок, в левом углу, в тенетах паука, билась муха. В самом углу паутины притаился паук, выжидая, когда она выбьется из сил и запутается окончательно. Пересохшими губами мальчуган прошептал: «Пить». Повернулся и увидел пиалу с водой, привстал, но упал на кровать. Опять привстал, с трудом дотянулся до пиалы. С жадностью выпил солоноватую воду. Пролитая струйка текла по полу, подкрадывалась к валету. Поднял бы карты, но чувствовал, что упадет. Тихо опустился на постель. Муха совсем запуталась. Помог бы ей выбраться, да был не в состоянии поднять руку. «Если бы встать на кровати, дал бы я жизни этому паучине», — подумал Павлик, и веки следила усталость…

Дважды повернулся ключ в замке, заскрипела дверь, зашуршали шаги. Павлик с трудом разжал веки.

Смотритель осторожно опустил на стол бутылку водки, погладил ее, всматриваясь в лицо Павлика.

— Я докажу! — пьяно мямлил он. — Я тоже — око за око, зуб за зуб. Меня бросили в детстве, и я бросил, отомстил… — Помедлил, впервые подумав о правильности своей мести, и усомнился. Но желал оправдаться перед малышом. — Меня бросили? — спросил он, укоряя жестоко, будто его бросил Павлик. — И я бросил жену с сыном. Не моя вина… коль она потом померла… Я докажу! — Экономным движением откупорил бутылку и отпил глоток из горлышка, рукавом халата вытер мокрые губы. — Я и смотрителем стал по пьяной лавочке. Под пьяную руку сморозил чушь, а может, и не чушь… правду-матку резанул в глаза, ну меня и понизили. А деньги были… Вот и пил и пить буду, пока снова в людей не поверю. А ты меня обязан у-ва-жать!

Павлик ничего не понимал. Появилась жалость к этому одинокому, брошенному, почти отверженному человеку, хотя отталкивающими были его гримасы, манера мямлить, растягивать слова. Неприятно поражала сторожка: судя по ней, хозяин давно опустился. Враждебно смотрели на него красные, в склеротических прожилках, глаза. И все-таки когда смотритель плюхнулся на колченогий стул, рыгнул, захрапел и стал особенно гнусен с отвислой губой, с грязно всклокоченной, пересыпанной песком бородой, Павлик вспомнил: его спас этот человек.

Порывом бури дверь сторожки дернуло, откинуло, стукнуло о косяк. Бородач продрал глаза, осмотрелся, затем доплелся до двери, набросил крючок и сел напротив мальчика. Он потянулся к Павлику и указательным пальцем, пропахшим селедкой, табачной вонью и сивушной гарью, задрал его верхнюю губу; приблизил к Павлику бородатое жалкое лицо и, оценивая, посмотрел на детские передние зубы, чуть раздвоенные, похожие на прямоугольные миниатюрные лопаточки. Отпустил палец, отодвинулся, кивнул своим мыслям и забормотал: