Валерий Елманов - Подменыш

• Название: Подменыш
• Автор: Валерий Елманов
• Издательство: Крылов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9717-0854-4

Мальчик, ставший в три года великим князем всея Руси Иоанном IV, превратился в зверя. Не выдержав произвола и террора, его приближенные вступили в сговор — и на троне очутился двойник, бывший холоп. Молодому государю-самозванцу поневоле приходится думать о великих делах, чтобы стать достойным своего титула.

А тот, первый, жив, и он мечтает о мести…

---

Князь Курбский гордо огляделся по сторонам — по его худородству да такая честь.

— Полк левой руки князю Димитрию Микулинскому вручаю. С ним Плещеев пойдет. Сторожевой тебе, князь Василий Оболенский-Серебряный, отдаю. Поведешь его с Симеоном Шереметевым…

А князь Владимир Воротынский все смотрел и глазам не мог поверить. Да, учили нынешнего царя и впрямь на совесть. Да, прошло время, и не один год, чтобы тот успел освоиться и понять: отныне его оружие не лопата с вилами, а меч, на голове у него не треух, но шапка Мономаха, а повелевает он ныне не лошадьми в конюшне Воротынского, но огромной державой. И все же, и все же.

Ну хоть режь его — никогда бы он не поверил, что Третьяк станет как бы не лучше Иоанна Васильевича, а править будет, в отличие от прежнего глупого и жесткого мальчишки, с пониманием всей своей ответственности и важности порученного. Получается, что и впрямь его отец не иначе как сам государь и великий князь всея Руси Василий Иоаннович.

— Дозволь слово молвить, государь, — не удержался, вскочил с места князь Оболенский-Серебряный. — Не вместно мне такое, чтоб князь Щенятев выше был[99]. То для меня убыток в чести выходит, потому как ещё мой дед…

— Да ты про моего отца зато вспомни, кой под Смоленском вместях с великим князем Василием Иоанновичем… — не остался в долгу Щенятев, тоже задорно вскакивая со своего места.

Маленький и худощавый, невзирая на все усилия приобрести положенное при высоком чине дородство, Щенятев и впрямь выглядел щенком в сравнении с огромным — одно чрево на три пуда потянет — князем Оболенским-Серебряным.

«Ну, сейчас начнется», — неприметно усмехнулся Владимир Иванович и посочувствовал Иоанну, который растерянно уставился на спорщиков. Однако нет, не началось. Успел царь прервать перепалку в тот момент, когда это еще можно было сделать.

— Цыть вы, оба! — раздался его гневный голос. — Ишь, разгалделись! Чай не вороны на колокольне, да и я звонить еще не закончил, — и тут же, понизив голос, увещевающе произнес: — Стыдитесь. Именуете себя боярами думными, но зрю я, каким местом на деле думаете. Обгодить нельзя, пока я слова своего не молвлю?! Вон князь Воротынский сидит и слова не сказал, хотя уж ему первому встать надобно, потому как его молодший брат вторым воеводой большого полка идет, а про него самого я еще вовсе ничего не молвил.

— Потому и сидит, что не сказано ничего, — буркнул Хилков, покосившись на князя Курбского, который, получалось, тоже обскакал его на одно место, точнее, даже на два, потому что должен быть даже не вровень с ним, но ниже.

— Сидит он молча, потому что государя своего почитает, который речь держит, — отчеканил Иоанн. — А чтоб ни у вас, князья, ни у прочих дум зловредных впредь не возникало, повелеваю и ныне идти в поход без мест. Князю же Володимеру Ивановичу Воротынскому я свою царскую дружину вверяю. Вторым воеводой с тобой боярин Иван Шереметев будет.

«Ишь ты, как ловко вывернулся, — подивился Воротынский, вновь после традиционного поклона государю усаживаясь на свое место. — Эх, если б еще он и слово свое так же крепко держал, как и главу на плечах. Хотя ежели рассудить, то он-то мне как раз ничего и не обещал. Это князь Дмитрий Палецкий обманул, а у него совесть чиста».

— Ну вот и славно, коли мы все обсудили, — донеслось до него приглушенное. — А ты, князь Воротынский, как я заметил, о чем-то своем задумался? — уже на выходе остановил государь Владимира Ивановича. — Не поделишься, что за думы тайные тебя гложут? Может, и я подсоблю слуге свому верному? — сделал он особое ударение на последних трех словах.

Воротынский остановился. Холодком протянуло по спине, словно кто-то провел чем-то ледяным по лопаткам, скользя ниже, к пояснице. Оглянувшись, увидел совсем рядом с собой Иоанна. Серые глаза его смотрели пытливо, но без надменности и без угрозы. По-доброму смотрели. Можно сказать, слегка сочувственно.

— Да ты и сам, государь, ведаешь, о моей кручине, — промолвил он негромко. — Опосля того, яко я дочери лишился, едва сердце по ней отболело, как сызнова потеря — сынок мой единственный в бозе почил. А еще детишков мне уж боле не видать.

— В том, Володимер Иванович, я подсобить бессилен, — кивнул Иоанн. — Что иное для тебя — вотчины и прочее — тут я властен, а животами нашими один господь бог ведает.

— Мне бы с тем, кто дочь ссильничал, расправу по-свойски учинить, — совсем тихо произнес Воротынский. — Глядишь, на душе бы полегчало.

Все прочие бояре к тому времени давно вышли, но царь все равно переменился в лице. Внимательно посмотрев на Владимира Ивановича, он обошел его и поплотнее захлопнул тяжелую дубовую дверь.

— А ты слыхал, княже, что гнев иссушает душу, делая ее бесплодной? Да и не след христианину в оместниках[100] ходить.

— Во власти государя покарать злодея, и не токмо во власти, но оное и долг его, — упрямо возразил Воротынский.

— А ты своего брата, кой у тебя один во всем мире, отдал бы на растерзание? — спросил Иоанн. — И об ином подумай. Может, то, что я его живот сохранил, тебе же во благо?

— То есть как это? — даже растерялся Владимир Иванович.

— А вот так. Ну что там казнь — чик, и головы нет. Татю же всего миг один боли достается. Разве не слишком легка его смерть?

— В мои бы длани попал, так уж я бы растянул, — мечтательно произнес князь. — И не день — седмицу мучил бы, не менее.

— Лжу ты сам на себя наговариваешь, — уверенно заявил Иоанн. — Сам помысли — ты ведь не зверь какой. Самое великое — час малый потерзал бы его, а опосля, плюнув ему в очи, зарезал бы попросту, ибо ты не душегуб и крест, помимо нательного, еще и в сердце имеешь.

Владимир Иванович усмехнулся, хотел было сказать: «А вот ты дай-ка мне его в руки, а там поглядим», но не сказал, вдруг почувствовав, что прав его собеседник. И как это ни удивительно, а ошибается сейчас не этот почти мальчишка, хотя и столь рано повзрослевший, но он, убеленный сединами князь Воротынский. Не смог бы он мучить насильника своей дочери. Вот не смог бы, и все тут. Убить — да, тут без колебаний, а мучить…

— Вот и выходит, что ты его не покарал бы, но избавил от гораздо худшего — от этой нынешней жизни, в которой он ежедневно и еженощно сам себя терзает. Конечно, не муки совести его мучают, не раскаяние за жизнь неправую, а то, как он со своего трона скатился, да в какой грязи оказался. Теперь, как у него ни сложится опосля, он ведь того, что стряслось, нипочем не забудет. Ну а годы пройдут, может, он еще и…

Иоанн осекся. «Поймет», — хотел произнести он, но, вспоминая рассказы отца Артемия, который самолично до своего прибытия в Москву досматривал за ним, проживающим все в той же избушке, в которой жил в свое время и сам Иоанн.

— Зрак сужен, яко у гадюки пред тем, как она кидается, злоба бешеная его терзает все время, а на уме лишь одна жажда — мести. Читать божьи книги давали — изодрал напрочь, так мы ему ныне уж и не даем давно — сами читаем через решетку, — досадливо морщась, рассказывал старец.

— Хоть слушает? — спросил Иоанн.

— Иной раз, но редко и как-то все больше про себя. Вот как кого-то там с царства скидывали из древних царей Израиля, а еще пуще, яко тот скинутый обратно ворочался, ну и все прочее, что ему метится на себя похожее.

Иоанн хотел было спросить что-то еще — ему была интересна любая, даже самая мельчайшая подробность о брате — но затем смешался, сник. Стыдно стало. Ведь как ни крути, а он виноват перед ним, да еще как. Пускай Иоанн виновен перед державой, перед князем Воротынским и его дочерью, виновен перед многими и многими людьми, которых он безвременно, едино лишь из злого навета, а то и просто из удали молодеческой на тот свет отправил.

Все так, и с этим никто не спорит. Но вот ему-то самому, который ныне в его одежах ходит, в его дворце сидит и даже — стыдоба да и только — с его женкой спит, разве ему он что-то плохое учинил? Нет, можно, конечно, рассуждать, что ежели бы он знал, что имеется у него брат-близнец, то непременно повелел бы умертвить. Так ведь если бы да кабы, то на дубу росли б грибы. Мало ли что предполагать можно. На деле же такого не было, а он с ним вот так вот…

Но сейчас, вспоминая рассказы старца, он уже не мог, положа руку на сердце, сказать, что царственный узник и впрямь что-то поймет. Для этого нужно желание и не просто, а еще и помноженное на умение. А если он и тогда не хотел, да и ныне не хочет никого слушать, а внимает лишь тому, что по душе, что нравится. А как быть, если любо лишь злое? И что с ним станется далее? Потому после паузы Иоанн лишь произнес:

— Должен понять и должен раскаяться. У него же крест на груди.

— Сам сказывал, — возразил Воротынский. — Главное, чтоб он в сердце лежал. Хотя и тут ты прав, государь. Пожалуй, что и хорошо, что ты ему жизнь оставил. Пусть потерзается. Для него такая жизнь и впрямь куда как горше мук телесных.