Алексей Лосев - Очерки античного символизма и мифологии

• Название: Очерки античного символизма и мифологии
• Автор: Алексей Лосев
• Издательство: Издательство «Мысль» Российский открытый университет
• Жанр: Философия
• Год: 1993

Вышедшие в 1930 году «Очерки античного символизма и мифологии» — предпоследняя книга знаменитого лосевского восьмикнижия 20–х годов — переиздаются впервые. Мизерный тираж первого издания и, конечно, последовавшие после ареста А. Ф. Лосева в том же, 30–м, году резкие изменения в его жизненной и научной судьбе сделали эту книгу практически недоступной читателю. А между тем эта книга во многом ключевая: после «Очерков…» поздний Лосев, несомненно, будет читаться иначе. Хорошо знакомые по поздним лосевским работам темы предстают здесь в новой для читателя тональности и в новом смысловом контексте. Нисколько не отступая от свойственного другим работам восьмикнижия строгого логически–дискурсивного метода, в «Очерках…» Лосев не просто акснологически более откровенен, он здесь страстен и пристрастен. Проникающая сила этой страстности такова, что благодаря ей вырисовывается неизменная в течение всей жизни лосевская позиция. Позиция эта, в чем, быть может, сомневался читатель поздних работ, но в чем не может не убедиться всякий читатель «Очерков…», основана прежде всего на религиозных взглядах Лосева. Богословие и есть тот новый смысловой контекст, в который обрамлены здесь все привычные лосевские темы. И здесь же, как контраст — и тоже впервые, если не считать «Диалектику мифа» — читатель услышит голос Лосева — «политолога» (если пользоваться современной терминологией). Конечно, богословие и социология далеко не исчерпывают содержание «Очерков…», и не во всех входящих в книгу разделах они являются предметом исследования, но, так как ни одна другая лосевская книга не дает столь прямого повода для обсуждения этих двух аспектов [...]

Что касается центральной темы «Очерков…» — платонизма, то он, во–первых, имманентно присутствует в самой теологической позиции Лосева, во многом формируя ее.

"Платонизм в Зазеркалье XX века, или вниз по лестнице, ведущей вверх" Л. А. Гоготишвили

Исходник электронной версии:

А.Ф.Лосев - [Соч. в 9-и томах, т.2] Очерки античного символизма и мифологии

Издательство «Мысль»

Москва 1993

---

«Платоническое» созерцание идей настолько пронизано специфическим Эросом, что часто вместо созерцания испытывается какое–то тонкое ощущение тошноты. Это — в буквальном смысле постельное ощущение идей, созерцание идей при помощи собственного фаллоса. Пусть не указывают на то, что «Федр» и «Пир» есть не проповедь педерастии, а преодоление ее, что Сократ изображен тут именно высокой нравственной личностью, всею своею жизнью протестующей против педерастии. Во–первых, совершенно неверно, что в «возвышенных» местах этих диалогов «мальчик» отсутствует. «Мальчик» присутствует решительно везде, даже там, где исключается плотское вожделение: Это очевидно всякому, кто внимательно перечитает эти произведения. Во–вторых же, там, где общение с мальчиком становится духовным, там впечатление создается еще более тошнотворное. Пока открыто смаковалась мерзость педерастии и Сократ со своими собеседниками, захлебываясь от восторга, сюсюкал и слюноточил по поводу телесных красот юношей, там еще можно было посмеиваться и отделываться шутками. Но вот начинается гораздо худшее: Платон продолжает говорить о мальчиках и тогда, когда требует исключения плоти в любовных отношениях и указывает на «припоминание» нашего небесного существования, где мы были как бы лишены тела (Phaedr. 250с). Это уже гораздо хуже и совсем несносно. Это — то, что в мистически–аскетической литературе заклеймено позорным именем «прелестит. е. духовного ослепления и утверждения результатов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность. Что лучше — быть просто педерастом или быть таким педерастом, чтобы «разрешаться от бремени» «рассудительностью и всякой другой добродетелью» (Conv. 209а)? Что пакостнее и тошнотворнее — быть служителем Урании Народной или быть служителем Урании Небесной, когда «любят не просто мальчиков, но любят их уже после того, как последние войдут в разум, а это совпадает с возмужалостью», причем Платон пишет тут же: «По моему мнению, те, кто начинает любить мальчиков с этого периода, готовы быть вместе с предметом своей любви и жить сообща с ними в течение всей жизни; они не обманут, не овладеют молодым человеком в пору его неразумия и, насмеявшись над ним, не убегут к другому» (Conv. 181 cd). Не прелесть ли это, когда Платон пишет об «истинных» педерастах: «Не питая ни зависти, ни низменной неприязни к предмету своей любви, они стараются в своем поведении поступать преимущественно и всячески таким образом, чтобы он во всех отношениях уподоблялся им самим и чтимому ими богу. Если любящие действительно добьются того, к чему стремятся, и добьются указываемым мною образом, то их стремление, как истинно любящих, посвященных в таинства другом, любовью неистово объятым, возлюбленным их избранником, бывает для последнего прекрасным и блаженным» (Phaedr. 253bc). Наконец, вспомним всю эту пакость, которую Платон описывает как подлинную духовную любовь: «Любящий, не кажущийся только таковым, но поистине испытывающий это чувство, всяческим служением служит любимому как богоравному… Когда любимый допустит к себе любящего, примет речи его и общение с ними, — благорасположение любящего, воочию проявляющееся, поражает любимого. Чувствует он, что все остальные друзья его и близкие ни малейшей доли дружбы не обнаруживают к нему в сравнении с его другом боговдохновенным. Когда он, в течение долгого времени, поступает так и сближается с любимым, соприкасаясь с ним при гимнастических упражнениях и во всем прочем общении, тогда источник того потока, который Зевс, полюбивший Ганимеда, назвал любовным пылом (ίμερος), в обилии несется к поклоннику; отчасти он проникает в любимого, отчасти, когда тот переполнен им, мимо течет. Словно как ветер или отголосок какой, устремляясь от тела гладкого и твердого, снова несется туда, откуда он пришел в движение, так и поток красоты снова проникает, чрез посредство глаз, в прекрасного. Достигнув души его и «окрылив» ее, он орошает проходы крыльев, способствует окрылению и наполняет, в свою очередь, любовью душу любимого… В присутствии любящего он, как и тот, освобождается от своей муки. Когда любящего нет, любимый так же, как и тот, тоскует и служит предметом тоски, нося в себе образ любви — любовь взаимную. Зовет ее в своих мыслях он не любовью, а дружбою. Как и любящий, но в более слабой степени, любимый вожделеет видеть его, прикасаться к нему, целовать, возлежать. И скоро, как–то естественно, он делает то, что за этим следует. При возлежании необузданный конь поклонника имеет сказать нечто возничему, он требует за большие труды наслаждения кратковременного. Но конь предмета любви ничего не имеет сказать, будучи исполнен желания и пребывая в недоумении, обнимает и целует поклонника, ласкает его как человека, сильно к нему благорасположенного. А когда они возлягут, он не чувствует себя в силах отказать в услугах любящему, если тот об этом попросит его. А товарищ по запряжке вместе с возничим противятся этому, опираясь на чувство стыда и на доводы разума» (Phaedr. 255а—256а).

Мне нечего прибавить к этой весьма красноречивой картине постельного ощущения идей. Платонизм выражен тут во всех подробностях. Добавлю только, что эта «мания», поскольку она трактуется как «правая», конечно, должна найти свое полное место и среди «созерцаний», которые в «Государстве» отведены на долю философов. Раз созерцание идей есть дело класса философов, то педерастическая «мания» «Федра» и «Пира» вполне входит в круг интересов монахов–диалектиков «Государства». Или педерастия, или созерцание «справедливости–в–себе», «доброго–в–себе» и т. д., т. е. чистейших абстракций (вместо живых личностей), — вот занятия платонических мистиков, монахов и философов.

g) Наконец, если принять во внимание всю ту обстановку, в которую Платон поместил своих защитников любви, то эта защита примет прямо характер ночного кошмара. В «Пире» — обстановка буквально кабака. Ораторы собрались после невероятного пьянства, так что они уже не в силах дальше пить, и Эриксимах предлагает «пить каждому столько, сколько он пожелает, без какого бы то ни было принуждения» (176е). Решают пьянство до потери сознания заменить разговором о любви, — хороши же будут разговоры! И действительно, речь Павсания об Афродите Небесной прерывается икотой Аристофана, которая достигла таких размеров, что врачу пришлось ее унимать специально (185с—е). Когда же она у него прекратилась, наступило еще нечто худшее: он начал свою речь об андро–гинах. «Когда же они [наилучшие мальчики] возмужают, они становятся педерастами; природа не побуждает их жениться и производить детей» (192ab) и т. д. Относительно спокойная беседа обессиленных от пьянства ораторов обрывается опять–таки пьяным Алкивиадом, внезапно ворвавшимся на «пир» с пьяной ватагой спутников, флейтистками и пр. (212d). Его заставляют говорить, и он начинает восхвалять Сократа, рассказывая, между прочим, безобразнейшую сцену соблазнения им Сократа на педерастию. Правда, Сократ воздержался от совокупления, но все это длинное пьяное смакование того, как Алкивиад старался соблазнить его на гимнастике, как однажды, пообедавши, они легли вместе на постель, как однажды ночью они тоже лежали под одним плащом в обнимку и т. д. и т. д., — все это способно вызвать только отвращение. Да и сам Сократ, при всех своих добродетелях, изображен странно. Он сам говорит про себя: «Я только и знаю одно — то, что относится к области Эрота» (I77d). Его кутежи постоянны, а его способность бесконечно пить и не терять сознания — восхваляется неоднократно. Решая вопрос о том, пить или нет, Эриксимах говорит: «Сократа, правда, я исключаю: он способен и на то, и на другое» (176с). Пьяница Алкивиад говорит: «Он выпьет столько, сколько ему прикажут, и все–таки никогда пьян не будет» (214а). А в конце своей речи, перечисляя все подвиги и выносливость Сократа, он прибавляет: «Зато на пирушках он один мог кутить так, как никто, особенно в выпивке, и не по доброй воле, а когда его принуждали к этому. Тут Сократ пересиливал всех, и, что удивительнее всего, никто никогда не видел Сократа пьяным» (220а). После всех разговоров, наконец, когда почти все спорившие ушли или заснули, «вдруг к дверям подошла большая толпа кутил», «поднялся невероятный шум», и «всем пришлось, уже без соблюдения какого–нибудь порядка, упиваться вином в изобилии». Из прежних ораторов остались только Агафон и Аристофан, и Сократ еще пьянствует с ними до самого утра, доказывая на этот раз, что «один и тот же человек должен уметь сочинять и комедии, и трагедии», что «искусный трагический поэт должен быть также и комическим» (223d).

В мировой литературе я не нахожу произведений более гнусных и отвратительных, более пакостной и мерзостной — воистину — «трагикомедии», чем платоновские «Федр» и «Пир». Платон ни в какой степени не соединим не только с христианством, но даже и с западноевропейским романтизмом. Романтизм гораздо шире, глубже, духовнее, интереснее. Романтизм есть философия и поэзия личности, истории — того, о чем и намека нет у Платона. Что же касается христианства, то всем охотникам отождествлять христианство и платонизм я привел бы кое–что, забытое, правда, всеми, но, по крайней мере, ясное и определенное. Конечно, при желании можно найти в Платоне черты и христианские и романтические. Можно даже сказать, что в античности он и был романтиком. Но все горе в том, что эта духовность, это стремление в чистый идеальный мир, эта идеология, бесплотная любовь и т. д. и т. д. — как раз и не характерно для Платона. Это характерно для всех развитых религий. И если вы указываете на черты подлинного христианства у Платона, то я уже указал в нем на черты подлинного материализма и коммунизма. Чистая идеальность, как и чистый материализм, как раз не характерна для Платона, а характерна в нем та индивидуальная и специфическая связь того и другого, которую я пытался вскрыть во всем своем исследовании.