Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

• Название: Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
• Автор: Владимир Афанасьев
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Восхождение» – первое издание воспоминаний близких людей, современников о Владимире Солоухине – великом русском писателе, произведениями которого зачитывалась вся страна. В книгу включены воспоминания, интервью, письма, размышления о жизни и произведениях В. Солоухина, а также посвященные ему стихи.

---

Говорят, что окна ТАСС

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

Или:

На мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный,

И сколь хорош ты для историка,

Столь для современника печальный.

Солоухин не очень-то выделялся в то время. Моим кумиром был Григорий Поженян. Он ходил весь в орденах и медалях, а стихи читал с таким напором, что всех оттеснял и был первым поэтом. Говорил, что чемпион черноморского флота по боксу, и, действительно, победоносно работал кулаками в нередко возникавших в баре и около него драках. Тогда, в 1947-м, 1948‑м, – первыми поэтами вместе с Поженяном считались Урин, Кобзев, Бушин, Шуртаков, Рампах (Гребнев), Калиновский и этот, как его, «коммунисты, вперед, коммунисты, вперед», – Межиров. Солоухин, как и Тендряков, занимали скромное место в их буйной компании. Расула Гамзатова, худого, носатого, в грязной шинели (на фронте он не был), никто всерьез не принимал, ни о каких евтушенках мы и слыхом не слыхивали. Но вот остались со мной навсегда строки, произносимые низким солоухинским голосом, с его владимирским говором:

Здесь гуще древесные тени,

Отчетливей волчьи следы,

Свисают сухие коренья

До самой холодной воды.

Мы, актеры, учили их читать стихи. Теперь я понимаю, что это глупости. Солоухин напевал свои строки басисто и торжественно. И незабываемо.

Где теперь Калиновский, где Урин, где Межиров и другие комсомольские поэты? Впрочем, где Межиров – известно – в Израиле. Другие имена остались от того курса литинститута – Тендряков, Шуртаков, Бушин, Бондарев и среди них на первом месте стоит имя Владимира Алексеевича Солоухина. Можно без конца говорить о значении творчества Солоухина, но лучше Священного патриарха всея Руси Алексия II не скажешь. У гроба Солоухина в храме Христа Спасителя он произнес: «Владимир Алексеевич первым начал духовное возрождение нашей жизни, первым пробудил в нас национальное самосознание».

Собрались у дома и пошли по деревне на кладбище. Деревенская улица вся покрыта натечным льдом. После оттепели ударил мороз и по дороге можно было кататься на коньках. Поэтому шли, держа друг друга под руки.

Впереди меня шла шеренга, в которой мой зять и Володя Алексеев поддерживали мою жену, а я слева держал священника отца Валерия, справа же за меня держалась учительница из села Карачарова Нина Трофимовна.

Отец Валерий, высокий, черная борода с проседью, шел в кроссовках, выглядывающих из-под длинного подрясника.

– Мы в детстве приходили походом в Алепино к писателю Владимиру Алексеевичу Солоухину. Беседовали с ним. Он нас принимал, да… Ловили здесь рыбу внизу. Пионерами мы тогда были. Да… Шестьдесят третий год. Я учился в седьмом классе. Он как раз тогда написал «Черные доски», и его хотели, как будто, из Союза писателей… удалить. Он тогда удивлялся, в Рождественском колокольню повалили, лежала. Он возмущен был.

– Где вы теперь служите, отец Валерий? – спросил я.

– Служил в Ярославской области шестнадцать лет, а теперь вернулся сюда, на родину, в Лакинске служу.

Деревня Алепино пустынна, только у одного дома на лавочке сидели старик со старухой. Лишь в четырех домах зимой теплится еще жизнь.

На лето приезжают бывшие деревенские жители из Владимира, и она оживает. Солоухин в 60-х годах насчитал 34 дома в Алепине, думаю, так оно и осталось.

Кладбище на окраине Алепина расположено в сосновом и еловом лесу, над обрывом. Мы прошли мимо расчищенной от снега могилы Солоухиных. Здесь под черными крестами лежат отец и мать Владимира Алексеевича, его сестры. Над тремя сестрами поставлен вертикально плоский камень с их портретами, как это у нас обычно делали.

Сугробы уплотнившегося снега среди елей, и между них могила писателя Владимира Солоухина. Подровненный снежный холмик, деревянный крест с его фотографией под стеклом и красные розы на снегу. Началась панихида. У могилы Роза Лаврентьевна, Елена Владимировна и Ольга Владимировна. Позади и вокруг человек пятьдесят владимировцев. После панихиды, как положено, речи. Мне было стыдно, что я не мог сдержать слез. Давно такого со мной не случалось. Очень трогательно выступала Оля.

«Мне всегда казалось, – говорила она, – что папа лучше всех понимает, что происходит в мире, лучше всех скажет, расставит как-то все акценты. Как надо. И вот пришли эти дни. Папы не стало. Надо было хоронить здесь, крест вот этот… И куда бы я не приходила, все говорили: “Это для Владимира Алексеевича? Да мы все сделаем”. Мне казалось, весь народ помогает, любовь народная. Когда человек умирает, он страшится смерти, он страдает. Но как он держался! Для мамы и для меня… Он не показывал нам, что все понимает. А уж в последние дни все по деталям нам рассказал, как он хочет, чтобы похоронили, где и на каком месте похоронить. Но это было в такой деликатной форме. Всегда, между прочим. Только друзьям, которые приходили, говорил: “Девчонкам помогите в деревню меня…” Он знал, что это тяжело, но и знал, что помогут. Он знал, что будут приходить на его могилу и вспоминать. И вот собрались люди в этот жуткий холод, родные и близкие люди. Он знал, что русские люди придут к нему на могилу и через год и через пять и через десять лет. Спасибо вам. Поклон вам».

А потом было застолье, и сидевшая рядом со мной женщина лет тридцати восклицала: «Есть у нас мужчины?!» Это означало, что я должен был вновь наливать ей в стакан водки, рюмку она отвергла. Делал я так шесть раз, потом мужчиной стал кто-то другой. На кладбище этой женщины я не видел. За столом трудно было услышать выступавших, притихли немного только тогда, когда взял слово Благочинный. Священнослужитель высокий, полный и громогласный. Он призвал всех содействовать восстановлению храма Покрова в Алепине. Ответное слово Ольги Владимировны заглушили пьяные разговоры, но я сидел рядом и слышал, как она сказала: «Если бы папа сейчас был рядом и слышал вас! Это важнее всего. Когда он приезжал, у него уже болело сердце в последнее время, он только об этом и мечтал. Он сейчас поставил бы на первое место не свою новую книгу, а восстановление этого храма в деревне. Он поэтому и просил, чтобы его здесь захоронили».

За год до своей кончины Владимир Алексеевич, уже больной, приехал в ЦДЛ на мой семидесятилетний юбилей. Выступал, говорил теплые слова, а потом начал читать стихи и остановился – забыл. Раньше такого с ним не случалось. Но зал зааплодировал ему при этом. Затем я приехал к нему в Переделкино. Он заметно сдавал. Разрыхлел как-то, осел, противный насморк привязался к нему и не проходил. На стуле возле кровати пузырек, таблетки, пипетки. Сидит за письменным столом, а у ног его лежит тоже старая и такая же толстая собака. Умерла она почти одновременно с Владимиром Алексеевичем.

О России он говорил как-то бесстрастно и отрешенно, видно было, что он болен и устал также от постоянной щемящей боли за страну и народ.

– Под красные знамена, Саша, милый, мы с тобой не встанем, да и в демократы не годимся. Вот как хорошо об этом говорят митрополит Иоанн, – взял он в руки книгу митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского «Самодержавие духа»: – «Великая ложь демократии». Читал? Прочти. «Великая ложь демократии». Народ здесь ни при чем, правит верхушка, продажные проходимцы.

Хотя на последних вечерах в ЦДЛ и во МХАТе Дорониной читал он свои стихи «Россия еще не погибла, пока мы живы, друзья», в отношении ближайших перспектив настроен был весьма пессимистически.

– Помнишь, Володя, лет двадцать тому назад ты сказал мне, что после падения советской власти будет худо? Когда ты давал мне читать рукопись «Последняя ступень» и я не согласился и тобой по поводу немцев? Ты сказал, придет мировое правительство.

– А… Да.

– Похоже, что так и случилось. Чего же теперь ждать?

– А все по плану, Саша, милый, все по их плану. Разорвать на куски, половину людей прикончить… Хотя у них может и не получиться. Жизнь, Саша, милый, непредсказуема. Ближайшее будущее еще можно увидеть, а дальше… – покачал он головой, – не дано нам.

Последний наш разговор был случайным и телефонным. Помню его дословно. Он позвонил из больницы в старый корпус Переделкина 14 марта 1997 года, а я оказался в этот момент рядом с телефоном.

– Саша, милый, это ты?

– А ты где, Володя, в больнице?

– Да.

– Как дела? Как ты себя чувствуешь? – я не знал тогда, что у него рак в тяжелейшей стадии.

– Ничего хорошего, Саша, милый, ничего хорошего. Вот хочу договориться с Лизой (медсестра дома творчества. – А.К. ). Лежу здесь один час под капельницей, а что делать остальные двадцать три часа? Хочу домой. Она может ставить мне капельницу и дома.

– Сейчас, Володя, я ее найду.

– А Семена Шуртакова там нет?

– Нет, его здесь нет.

– Куда он девался? Дома его тоже нет. (Семен Иванович был в это время, кажется, в Малеевке, в другом нашем доме творчества. – А. К. )