Владимир Буданин - Кому вершить суд

• Название: Кому вершить суд
• Автор: Владимир Буданин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Владимир Буданин — юрист по образованию, на протяжении ряда лет занимавшийся практической работой. Поэтому закономерно, что герои двух его романов — «Путь без привала» и «От весны до весны», нескольких рассказов и очерков — советские судьи, прокуроры, следователи, адвокаты, занятые трудным делом осуществления правосудия. Недавно вышедшая повесть В. Буданина «Море кипит» воспроизводит события Великой Отечественной войны и во многом автобиографична.

«Кому вершить суд» — первое историческое произведение автора. Это повесть о Петре Красикове, пламенном революционере, непоколебимом ленинце. Читатель встретится в книге также с ближайшими друзьями Красикова — Е. Д. Стасовой, П. И. Стучкой, П. Н. Лепешинским. Многие страницы повести посвящены В. И. Ленину, общение с которым определило направление всей жизни Петра Красикова.

Повесть выходит вторым изданием.

---

— Кажется, «Дон-Жуана». Как хорошо, что у вас появилась эта идея! Я уже два года мечтаю попасть на мейерхольдовского «Дон-Жуана».

Тотчас поехали в театр за билетами. Петр Ананьевич взял на вечер два кресла в партере, и они решили идти домой пешком. Наташа сказала, что нынче, пожалуй, последний погожий день, что когда заладят дожди, из дому не захочется выйти.

День и в самом деле выдался великолепный. На синее, высокое, безоблачное небо выбралось по-осеннему прохладное солнце. Оно светило ласково, не ослепляя. Все вокруг сделалось многоцветным, пестрым и ярким. Золотом отливала ранняя желтизна на деревьях. Занавеси в окнах выглядели невыносимо белыми, большие листья фикусов — ядовито-зелеными. Бронза украшений на зданиях сверкала, как благородный металл. Голоса прохожих звучали громко и отчетливо, извозчики понукали своих лошадей весело и беззлобно, между прохожими сновали неуемные гимназисты. Вот трое кадетов картинно отдали честь встречному офицеру. Глядя на них, рассмеялись девицы-институтки…

Навстречу им по лестнице спускался Николай Дмитриевич. Увидев Красикова в обществе Наташи, он спросил недовольно:

— Вы где это пропадаете, Петр Ананьевич?

— Очень мило с вашей стороны! — Красиков переглянулся с Наташей. — Сегодня вы предъявляете мне претензии! Пойдемте-ка наверх. — Он опять посмотрел на Наташу: — Остался у нас рейнвейн? Вас это устроит, Николай Дмитриевич, или пойти за коньяком?

— Господин присяжный поверенный, мне не до шуток. — Николай Дмитриевич обиженно отвернулся.

— Что опять, дорогой патрон?

Соколов не ответил. В молчании они поднялись на четвертый этаж, и мужчины направились в кабинет, а Наташа — на кухню, приготовить к столу. Закурив сигару, Николай Дмитриевич принялся шагать из угла в угол.

— Так что же случилось?

— Что случилось? Случилось то, драгоценный, что мы имели несчастье родиться в этой огромной, богатейшей, несуразной стране, где триста лет могла просидеть на троне бездарная и жестокая династия.

— Но почему именно сегодня, в день моего рождения, вас это так взволновало? — Петр Ананьевич не мог не улыбнуться. — Между прочим, вы даже не поздравили меня. А в прежние годы об этом не забывали…

— Простите, — едва слышно отозвался Соколов и опять стал молча шагать по кабинету. Несколько раз туда и обратно прошла по коридору Наташа. Петр Ананьевич хотел уж было позвать гостя в столовую, но тот внезапно обернулся и заговорил с горечью: — Вообразите, меня, кажется, собираются упрятать в тюрьму. Не улыбайтесь, это гораздо серьезнее, чем вы полагаете. Не догадываетесь, за что? Я сам до сегодняшнего дня не догадывался. Помните собрание корпорации, когда мы направили приветствие защитникам Бейлиса в Киев? Я председательствовал, а докладчиком был Александр Федорович Керенский. Он и текст послания предложил. Теперь припоминаете? А я вот забыл. И без киевского процесса достаточно забот и осложнений. Часа полтора тому назад позвонил Александр Федорович. Оказывается, против нас — его и меня — возбуждено уголовное дело. Пуришкевич и Марков-второй все-таки своего добились. Присяжные поверенные Керенский и Соколов преданы суду как зачинщики оскорбительного для власти приветствия коллегам в Киеве. Самодержавие не может позволить, чтобы черносотенцев называли черносотенцами…

Он метался по кабинету. Сигара то и дело гасла, и он, ломая спички, прикуривал. Вдруг остановился перед Красиковым, потребовал ответа:

— Вы полагаете, они посмеют нас осудить?

— Полагаю, посмеют. — Петр Ананьевич вновь не удержался от улыбки. — Почему им не посметь? Но не тревожьтесь — царю сегодня невыгодно обрушиваться с репрессиями на интеллигенцию. Но с другой стороны, и думских деятелей типа Пуришкевича самодержавию нет никакого смысла от себя отталкивать. Вас, патрон, так осудят, чтобы вы не слишком обиделись. Месяц тюрьмы — максимум.

— Тюрьмы?! — ужаснулся Николай Дмитриевич. — Нет, нет! Это невозможно! Я не могу! У меня дела, клиенты…

— Они подождут.

В дверь заглянула Наташа, сказала:

— У меня все готово. Прошу вас в столовую.

— Пойдемте. — Петр Ананьевич взял гостя под руку.

— Поразительный вы человек, Петруша. — Николай Дмитриевич закусил губу, обиженно уставившись на Красикова. — Разве вам непонятно, насколько все это серьезно и прискорбно? Простите, но я откланяюсь.

— Разумеется, разумеется. И все же, простите меня, не вижу повода отчаиваться. Уверяю вас, приветствие коллегам в Киеве стоит небольшой отсидки. А лично вам знакомство с тюрьмой в качестве узника, надеюсь, пойдет на пользу, поможет избавиться от иллюзий.

— Но ведь это ужасно. Ужасно и стыдно! Дело не только во мне или Александре Федоровиче. Мы не умрем, если и тюрьмы отведаем. Ужасно, что менее чем через полвека после исторической судебной реформы от нее сохранились только фразы в статьях и учебниках.

— Вот видите, мои предсказания уже сбываются. Вы еще до суда и до тюрьмы начали избавляться от иллюзий. — Он увидел, что Николай Дмитриевич улыбается, и сказал: — Вот и хорошо. Вы стали похожи на самого себя. Пойдемте отведаем, что Наташа приготовила.

— Нет уж, Петруша. Проводите меня, пожалуйста…

Наташа пробыла у него до вечера. А после спектакля он отвез ее на Выборгскую сторону. Она всю дорогу была задумчива и молчалива, а перед тем как попрощаться, сказала со вздохом:

— Сердце замирает, когда думаешь, как это прекрасно. Этот вечер я никогда не забуду.

Она, разумеется, говорила о спектакле. А он всю дорогу думал совсем о другом: о том, что теперь не сможет уже смотреть на Наташу по-прежнему.

Х

Зал заседаний Судебной палаты подавлял торжественностью. На возвышении, под большим портретом Николая II, стоял длинный стол. За ним сидели коронные судьи — трое членов департамента. В центре — барон фон Траубенберг в синем вицмундире, при орденах. Правее, за другим столом, заняли места сословные представители: губернский предводитель дворянства, городской голова и третий, молодой и неспокойный, заменявший, должно быть, старшину.

Подсудимый, освобожденный до суда под залог, сидел на отдельной скамье перед возвышением. Позади него, опять-таки на отдельной скамье, разместились Гордей Захарович и испуганная молодая женщина с неприметным лицом. «Жена?» — удивился Петр Ананьевич. Ему казалось, женой Михаила должна быть какая-нибудь яркая особа, красавица.

Барон фон Траубернберг открыл поданный ему том судебного дела, полистал, выставив на обозрение лысую шишковатую голову. Затем решительно выпрямился и объявил:

— Слушается дело по обвинению Трегубова Михаила, сына Гордеева, по статье Уложения о наказаниях…

Петр Ананьевич слушал рассеянно, наблюдая за подзащитным. Тот нервически посмеивался. Отец его не отводил глаз от судей. Жена, очевидно, вообще ничего не слышала и не понимала.

Из коридора на цыпочках вошел Пешехонов, остановился сзади у колонны. В дверь заглянул полковник Невистов. Красиков подумал: «Сорвал, должно быть, куш господин полковник. Интересуется ходом дела…»

Напротив Петра Ананьевича расположился за столом товарищ прокурора Судебной палаты Червинский, действительный статский советник, высоколобый немолодой господин в пенсне, с гладко выбритым лицом. Он то склонялся над столом, что-то записывая, то обводил публику предостерегающим взглядом. Судя по его наружности, он принадлежал к тому многочисленному роду служителей Фемиды, каковые приучили себя подавлять при исполнении обязанностей в своих душах все человеческие чувства.

Между тем барон повернул голову к Трегубову и отнюдь не грозно потребовал:

— Подсудимый, встаньте! Вы имеете дать суду пояснения по существу дела. — Михаил вскочил, вытянулся и замер. Барон так же негромко и даже участливо поторопил его: — Мы ждем, пожалуйте.

— Да ведь я уже все сказал.

— Превосходно. Э-э… господин прокурор, будьте любезны.

Обвинитель поставил несколько ни к чему не обязывающих вопросов. Они были направлены скорее в помощь защите, чем на пользу обвинению. «Не зря Гордей Захарович, оказывается, с ассигнациями в столицу прикатил», — размышлял Красиков, слушая, как мирно переговариваются обвинитель и подсудимый.

— У защиты имеются вопросы? — Голос барона отвлек его от мыслей.

— Имеются. — Красиков повернулся к Трегубову. — Известно ли вам, подсудимый, как передовая часть русского общества отнеслась к расстрелу рабочих на Ленских золотых приисках?

— Господин защитник… — Лицо барона сделалось беспомощным.

— Прошу меня простить. — Петр Ананьевич склонил голову. Заметил, как нахмурился молодой сословный представитель и городской голова зашептался с предводителем дворянства.

— Видите ли, господа судьи, один пункт обвинения самым тесным образом связан с упомянутым событием. При всем желании мне его не обойти, — и вновь обратился к Трегубову: — Итак, подсудимый…