Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

• Название: Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
• Автор: Георгий Андреевский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочая научная литература
• ISBN: 978-5-235-03179-1

Разнообразна и противоречива жизнь Москвы на рубеже XIX–XX веков. Уютная патриархальность московского быта взрывается здесь сапогами нового времени, неотвратимой тяжёлой поступью века электричества и металла, мировых войн и революционных потрясений.

Автор книги, привлекая обширнейший документальный материал, погружает читателя как в мирный неспешный ритм купеческой и мещанской Москвы конца XIX века, так и в предгрозовую атмосферу, которая ощущалась в Первопрестольной в начале века двадцатого. Со свойственной ему любовью к подробностям, которые и составляют суть повседневной жизни, Г. В. Андреевский, словно опытный гид, путешествует по лабиринту московских улочек, встречая на своём пути разных «типов и типчиков» — от обитателей московского дна до сильных мира сего, — время от времени обращаясь к более ранним событиям либо к годам своей молодости.

---

Существовали в Москве и уличные парикмахеры. Цирюльников этих можно было встретить где-нибудь на окраине города, на базаре, на заднем дворе какой-нибудь фабрики или на задворках вокзала. Клиент сидел на перевёрнутом ящике, а парикмахер, имевший обычно вид мрачного пропойцы в засаленных лохмотьях и опорках на ногах, колдовал над ним, выказывая ему при этом «былое величие» и осознание своего «интеллигентного» ремесла. Сначала он доставал из старого грязного мешка коробку из-под сардин, с разведённым в ней мылом, и начинал мазать этой холодной мылкой жижей физиономию клиента. Намылив, он скоблил её тупым лезвием. Когда клиент, не выдержав этой пытки, начинал беспокойно себя вести, парикмахер довольно грубо его одёргивал: «Сиди, мужлан! Я вот этими самыми руками брил и стриг графьёв, князей и баронов, и ничего, а тебе больно. Должен считать за счастье, что тебя бреет не какой-нибудь мальчишка-цирульник, а настоящий парикмахер!» Когда к нему подходил другой клиент и, сдёрнув шапку, говорил: «Ну а теперь меня оболвань», — парикмахер спрашивал: «Тебя как, „по-немецки“ или в кружок?» За стрижку и бритьё парикмахер обычно запрашивал по 10 копеек Поторговавшись, соглашался и на пятачок Вокруг него обычно собирался народ, обсуждающий не без юмора как самого «мастера», так и клиента.

Помимо парикмахеров в Москве было множество людей других нужных профессий и промыслов. Не могла обойтись Москва, например, без трубочистов, особенно тогда, когда в ней появились большие каменные дома. Дымоходы было необходимо очищать от сажи, которая в них скапливалась. Забравшись на чердак, трубочист выходил через слуховое окно на крышу и, подойдя к трубе, опускал в неё веник с привязанной к нему для тяжести гирькой. Покончив с трубами, он обходил квартиры, в которых чистил дымоходы. Его ругали кухарки за то, что он испачкал сажей пол, на него жаловались за это хозяева, его ругали, а то и выгоняли из-за этих жалоб с работы наниматели, а наградой за все эти труды и страхи являлись для него лишь чаевые по праздникам да болезни, вызванные постоянным вдыханием угольной пыли и сажи. Зарплата трубочиста составляла 20–25 рублей в месяц и редко достигала 30 рублей. Ещё одной «наградой» для трубочиста, если так можно выразиться, были постоянные крики мальчишек, завидевших его на крыше, — «Эй, смотрите-ка, чёрт из трубы вылез!»

На крыше большого каменного дома можно было увидеть и маляра. Маляр одним концом верёвки обвязывал себя вокруг пояса, а другой её конец привязывал к трубе для страховки. Стены он красил, сидя верхом на бревне, висевшем на верёвке. В основном это были крестьяне из Владимирской и Ярославской губерний. Особенно много приезжало их из Чухломского уезда Костромской губернии. Зарабатывали они здесь по 2 рубля 50 копеек в день, оплачивая квартиру и харчи. Когда же жили на всём хозяйском, то получали от 15 до 35 рублей в месяц. Многое тут зависело от мастера, возглавлявшего артель.

Вечером на улицах и в переулках, не освещаемых электричеством, появлялись фонарщики. Обычно это были старые люди, одетые в лохмотья. У каждого из них в руках была лесенка. Приставив её к фонарному столбу, они добирались по ней до фонаря и зажигали его спичкой. Старались, чтобы спички не гасли, иначе пришлось бы приобретать их за свой счёт. На фонаре появлялся слабый, красновато-жёлтый, сильно коптящий огонёк. Фонарщик убирал копоть и спешил к другому фонарю. Обойдя все «свои» фонари один раз, он начинал обходить их снова и «приспускать» слабый огонёк для того, чтобы фонарь загорелся ярче. Перед рассветом фонарщик снова обходил свои фонари для того, чтобы погасить их.

Ещё в середине XX века в каком-нибудь московском переулке можно было услышать тоскливые крики старьёвщиков и точильщиков: «Берё-ё-м!» (от прежнего: «Старьё берём!») или: «Точить ножи, ножницы!» В начале прошлого века эти крики раздавались чаще. Точильщики тогда кричали: «Точить ножи! Бритвы править!» Весь день таскались они по городу со своим точильным агрегатом, весившим пуд, а то и полтора. По Москве их ходили тысячи. Обычно это были крестьяне из Костромской, Рязанской или Тульской губерний. Многие зиму проводили в деревне, а в городе находились с середины августа до середины октября. Постепенно работы у них становилось всё меньше и меньше, так как мясные лавки, булочные, магазины, рестораны и кухмистерские обзаводились собственными точильными станками. Работали они артелями и в одиночку. В артели нанимались на биржах, которые находились на Смоленском рынке и у Спасской Заставы. Те, кто работал в артели у хозяина, получали 3–4 рубля в месяц и харчи. Каждый рабочий день они были обязаны приносить хозяину 70–80 копеек Особенно выгодной для точильной артели была работа в каком-нибудь хорошем ресторане или торговой фирме. В ресторане «Метрополь», например, одних кухонных ножей надо было наточить штук 300, ну а столовых и не сосчитать. Что и говорить: «хлебная работа». Точильщик-одиночка зарабатывал в месяц 17–20 рублей. Из них 3–4 рубля платил за койку и рублей 7 тратил на еду.

Со двора во двор с холщовым мешком за спиной ходили по Москве татары-старьёвщики. Большинство их приезжало из Казанской, Симбирской, Саратовской и Астраханской губерний. Основной причиной их появления в Москве считалось обезземеливание и невозможность заняться сельским трудом на родине. Заниматься скупкой и перепродажей поношенных вещей старьёвщикам помогало знание цен на толкучих рынках. Ходили на свой промысел они обычно парами. Покупая, старьёвщик прежде всего внимательно осматривал вещь. Привычным приёмом перекидывал её с одной стороны на другую, выворачивал наизнанку рукава, карманы, разглядывал на свет, бормоча что-то своему товарищу по-татарски. Нередко старьёвщики прибегали к своим обычным хитростям. Бывало, что в связи с отъездом, например, человеку нужно сразу продать много скопившегося у него барахла. Окинув взглядом ворох вещей, татарин отбирал из них самые плохие и покупал за копейки, а про хорошие вещи говорил, что они ему не нужны. «Ны йдёт, ны продам», — говорил он и уходил. Вскоре во дворе появлялся другой татарин-старьёвщик Продавец звал его и готов был продать ему оставшиеся вещи за бесценок Старьёвщики же потом делили барыш поровну. Жили старьёвщики в Москве вполне сносно. Способствовало этому не только умение торговать, но и то, что любимым занятием их было не пьянство в кабаке, а питьё крепкого чая в трактире или чайной.

На улице к москвичу мог подойти мужчина с двумя длинными коробками, связанными верёвкой и перекинутыми через плечо, и, сочувственно поглядев на его головной убор, сказать: «Переменить надо, господин, картузик-то». Это был так называемый картузник Работали картузники, как правило, на хозяина. Мастерские их обычно находились в подвалах. Весь день они склонялись над общим столом, на котором стояли шайка с водой, горшок с клейстером, валялись обрезки материи и кучки кострики (крапивы). Крапива, куски старых суконных сюртуков, пиджаков и брюк приобретённые за бесценок, шли на изготовление картузов для чернорабочих. Продавались они дёшево, по 15–20 копеек за штуку. Работу эту картузники считали выгодной, так как она не требовала большого труда. К тому же и покупатели этого товара были невзыскательны. В день картузник мог заработать от 1 рубля 50 копеек до 2 рублей. Дешёвые картузы распродавали сами, а хорошие обычно сдавали в магазины. За высший сорт магазин давал от 75 копеек до рубля, а за средний — 40 копеек Мастер, делавший хорошие картузы, зарабатывал в месяц от 25 до 30 рублей.

Помимо картузников в Москве находилось пять с половиной тысяч шапочников. Хозяева шапочных магазинов снимали для мастерских помещения и собирали артели, во главе которых ставили старшего. Работали шапочники посезонно. Начинали после Пасхи, с Фоминой недели, и работали до конца года. Каждый мастер получал определённое количество каракулевых шкурок, из которых мог сшить и определённое количество шапок Сидели они в своей мастерской, склонившись над общим столом, человек по двадцать. В мастерской всегда было жарко, потому что в ней сохли шапки, натянутые на деревянные болваны. Работа в такой мастерской начиналась с раннего утра и заканчивалась в девять вечера. Обедали шапочники в 12 часов. Спали в той же мастерской. После Покрова начинались «засидки» — сверхурочная работа, когда мастера засиживались за работой до двух часов ночи. Мастера, делавшие шапки первого сорта, зарабатывали за сезон 175–200 рублей, делавшие второй — 125–150 рублей, ну а делавшие третий — 75–100 рублей. На третий сорт вместо ваты шла «шукша» — конопляный хлопок, а вместо волоса — кострика (крапива).

В одном из домов на Цветном бульваре жили так называемые «туфельщики». Их было восемь. Они работали с шести утра до двенадцати ночи, спали в одной небольшой комнате, и каждый из них за день должен был сделать 15 пар туфель.

Сапожники работали круглый год. Самый лучший мастер зарабатывал в день полтора рубля, а остальные от 75 копеек до 1 рубля 25 копеек Из-за грубости и склонности к пьянству людей этой профессии сложились в народе такие поговорки: «Пьян, как сапожник» или «Сапожник-безбожник, дегтярная шея, душа — голенище». В их мастерской всегда было тесно, пахло варом, кожей и скипидаром. Сидели сапожники на кадушках без дна и монотонно напевали жестокие романсы: «Спрятался месяц за тучку», «Зачем ты, безумная…» или «Маруся отравилась». Спали в этой же мастерской на грязном полу с насекомыми.