Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

• Название: Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
• Автор: Георгий Андреевский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочая научная литература
• ISBN: 978-5-235-03179-1

Разнообразна и противоречива жизнь Москвы на рубеже XIX–XX веков. Уютная патриархальность московского быта взрывается здесь сапогами нового времени, неотвратимой тяжёлой поступью века электричества и металла, мировых войн и революционных потрясений.

Автор книги, привлекая обширнейший документальный материал, погружает читателя как в мирный неспешный ритм купеческой и мещанской Москвы конца XIX века, так и в предгрозовую атмосферу, которая ощущалась в Первопрестольной в начале века двадцатого. Со свойственной ему любовью к подробностям, которые и составляют суть повседневной жизни, Г. В. Андреевский, словно опытный гид, путешествует по лабиринту московских улочек, встречая на своём пути разных «типов и типчиков» — от обитателей московского дна до сильных мира сего, — время от времени обращаясь к более ранним событиям либо к годам своей молодости.

---

Большое строительство, увеличение скоростей на транспорте, повлекли за собой немало катастроф. Рушились дома, сходили с рельсов и летели под откос поезда, возникали большие пожары и пр. Всё это дало основание петербургскому «Новому времени» в 1909 году заявить о том, что «…в области всевозможных происшествий мы можем затмить не только Запад, но и заморские страны… Происшествия, — писала газета, — наша область. Тут мы царим безраздельно и с гордостью можем себя провозгласить „Царями катастроф“».

«Исторические» происшествия, даже такие мрачные, остаются в памяти народа, увековечиваются не только в памятниках, но и в названиях улиц и переулков. Там, где находится улица Божедомка, во времена Ивана Грозного стояли так называемые «убогие дома», которые называли ещё «кудельницами», «жальниками» и «гноищами». Это были сараи с вырытыми ямами — могилами. В сараи эти свозили тела убогих, «странных» людей, а проще говоря, бродяг, людей погибших внезапно (скоропостижно), а также убитых. Ямы рыли летом, так как зимой мёрзлую землю нечем было долбить. Тела убитых и замёрзших привозили в Земский приказ, где они выставлялись на три-четыре дня. Если родственников и знакомых не находилось, трупы отвозили в «божий дом», то есть в большое подземелье со сводами. Там складывали по 100 и по 200 трупов, которых весною отпевали священники, засыпав землёю.

Сюда, в эти «скудельцы», имевшие приюты, подкидывали незаконнорожденных детей, которых иногда брали к себе бездетные супруги, называя «Богданами». В Семик и в Покров совершался в Москве крестный ход на «убогие домы» для общей там панихиды. Москвичи приносили саваны и рубахи, в которые облачали безвестных покойников.

Местность, прилегающая к Берсеневской набережной Москвы-реки, например, ещё в конце XV века получила название «Садовники». Произошло это после произошедшего там большого пожара, когда огонь через реку перекинулся на Кремль. Тогда при пожаре сгорели великокняжеские дворы, митрополичьи хоромы и другие здания. Во избежание подобных несчастий в будущем великий князь приказал снести все жилые постройки за Москвой-рекой, против Кремля, и устроить там царские сады и луга. Около них, естественно, поселились царские садовники. Образовалась слобода, получившая название «Садовники». При Иване III рядом с царскими садами построили себе дома и бояре. Имя одного из них, Берсена Беклемишева, вошло в название построенной здесь церкви, а потом и набережной, Берсеньевской. Улица Болвановка (ныне Радищевская) получила своё название от урочища «Болвановка», где жили мастера-болванщики, изготавливавшие металлические и другие изделия на деревянных болванах. Чернышёвский переулок, как и многие в Москве, получил название по имени одного из своих домовладельцев, в данном случае графа Чернышёва, первого московского главнокомандующего. Сретенка — по расположенному здесь Сретенскому монастырю. Улицу Лубянку, кстати, на которой теперь и находится монастырь, в старину также называли Сретенкой, так что в названии монастыря нет никакой натяжки. В 1898 году исчез с карт Москвы Дурной переулок Он снова, как и прежде, стал называться Лиховым, а Кривой переулок, что соединял Большой Харитоньевский переулок с Лобковским, назвали Мыльниковым. Москва понемногу избавлялась от забавных, но не украшавших её названий.

В 1899 году на Кузнецком Мосту появились магазины с большими зеркальными окнами в две сажени высотой (это около полутора метров), а Тверскую улицу стало трудно узнать. Здесь тоже выросли большие дома и магазины с зеркальными окнами. А ведь не так давно улица эта кончалась за облупленными Триумфальными воротами, окружёнными торговыми палатками довольно безобразного вида. За ними открывались поле, ипподром и можно было даже увидеть Ваганьковское кладбище. На ипподром, «скачку», как тогда говорили в народе, ходили пешком, через вал, которым был обнесён скаковой круг, и смотрели скачки бесплатно. Постепенно Тверская всё больше и больше завоёвывала себе место первой улицы города. В праздничный день вся она, по обеим сторонам пролегавших по ней рельсов конно-железной дороги, была усеяна народом. Жившие в её домах люди выходили к воротам, садились на скамейки и наблюдали за происходящим. В такие дни даже лавочники, торчавшие у дверей своих лавок, не очень радовались покупателям, отрывавшим их от созерцания улицы. Квартиранты высовывались в окна, а живущие «в задних покоях», куда обыкновенно, как писали тогда в записках на воротах, был «ход через хозяйку», — выходили на улицу. Люди грызли семечки и шли сплошной массой за заставу, в Петровский парк, Зыково, Стрельну, Всесвятское, Петровско-Разумовское, Никольское, Покровское-Глебово… Особенно большое движение на этой улице бывало в дни скачек и бегов. Помимо прохожих улица тогда была запружена экипажами и всадниками.

Все эти шествия, кавалькады, шикарные витрины не мешали располагаться на той же улице и угрюмому забору на углу Газетного переулка (улицы Огарёва), и вонючей помойке у дверей кабака при въезде в Брюсовский переулок, и извозчичьим «колодам» напротив памятника Пушкину…

Но всё-таки многие москвичи жалели старую Москву. Не всякий глаз радовали громады пяти-, шести-, семиэтажек и грохот трамваев. С грустью вспоминали они старые, полудеревенские пейзажи московских окраин, патриархальную старину центра, богобоязненную атмосферу Замоскворечья, где летом пахло жасмином, сиренью и из окон купеческих домов долетал запах деревянного масла или свежезаваренного чая, где трудно было встретить городской экипаж, где стены гостиных украшали портреты хозяина и хозяйки в золочёных рамах, а в мезонине или на антресолях обычно жили барышни.

Вспоминая о жизни в Замоскворечье 1870–1880-х годов, выросшая в купеческой семье В. Н. Харузина писала: «Самовар блестел „как жар“. Чай прикрыт вязаными салфетками… старинное хрустальное блюдо тёмно-красного цвета с белыми прорезами, сухарница железная, лодочкой, покрытая вязаной салфеткой, вазы с вареньем. У каждого места маленькие клеёнчатые кружки, на которые ставят чашку. Пили чай из блюдца… Мама покупала в магазине Генералова на Тверской швейцарский сыр из Швейцарии (нашего швейцарского сыра ещё не было), сухую пастилу палочками, ералаш — смесь из грецких орехов, миндаля, изюма, чернослива и фисташек., коробочки конфет в виде чайницы с изображением китайцев с мелкими конфетами — кофейными зёрнышками с кофейной жидкостью внутри… В булочной Филиппова покупала душистые французские хлебы, мягкие сайки, испечённые на соломе, булки „розового“ и „шафранного“ хлеба, ярко розового, с запахом розового масла и ярко жёлтого, с шафранным вкусом… Два раза в неделю были полотёры. Перед Рождеством и Пасхой и переездом с дачи дом „обметали“… Ставили таз с водой и мочалкой и кусок казанского мыла (татарским или казанским мылом называлось травянистое растение семейства гвоздичных, способное пениться)… Температура в комнатах была ровная, тёплая. Дров не жалели. Стоили они несколько рублей за сажень. Боялись холодного воздуха, считалось опасным входить в комнату с отворённой форточкой. Кухни — вне дома, чтобы не пахло, не было чада. В парадных комнатах прыскали из пульверизатора водой с духами». Ко всему этому можно добавить то, что на воротах купеческих домов в Замоскворечье писались фамилии владельцев, да ещё упомянуть о том, что на улице тогда можно было встретить юную «львицу» в бархатной бурке из ангорских коз, даму, накинувшую на плечи изящный сорти-дебаль на горностае, или женщину в затрапезном[33] платье, в лёгкой драдедамовой кофточке и гарусном платке.

Но время шло, ветшали наряды и уходила в прошлое эпоха деревянных особняков с садиками и поросшими травой дворами, с богобоязненной и патриархальной стариной. В жизни, подчиняющейся религиозным канонам и правилам, наступали часы и дни, когда в городской толпе появлялись свои особые, характерные черты, указывавшие на многонациональность нашей древней столицы. В конце века на еврейскую Пасху по Балчугу стали разгуливать евреи в шляпах или бархатных фуражках на затылке и их жёны, одетые по последней моде. Простые же еврейки нередко появлялись на улице в шёлковых париках с нарисованными проборами. Польки и француженки, с молитвенниками подмышкой, в часы, предшествующие мессам, шествовали по Кузнецкому к Лубянке, где находился костёл, а немки с такими же книжечками — по Маросейке в кирху.

Московские власти, стараясь не отстать от западноевропейской моды на городские сады, цветники и парки, распорядились высадить на улицах деревья. В 1886 году на Тверской-Ямской были высажены сибирские тополя, а в 1912-м их заменили американские клёны. Клёны эти высадили и на некоторых других улицах Москвы.

На Серпуховской площади был устроен цветник Казалось, что здесь под звуки духового оркестра будет гулять приличная публика и дышать вечерним ароматом табака и левкоев. На самом же деле площадь эта стала местом сборищ местной фабричной молодёжи и превратилась в открытый по выходным дням «Клуб замоскворецких хулиганов». Сюда, к цветнику, с пяти часов вечера начинала подтягиваться молодёжь. На парнях были лихо заломленные набекрень фуражки. Девчонки — упаковщицы с фабрики Брокара, ученицы портновских и белошвейных мастерских в платках и дешёвых шалях шли туда же, лузгая семечки. Часов в семь-восемь у Серпуховских Ворот возникала толпа. Были слышны мат, разухабистые песни, бывало, возникали драки. Обыватели старались в это время там не появляться. Здесь не только матерились, но могли и оскорбить, и обсыпать шелухой от семечек, и прожечь горящей папиросой пальто. К девяти часам разгул на площади становился опасным, ведь у парней в карманах были ножи. Девушки, которым удавалось очаровать какого-нибудь парня, у которого водились хоть какие-то деньжонки, шли с ним в ближайшую пивную или в местное эльдорадо — трактир «Теремок».