Ян Отченашек - Хромой Орфей

• Название: Хромой Орфей
• Автор: Ян Отченашек
• Жанр: Проза

---

И так мчится время. Когда мы возвращаемся с реки на станцию, в лесу трещит пальба - это мы стреляем сосновыми шишками. Боевое счастье на моей стороне один снаряд попадает ей в голову. Конец! Она трагическим жестом взмахивает руками и валится на мох, сраженная намертво. Я покрываю ее хвоей и, нарвав на просеке цветов, осыпаю ими ее волосы. Так как ей все еще не угодно ожить, я наклоняюсь к ней и читаю наизусть мучительный монолог Ромео в гробнице. Нарочно сбиваюсь, растерянно почесываю подбородок и жду, когда покойница с загорелым лбом не выдержит: сжатые губы зашевелятся, и она мне подскажет нужное словечко - не так, путаник... А потом обхватит мою шею руками, притянет меня к себе. Мы захлебываемся друг другом в расслабляющем благовонии сухой хвои. И как раз в это бездыханное мгновение бог весть почему я со страшным испугом чувствую, как в этот болезненный наплыв радости за нее и за все живущее в меня вдруг вливается легкий, почти бессознательный страх - какое-то мучительное головокружение - перед нашим концом, перед тем, что нам когда-нибудь придется умереть и разлучиться, и у меня из груди рвется крик протеста и ужаса. Отчего это бывает с человеком именно в такие минуты? Тебе этого не понять. Я люблю тебя! Очнись, стряхни это с себя, ведь она тут, рядом с тобой, удивительно живая и реальная, убедись в этом губами и руками, она тут! Скорей домой, приближается гроза!

Дни вдохновений! Но бывают другие, когда она как бы ускользает, хоть и топает, склонив голову, рядом со мной. Я провожаю ее домой, мы стоим в нише входной двери, и я вижу, что в ней происходит борьба, она какая-то сама не своя, особенная, в ней непонятное мне нетерпение, я стараюсь преодолеть его, несу какую-то чушь, но она смотрит на меня отсутствующим взглядом, словно сквозь пустоту. Я касаюсь пальцем ее руки, напоминая о себе.

- Здравствуйте, барышня!

Она моргает, словно ее разбудили, проводит привычные движением рукой по волосам.

- Говори, я тебя слушаю, - лжет она и заставляет себя улыбнуться.

Это у нее получается неважно.

- В чем дело? Что-нибудь плохое?

- Нет, ничего.

- Зденек?

Она отводит глаза, а лицо у нее бледное и словно стянутое.

- Не знаю. Может, получу сегодня весточку. Я видела дурной сон.

- Я буду думать о тебе.

- Нет. Сегодня не думай обо мне! Обещай!

Я уж научился соглашаться, даже когда не понимаю.

- Ладно. Выключу тебя из головы, вот так: щелк! Странно, что до сих пор его не судили.

- Нет, - говорит она задумчиво. - Если дойдет до суда, ему конец, понимаешь?

Вижу, она кусает губы.

- Я кажусь себе отвратительной за то, что счастлива и хохочу, как дура, когда он... Поплачусь я за это, наверно...

Как ее разубедить? Я даже, кажется, немножко понимаю ее угрызения, по крайней мере стараюсь понять, и только беспомощно глажу ее по волосам. Она сейчас же спохватывается:

- Довольно! Я дура. Надо взять себя в руки! Не обращай внимания, я сегодня не в форме. И пожалуйста, уходи! Завтра все будет в порядке. Скорей бы это завтра!

Так и получается. Весь следующий день я слежу за ней на заводе ястребиным взглядом и, встретившись с ней глазами среди этого грохота, показываю на пальцах час встречи. Она кивает, а вечером вихрем вылетает из ворот, кидается мне на шею:

- Ты давно меня ждешь? Не занесло тебя снегом?

- Почти, - с упреком осаживаю я ее, показывая на витрину. - Я уже стал специалистом по предметам культа: облачения, ризы, кропильницы... тебе не кажется, что Христос на горе Елеонской чем-то напоминает нашего Павла? Я взывал к святому Антонию, вон, смотри, с полированной лысиной, поскольку он покровитель отвергнутых влюбленных... А знаешь, сколько голубых, квадратиков в узоре тротуара? Ничего-то ты не знаешь.

Все в порядке, в будни у нас есть город, жаркий даже в летние вечера, он наш со своими проспектами и тихими кривыми улочками Малой страны, с рекой и островами, со скамьями в парках, с набережной и навесами кровель, под которые мы прячемся от ночного ливня, со статуями, полными страсти, с каштанами над рекой, со всеми его холмами и ложбинами, крышами и тенистыми уголками, известными, может быть, только нам двоим, с его музыкой, и дыханием, и красками, со сложными запахами пассажей, где гуляют сквозняки, запахами трамваев, хлеба и выхлопного газа. Никогда раньше не воспринимал я до такой степени физически его древнее очарование, и никогда раньше я не дрожал от холодящей мысли, что эти стены могут разлететься во все стороны и лопнуть от жара, как это случилось с другими городами в нашей части света. Только теперь, при ней, я стал думать об этом. Странное чувство: тот, кто родился в деревне, наверно, носит в себе образ своего родного края: и как бы ни бомбили этот край, как бы его ни терзали, ни жгли, край останется, и, вернувшись, ты узнаешь его. Но мой край создан руками, это дома и улицы, та, на которой я родился, и та, по которой бегал в школу, и поэтому мне страшно, найду ли я их под грудами развороченных каменных обломков. Что останется мне, кроме как ползать тараканом по безымянным развалинам, напрасно стараясь отыскать под ними свою улицу, квартал, свой родимый край? Чем-то ты кончишь, город? Что тебе до этой войны? Это наш город, говорю я с яростной гордостью, пусть его разграбили и все еще грабят, пусть он наводнен чужими мундирами, пусть по нему бродят подкованные калеки на костылях, без рук, без глаз, с руками на проволочных каркасах, сшитые так, что и на человека не похоже, одуревшие от ужаса, который принесли с собой со всех фронтов, пусть его мостовую дробят гусеницы танков, пусть в нем тюрьмы и застенки, пусть сама жизнь в нем похожа на горячечный бред. Что может он уделить нам сейчас со своего нищенского стола? Немного, но и этого нам хватит. Разбитую мостовую, небо над крышами, водостоки, по которым звенит дождь. Опустошенные витрины. Идиотский плакат Лиги борьбы против большевизма. Вацлавак, лишенный огней и разноцветного трепетанья неона, этот круговорот оживленной площади для меня уже только расплывчатое и неправдоподобное воспоминание детства. Теперь тут по проезжей части ползают, как улитки, пять-шесть легковых машин, нет-нет да и забредут сюда из прошлого столетия извозчичьи кобылки, с меланхолическим постукиванием подков и запахом непроветренных попон. Пойдем покатаемся, все равно льет. Я плачу вперед сгорбившемуся призраку на козлах. Но-о-о - и мы трясемся по камням, прижавшись друг к дружке в темном кузове, мы грохочем по чавкающей мостовой, летучие мыши взлетают над площадью, вьются вокруг силуэта княжеской статуи, потом опять вниз - и нам хорошо и немножко грустно. "Боюсь, граф, слышу я полный достоинства чопорный голос, - что мы опоздаем на бал". - "Что делать, моя дорогая, - вздыхаю я в ответ, - мой кучер Василь напился. С прислугой опять трудно: лентяи и нахалы". - "Оставьте, князь, - возразит мне окружающий мрак, - нас боготворит наш трудолюбивый народ, такой добрый в своей простоте!"

Мы выпрыгиваем на ходу и скрываемся от изумленного старикана во тьме.

- Как Зденек? - ни с того ни с сего спрашиваю я. - В порядке?

- Наверно... То есть жив.

Куда деваться? Кино она не очень любит, не говоря уж о немецких фильмах просто терпеть не может. Перед праздниками мы обошли все театры и переругались из-за каждой пьесы обнищавшего репертуара. Сентиментальная патриотическая гадость, заносчиво осуждал я спектакль, уже несколько лет делавший хорошие сборы. О, эти минуты в потемневшем зрительном зале! Я наблюдал за ней искоса, она была заинтересована так, что меня даже брала ревность, - происходящее на сцене воспринимала всем своим существом. Но чаще всего мы шатались по крохотным авангардистским театрикам, появлявшимся в парниках протектората, как грибы после дождя. Стены каждого залика или выставочного помещения сотрясались от неистовства молодых актеров, играли прямо среди картин, на обыкновенных ящиках, но с неистощимой изобретательностью, фантазией и захватывающим подъемом. И это когда нет ни угла, ни ангажемента! Мы обожали атмосферу, создаваемую спектаклем, это были наши театры. Очень скоро я обнаружил, что с массой этих молодых актеров она знакома, и они знают ее. Привет, девочка, как живешь? Замуж еще не вышла? Помнишь, как мы тогда неистовствовали? Цамбус, а? Печально вздохнув, она объяснила мне, что прежде тоже играла в одной такой труппе. Долой старый театр! Играли, декламировали до изнеможения, неистовствовали, грезили о театре будущего. После ареста брата она сейчас же все бросила. Что делать? Я по-прежнему ничего не умею. Летом театры были закрыты, и теперь уже ясно, что их так и не откроют до самого конца войны. Остаются концерты, хождение по улицам и книги. Мы читаем все, что попадет под руку, между нами идут вечные распри! Рамю, Хаксли, Достоевский, "Крейцерова соната" - все рождает ожесточенные споры. Ужасные, но я не верю этому! В ящике перед лавкой букиниста я нашел полный комплект Прустовых "Поисков потерянного времени", полметра сброшюрованных томов, разрезаю их, с терпением кочевника пробираюсь по страницам утонченных ощущений, не признаваясь самому себе, что помираю от скуки.