Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

• Название: Бродяга. Путь ветра
• Автор: Владислав Четырко
• Жанр: Фэнтези

Говорить о дороге, судьбе или предназначении — очень удобно. Скажешь: «Дорога ведёт», «такова Судьба» — и все уже решено за тебя. Жизнь привычно течет меж двух обочин, а выбирать приходится разве что на перекрестках. Но чтобы найти себя, иногда нужно потерять все. Даже Дорогу.

---

Он не плакал давно, очень давно.

И не мог допустить этого здесь — хотя знал, что в этом доме его примут любым.

А может быть — именно поэтому…

* * *

Дверь на входе в оружейню была скорее украшением, признаком мастерства создателя, дополнением и подтверждением вывески, чем настоящей защитой. Имя и репутация мастера оберегали его жилище куда надежнее, чем кованая им же «голубая» сталь и хитроумные замки, вскрыть которые могли бы всего три человека во всем Альвероне… Да нет, уже, пожалуй, только два: нынешний Оружейник Торинга был куда слабее покойного Антара.

Даже те из воровской братии, кто не знал о мастере Квелле почти ничего, относились к нему с непонятным уважением; а те, кто знал больше — просто обходили мастерскую по другой стороне улицы.

Посетителей было много — дверь издали улавливала зуд-жажду коллекционеров, азарт юнцов-дружинников, пришедших купить первое настоящее оружие гефарской ковки; спокойный интерес воинов бывалых, видавших многое; восхищение и зависть других мастеров. Даже эмиссар Внутренней охраны, перед которым сами собою открывались любые двери по всей империи, замер на несколько мгновений, прежде чем потянуться к дверному молотку. Этот гость задержался надолго, учтиво и обстоятельно побеседовал с хозяином и ушел с поклоном, оставив заказ на уникальные гибкие — «живые» — доспехи, точно по мерке его императорского величества Хэккара Девятого.

После этого визита положение мастера Квелля в столице упрочилось окончательно. Дверь же чувствовала собственную бесполезность и откровенно скучала, лениво играя узорами.

Это утро, однако, выдалось на редкость полным событий. Вот и сейчас: кто-то шел, точнее — несся вихрем, скатывался по узкой лестнице коридора, перескакивая ступени.

И человек этот не был врагом. Он не был вором, стянувшим со стойки стилет с украшенной самоцветами рукоятью.

Даже — не покупателем, раздосадованным неуступчивостью мастера.

Дверь впускала и выпускала его прежде, более того — сегодня. Его голос, касание его руки заставили бы дверь открыться в любое время «от полуночи до полуночи» — так наказал кузнец.

И так было.

А сейчас даже у двери не оставалось сомнений: он уходит насовсем. И Мастер этому не рад.

Выпустить?..

Остановить?..

А получится ли?..

По недолгом размышлении дверь сделала лучшее, что могла: испуганно отлетела, едва не задев подходившего снаружи человека.

Ян выбежал наружу, извинился, не глядя, потом взглянул…

Узнав, резко отвернулся и, срываясь на бег, поспешил прочь.

Во взгляде, которым Тьери проводил удаляющегося Бродягу, не было ни злобы, ни злорадства.

Всадник смотрел с жалостью и облегчением.

* * *

С той самой поры легенды о Бродяге-с-обручем утратили всякое подобие достоверности, растворившись во множестве сказаний и баек, носившихся по Альверону. Вскоре они тихо угасли, осев в немногочисленных книгах и аккуратно подшитых отчетах наблюдателей Светлого Ордена.

Но даже они — терпеливые подмастерья Рава Халиа, которые, склонившись над хрустальными сферами, процеживают каждую весточку в поисках намека на след — вот уже много месяцев кряду молчат…

* * *

…Это ли — свобода? Таков ли я на самом деле?

Как и было мне сказано, я потерял все — даже то, что искал.

Но нет в моем сердце радости, и истина осталась скрытой…

Из ненаписанного дневника Бродяги

Предрассветная тьма чернее полуночной.

Альват-Ран Вэйле

Добротный серый плащ — плата за чей-то вправленный позвоночник — грел не хуже утраченного и от дождя и снега укрывал исправно… хотя, конечно, не был тем, прежним.

Дом кузнеца в глухой энгвальтской деревне — пахнущий невкусным дымом каменного угля, перегретым железом и гарью — тоже мало напоминал тот, стоявший некогда на поляне у Вельты. Но зиму прожить помог.

Прожить.

Он теперь не выживал, не переживал, не рвался из последних сил, стремясь чего-то достичь.

Просто — жил, ничего от собственной жизни не ожидая. И это было непривычно, больно и пусто — хотя дел хватало для того, чтобы заполнить любой день до самой полуночи.

Местный кузнец — седобородый крепкий старик — все еще называл его учеником, хотя сам теперь брался за молот куда реже, чем за кружку с пивом; притом пьяницей дядюшка Витан сроду не был. Сельчане быстро смекнули, что пришлый мастер кует не хуже, а напротив — много лучше местного, лишь на словах принявшего его в ученики. Ножи и заступы, рала и топоры, кочерги и подсвечники — спрос на ковку был достаточен для того, чтобы Бродяге хватало на хлеб, молоко, сыр и даже изредка — на мясо. Ян работал на совесть, не стремясь создавать шедевры, — но гефарская школа сказывалась сама собою, а сделать что-то хуже, чем умел, Бродяга просто брезговал.

Ян спохватился, когда молва о мастере-кузнеце разнеслась по всей округе. Это было из рук вон плохо и значило, что скоро надо будет уходить и отсюда. Вот только растает снег, да реки вернутся в берега, а птицы — в леса Альверонского севера… И даже если Дорога так и не позовет его, Ян снова отправится в путь.

Куда угодно.

Лишь бы идти.

А пока что…

У местного пива — густого, пенного, сладковатого — было всего два недостатка. От первого Ян был защищен надежней некуда: иллэнквэллис числил спирт среди ядов и не позволял ему накапливаться в крови, не давая забыться, но при этом — спасая от дурного хмеля, утренней головной боли и жажды. Однако запах перегара, отвратный, как бессмысленность пустой жизни, оставался. И Ян спозаранку яростно полоскал рот и горло, молча проклиная безделье и тягучую лень, которые охватывали деревню в конце каждой недели.

Вот и в этот раз он привычно дошел до ручейной запруды, из которой собрался зачерпнуть воды, наклонился — и поморщился, не обнаружив в вымощенном камнями крохотном бассейне своего отражения.

Он не любил зеркал, а оказавшись рядом с водой — старался в ней себя не рассматривать. Обруч, будто понимая эту причуду, подчас делал Бродягу «неотразимым». Это было удобно, особенно когда приходилось красться и прятаться, однако неприятно: в легендах отражений не имели только нежить да нечисть, и Ян мог подтвердить — не только в легендах. Заглядывая изредка в пустые зеркала и зияющие небом озера, Ян все чаще вспоминал Тень — тоже не имевшую ни отражения, ни Имени… ни смысла существования.

Бродяга мотнул головой, отгоняя тоскливые мысли.

Моргнул и облегченно вздохнул: в воде появилось отражение, и он его, вопреки обыкновению, разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями — глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный — со Школы. Виски подернулись серым — кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие — и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

— Ты кто? — спросил тихо, враз охрипшим голосом — видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом — давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж — если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак — вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати — легкой, шустрой, сероглазой — старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей — как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое-тихое бормотание — то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта — как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

— Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.