Эжен Сю - Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году

• Название: Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году
• Автор: Эжен Сю
• Издательство: Панорама
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1994
• ISBN: 5-85220-390-4

Пасторальные, полные юмора сцены жизни в Голландии, которые сменяются захватывающими, удивительными по своей экзотике эпизодами злоключений юных влюбленных в дебрях колониальной Гвианы, — найдет читатель в романе Эжена Сю.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Чудо продолжалось: пчелы вели себя в отношении Геркулеса все так же почтительно и позволили ему остаться в этой святая святых. Капитан, еще какое-то время поразмышляв над тем, сколь диковинные события с ним происходят, вышел из куртины и с букетом в руках направился в залу.

Чудесный случай, благодаря которому обитатели дерева дозволили Геркулесу пользоваться исключительными правами молодой хозяйки, объяснялся просто: в дорогу одежда Геркулеса, по голландскому обыкновению, была пересыпана от насекомых порошком пиретрума. Пчелы совершенно не выносят запаха этой травы: довольно положить к их ульям несколько пучков, чтобы вовсе их отвадить. Так что пчелы позволили Геркулесу безнаказанно ходить по куртине и сидеть в тени тамаринда не из симпатии, а из антипатии.

Войдя в зал, капитан с изумлением увидел рядом с фарфоровой вазой, предназначенной для его цветов, превосходную шпагу с золоченым эфесом отличной работы и медальон с детским портретом на длинной золотой цепочке.

В ребенке на портрете нетрудно было узнать Адою. К цепочке был приколот булавкой листок бумаги, а на нем написано следующее:

«Если б я могла еще сомневаться в воле судеб, случай под батюшкиным деревом окончательно убедил бы меня, что небо желает нашего союза. Если вы принесете букет, возьмите эту шпагу — это батюшкина шпага. С медальоном этим никогда не расставайтесь. И шпага, и портрет драгоценны — для него и для меня; это священные сокровища — они должны принадлежать тому, кто станет моим мужем, а вы, если принесете букет, станете им. Храни вас Бог — вместе с вами он сохранит и хозяйку Спортерфигдта. Ваша невеста ждет вас и молится за вас».

Из-за жалюзи девушка с ужасом увидела, как Геркулес подходит к дереву тамаринда. Понятно, что, увидев затем, как обитатели дерева, посвященного памяти основателя поселения, столь однозначно приняли Геркулеса, Адоя была поражена этим необъяснимым событием и ни секунды более не сомневалась в правдивости пророчеств Мами-За.

В восторге от этого чуда, она сочла должным передать самые драгоценные вещи, хранившиеся у нее в память об отце, тому, кого судьба столь явно предназначала ей в супруги.

Машинально, как во сне, Геркулес взял шпагу, положил в карман медальон с запиской, вышел из поселка и, задумавшись, направился в лагерь.

Идти было недалеко. Вдруг на землю перед капитаном легко спрыгнула Ягуаретта: она его выслеживала, притаившись в густой мангровой листве.

— Черноглазая дикарка? — промолвил Геркулес, остановившись.

Индианка пристально посмотрела на капитана, встала перед ним на колени, взяла его руку, поцеловала ее с нежной почтительностью и заговорила:

— Ягуаретта твоя, прекрасный чужестранец, она тебя любит, она твоя раба. Скажи — она пойдет за тобой. А лучше сам иди за ней — она отведет тебя в крааль[13], и ты сядешь там выше самых мудрых воинов.

— Милая моя, — ответил Геркулес (в тот день ему было чему удивляться!), — милая моя, мне кажется, вы нескромны и не умеете себя вести. Я полагаю, вам лучше вернуться к хозяйке.

Ягуаретта вскочила. Губка ее, как это было ей свойственно, дернулась и обнажила зубы. Она горделиво сказала:

— У Ягуаретты нет больше хозяйки. С того дня, как она тебя полюбила, она стала свободна. Та, кто тебя любит, должна слушаться только тебя.

— Ну так послушайтесь меня, милая моя, — вздохнул Геркулес, — и оставьте меня в покое.

Индианка грустно покачала головой, посмотрела на Геркулеса. Круглые глаза ее наполнились слезами, и она ответила:

— Ягуаретта уже не может вернуться к хозяйке. Ягуаретта теперь привязана к прекрасному чужестранцу, как гранадилла к ветвям пампельмуса.

— Да пускай гранадилла привязывается к своему пампельмусу, сколько ей угодно, — возразил Геркулес, теряя терпение, — мне-то, милая моя, до вас дела нет. Идите-ка обратно домой: вы очень вольно себя ведете. Чтобы вы оставили свои домогательства, я объявлю вам вот что: я помолвлен с вашей хозяйкой. Кажется, ничего лишнего я не говорю: судьба сама чуть не в трубу протрубила об этом.

Ягуаретта нахмурила черные брови и ответила:

— Да, Мами-За это говорила, я сама слышала. А пантера? Судьба ведь сказала еще о пантере, а пантера — это Ягуаретта! — Она горделиво топнула ножкой.

— Знать я не знаю ни о какой пантере, — сказал Геркулес. — Я тороплюсь, меня ждет майор. Возвращайтесь-ка к хозяйке и оставьте свои непристойные речи.

Индианка помолчала и сказала Геркулесу с важным видом:

— Я вернусь к хозяйке Спортерфигдта. Но через неделю ты будешь сидеть в нашем краале выше самых мудрых воинов, а я, раба твоя, буду служить тебе на коленях. Это я тебе говорю.

С этими словами Ягуаретта пропала в зарослях.

Геркулес заторопился в лагерь. Он до смерти был напуган бесстыдством индианки и беспокоился, уж не окажется ли он в самом деле, как она пророчила, через неделю в краале посреди мудрейших пяннакотавских воинов.

XVII Ночь

Ночь была тихая. На валах вокруг поселка Спортерфигдт ярко горели костры. Негры, устав от дневных трудов, дремали в амбаре, готовые выступить с оружием по первому сигналу тревоги.

По совету майора Рудхопа, объявившего о приближении маронов, Адоя велела Белькоссиму вооружить негров. Когда Белькоссим обошел все посты и воротился в дом, пробило полночь.

С восточной стороны от Спортерфигдта, за каналом, находилась уже известная нам кофейная плантация. Между плантацией и берегом канала оставалась совершенно открытая лужайка, освещенная костром на валу.

Молодой негр с ружьем на плече расхаживал по гребню вала взад и вперед, время от времени подбрасывая дрова в костер. Гигантская тень часового двигалась вслед за ним по освещенной лужайке и терялась, размываясь в кофейных посадках.

Из посадок, будто змея, выполз один индеец и метнулся в мертвую, так сказать, зону в тени часового. Тень то двигалась, то останавливалась, а индеец с дивной ловкостью следовал за малейшими ее передвижениями.

Часовой не мог заметить индейца: с ярко освещенного места глаза его не различали предметов на затененном пространстве.

От канала до кофейных посадок расстояние было достаточно близкое для того, чтобы, как и опасался управляющий, засевшие на плантации пяннакотавы могли из ружья подстрелить часового, который был полностью освещен и представлял собой идеальную, так сказать мишень.

Но ружейный выстрел поднял бы тревогу, а индейцы не собирались идти на приступ. Стрелы поражают с более близкого расстояния, чем ружье, и не так верно, но они бесшумны и потому лучше годятся, чтобы незаметно убрать караул.

Итак, индеец скользнул в тень и старался подойти к часовому так близко, чтобы стрелять наверняка. Его маневр был исполнен с таким упорством и терпением, какое встретишь только у диких народов. Идти вперед он мог лишь тогда, когда негр останавливался и бросал дрова в огонь. Когда тень замирала, индеец немного продвигался. Когда же она перемещалась, он не мог этого делать: ближе к каналу он бы непременно оказался на свету при малейшем ее движении.

Наконец пяннакотав подполз достаточно близко и улучил миг, когда часовой опять остановился у костра. Просвистела стрела, пущенная с малого расстояния, и негр упал, даже не вскрикнув.

Когда часовой рухнул, пропала и его огромная тень — индеец остался на свету. Тогда с чудесной ловкостью — полубегом, полуползком — он достиг канала, прыгнул в воду, доплыл до подножья вала — своего рода земляной отвесной стены — и взобрался на него, втыкая в землю короткие, крепкие, острые колышки из железного дерева и опираясь на них, как на ступеньки.

Добравшись до гребня насыпи, он сразил часового (тот еще дышал) и с неким утонченным зверством затушил его телом костер.

Часовые на других валах не могли увидеть, что один из костров погас, ибо эта сторона параллелограмма была закрыта стеной большого дома.

Для пяннакотавов же, спрятавшихся среди кофейных деревьев, это был сигнал выйти из засады. Вскоре семь индейцев добежали до канала, переплыли его и залезли на вал по лиановой веревке, которую бросил им первый.

Вспомните, с какой ловкостью, с какой легкостью, в какой гробовой тишине индейцы совершают все свои предприятия — вы не удивитесь ловкости и скорости, с какой было осуществлено и это дерзкое дело.

Отход пяннакотавам был обеспечен: они могли прыгнуть в канал и переплыть его. По команде Уров-Курова — того самого, который поджидал Купидона у перехода через бири-бири, — они постепенно стали гуськом спускаться в поселение по отлогому склону вала, прямо у подножья которого стоял большой дом. Едва они подошли к нему, как из одного окна, из-за ставен, на землю рядом друг с другом упали две горящие бумажки.

Увидев этот знак — разумеется, условный, — вождь индейцев Уров-Куров тихо, но отчетливо произнес: