Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая

• Название: Нищета. Часть вторая
• Автор: Луиза Мишель
• Издательство: Амальтея
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-7121-0250-1

Во второй части романа «Нищета» продолжается повествование о судьбе Бродаров и параллельно действие переносится в далекую Россию. Колоритно описывается здесь сибирская природа, леса, просторы и… жизнь ссыльных каторжников в этом живописном уголке России.

Повествование в романе ведется страстно, драматично. Авторы показывают исключительные ситуации, необыкновенные персонажи, что, на наш взгляд, не оставит читателей равнодушными к этой книге.

---

— На этот раз тебе пришлось бы жить в тюрьме без матери и сестры.

— Да, правда… И потом я вовсе не хочу, чтобы вас казнили за то, что вы меня спасли.

— Ну, так идем!

— Я не могу! — сказала девочка, плача.

Действительно, она сбила ноги от долгой ходьбы, и ей больно было ступать. Гренюш взял ее на руки, снова перелез через ограду и пошел по направлению к Парижу, хотя там его каждую минуту могли арестовать. По дороге он беседовал с девочкой.

— Сколько тебе лет?

— Скоро десять.

— И давно ты собираешь цветы?

— С тех пор как умер отец, уже года три.

— И не боишься бродить одна по полям?

— Очень боюсь, особенно с тех пор, как меня уже один раз увели силой. Это было в первый год, как я стала ходить за цветами. Тогда меня никто не спас… Потом меня долго мучили кошмары: снилось, будто меня уносит волк; его глаза горели, словно свечки. Я плакала целый год, но не смела рассказать маме.

— Почему? Ведь мне ты рассказала?

— Господи! Вы меня не побьете, а она бы, наверно, прибила.

«Да, девчонка не избежит своей участи!» — подумал Гренюш. Бедняжка заснула у него на руках.

Поселок Крумир превратился в груду развалин; лишь в одном месте сохранились четыре стены без крыши. В углу лежала куча соломы; на ней спал пятилетний ребенок. Мать плакала: ее старшая дочь до сих пор не вернулась.

— Вот она! — сказал Гренюш, опуская сонную девочку на солому. — Но, право, лучше бы вам утопить дочерей, чем пускать их одних бродить по Парижу.

— Увы, сударь, я частенько подумываю об этом… Но они еще маленькие, им хочется жить!

Гренюш поспешил уйти: признательность женщины могла его погубить. Уже наступило утро; повинуясь инстинкту, он пошел наудачу и очутился у книжной лавки дядюшки Гийома. Он робко постучался.

— Входи, входи, старина! — приветливо сказал бывший тряпичник. — Ты откуда?

— Из тюрьмы. Меня вдруг выпустили, заявив, что Лезорн осужден. Я не понял, при чем тут Лезорн?

— Они думали, что ты замешан в деле Бродара и Лезорна; на твое счастье, дружище, произошла судебная ошибка. Видишь ли, дело по обвинению Филиппи прекратили, и, как только я вышел из тюрьмы, мы с графом потребовали, чтобы освободили и тебя. Ты же знаешь, какой добряк этот граф! Но нам сказали, чтобы мы не лезли в чужие дела. Моннуар, по их мнению, выжил из ума, а я не из тех, кто внушает доверие. Нам ответили, что наше заступничество может только повредить тебе. Социальный вопрос! А как же!

Рассказывая, он готовил Гренюшу обильный завтрак. Гость, забыв обо всем, ел и пил с обычным своим аппетитом. Все исчезало в его утробе, словно в бездонной пропасти.

— Старина, ты лопнешь! — молвил дядюшка Гийом. — Хватит пока!

Гренюш поднял голову, пытаясь собраться с мыслями. Но казалось, он проглотил их вместе с пищей, которою жадно набивал свой желудок.

— Что ты собираешься делать? — спросил дядюшка Гийом. — Оставайся у нас! Правда, дела не ахти какие, но мы как-нибудь перебьемся. Мне хотелось бы, чтобы ты повидал Малыша. Бедовый растет парнишка!

Положив локти на стол, Гренюш так крепко заснул в кресле, что его едва добудились к обеду. Малыша, погруженного в чтение газет, тоже не сразу удалось оторвать от них. Он искал подробности о процессе трех нигилистов, приговоренных к повешению, чтобы обеспечить спокойный сон самодержцу всероссийскому. Одной из улик была найденная в их бумагах знаменитая декларация Бакунина:

«Мы не строим, мы ломаем. Мы не возвещаем новых откровений, мы уничтожаем вековую ложь. Современный человек, этот злосчастный pontifex maximus[76], лишь издали видит мост, по которому иной, неведомый человек Грядущего перейдет на другой берег. Не оставайтесь на нашем берегу! Мир, где мы живем, умирает, и наследники, чтобы вздохнуть полной грудью, должны прежде всего схоронить его. Вместо этого люди пытаются вылечить прогнивший строй и отсрочить его гибель. Уходя из старого мира в новый, ничего не следует брать с собой. Да здравствует хаос и разрушение! Да здравствует смерть!»

— О чем ты задумался, Малыш? — спросил дядюшка Гийом, хлопнув приемыша по плечу.

— Не знаю, как вам объяснить… Мне кажется, что те самые слова, какими сейчас напутствуют обреченных на смерть, помогут перейти из старого мира в новый.

— Ты прав, мой мальчик. Будущее принадлежит молодежи… Это тоже социальный вопрос.

* * *

Гренюш стал помогать дядюшке Гийому в книжной лавке. От этого они не разбогатели и не обеднели: но еще один выброшенный обществом за борт обрел спасенье. Это удается, пожалуй, лишь одному из тысяч.

Особенно доволен был старый Моннуар: страдания народа огорчали его тем больше, что он поздно узнал о них.

Самым жестоким ударам рока подвергаются ни в чем не повинные. Часто те, кто пытался бежать от ужасов гражданской войны, гибли, между тем как сражавшиеся оставались в живых… Так случилось и с сестрами Анжелы, несчастными девочками, брошенными на произвол судьбы и жестоко пострадавшими, хотя они были виноваты не больше, чем бараны, предназначенные на убой. Гренюш был прав: лучше беднякам самим умерщвлять своих детей, чем подвергать их пытке жизнью…

Читателю уже известно, что Луизу и Софи взяла к себе старая родственница Жана. Пока добрая женщина была здорова, девочкам жилось у нее, как у Христа за пазухой. «Ведь они уже так много горя хлебнули!» — говорила старушка. Но долголетний тяжелый труд истощил ее силы. Ведь ей приходилось по целым дням полоть, стоя на коленях; жать, согнувшись в три погибели; работать и в зной, и в холод, и под дождем. Ревматизм скрючил ее, как и других крестьянок; под конец ее разбил паралич. Доныне в любом труде заложена причина смерти труженика.

Старушке пришлось выписать из Бретани племянницу, чтобы та хозяйничала вместо нее на ферме. Племянница, вдова Легоф, приехала вместе с дочерью, ровесницей Луизетты. Это был радостный день для обеих девочек: они без устали бегали и играли. До сих пор Луизетта росла в обществе сестер, не по возрасту печальных: маленькая Тереза тоже воспитывалась в одиночестве. Болтовне, радостному смеху не было конца, приходилось чуть ли не силой укладывать девочек спать.

От сестер Анжелы скрыли, что их отец казнен; они мечтали вновь с ним увидеться, хотя он уже давно спал вечным сном в том уголке кладбища, где хоронят обезглавленных гильотиной.

Сначала бретонка усердно ухаживала за теткой, но постепенно заботы наскучили ей. На ферме все приуныли. Бедная старушка, прикованная к постели, думала о том, что станется с сестрами Бродар, когда она умрет.

Ферма была расположена в узкой долине, на опушке густого леса, а с другой стороны находился глубокий овраг, усеянный камнями, там всегда было темно и сыро. Впрочем, это мало беспокоило обитателей фермы: когда живется хорошо, люди не замечают ничего плохого. Но когда вдова Легоф взяла бразды правления в свои руки, все изменилось.

Тяжело заболевшую Софи поместили в сент-этьенскую больницу. «Не могу же я возиться сразу с двумя больными!» — ворчала бретонка. Луизетту заставили пасти коров, и теперь она виделась с подружкой лишь мельком — утром и вечером. Сначала девочка грустила, но скоро снова начала резвиться. На нее нападал беспричинный смех, она носилась как сумасшедшая по лугам, где трава доходила ей до колен. Иногда ее украдкой навещала Тереза; Луизетта учила подругу песенкам, какие знала сама: ведь она чуть не с колыбели привыкла петь. Бедной девочке не терпелось насладиться жизнью; так порою не терпится надкусить еще зеленое яблоко. Луизетта не забыла отца и сестер, но ей хотелось веселья, смеха, хотелось играть, бегать по лугам, по лесной опушке, под густой сенью буков.

Ее очень полюбил старый погонщик волов, дядюшка Легаэль, уроженец Бретани, как и вдова Легоф. По воскресеньям он учил Луизетту галльским песням, дошедшим от седой древности, и девочка не раз певала ему своим звонким голоском песню узников:

Теки, теки, плененных кровь.
Расти и зрей, мечта о мести!

Тереза — краснощекая, белокурая, синеглазая толстушка — восхищалась Луизеттой. Она без малейшей зависти признавала превосходство подруги; но не такова была вдова Легоф, которую обуяла слепая, безрассудная материнская ревность. Тереза не отличалась большими способностями, и ей приходилось много раз повторять какой-нибудь куплет, чтобы запомнить его; так было во всем. Вдове казалось, что маленькая сиротка позволяет себе командовать ее дочерью.

Однажды вечером, когда девочки вместе играли на кухне, ревность с такой силой вспыхнула в сердце бретонки, что она грубо схватила Луизетту за руку и выпроводила ее вон. Девочка уселась на пороге, обняв руками колени. Так она провела часа два, зябко ежась и покашливая: по вечерам в деревне сыро. Наконец сердитая вдова позвала ее ужинать. На этот раз сиротку посадили с работниками, хотя обычно она ела за одним столом с Терезой. Бедная Луизетта, притулившись с краешка, спрашивала себя, что же она сделала дурного и почему ее лишили общества подруги? Она не дотронулась до еды; ее порция осталась на тарелке.