Лоренс Даррелл - Жюстина

• Название: Жюстина
• Автор: Лоренс Даррелл
• Издательство: ВЕЧЕ, РИПОЛ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-7141-0157-Х

Замечательный роман на вечную тему — роман о любви. Блистательная «Жюстина» Лоренса Даррелла, не случайно названная так же, как и нашумевший в свое время роман маркиза де Сада: чувства в нем столь же изысканы, экзотичны, и он не менее глубок психологически и философски.

Можно только позавидовать читателям, которые впервые откроют для себя волшебный мир этого автора.

---

Позже, тем же вечером, подчиняясь неожиданной прихоти, я попросил его отвезти меня на набережную. Мы долго сидели в машине в полном молчании, покуривая и глядя на освещенные луною волны, одолевавшие песчаный вал. Именно тогда, во время нашего молчания, я понял правду о Нессиме. Я понял, что внутри он остался прежним. Он просто приспособил к себе новую маску.

В начале лета я получил длинное письмо от Клеа, которым и можно, пожалуй, закрыть памятную тему Александрии.

«Тебе, может быть, будет интересно узнать кое-что о моей короткой встрече с Жюстиной несколько недель назад. Мы, как ты знаешь, изредка писали друг другу, и поэтому когда она узнала, что я еду в Сирию через Палестину, то сама предложила встретиться. Она сообщила, что приедет на пограничную станцию; поезд там стоит с полчаса. Поселение, где она работает, расположено поблизости; кто-нибудь подвез бы ее и мы бы поговорили немного, прямо на платформе. Это меня устраивало.

Во-первых, я с трудом узнала ее. Она заметно осунулась в лице; небрежно зачесанные волосы торчали на затылке, как крысиные хвосты. Уверена, что большую часть времени она носит платок. И — ни следа прежней элегантности или шика. Ее черты как бы расширились, став классически еврейскими, нос и губа еще более сблизились. Вначале меня насторожили ее горящие глаза и резковатая учащенная манера дышать и говорить, словно ее лихорадило. Как ты можешь представить, мы обе смертельно смущались друг друга.

Мы отошли от станции и нашли местечко, чтобы присесть — на краю сухого ущелья, с уродливыми весенними цветами вокруг. Мне показалось, она заранее выбрала это место для нашего разговора: вероятно, из-за подходящей суровой простоты вида. Не знаю. Вначале она не упомянула ни о Нессиме, ни о тебе, но говорила только о своей новой жизни. По ее словам, она через «служение общине» обрела новое и полное счастье, и тот вид, с которым она утверждала это, выдавал определенную степень религиозного обращения. Не смейся. Она убеждала меня, что каторжная сладость коммунистической колонии даровала ей «новое смирение». (Смирение! Последняя ловушка для Эго, ищущего абсолютной истины. Я почувствовала острое разочарование, но ничего не сказала.) Она описывала работу в общине примитивно, без воображения, как крестьянка. Ее руки, некогда столь прекрасные, огрубели и покрылись мозолями. «Конечно, каждый волен распоряжаться своим телом как угодно», — сказала я себе не без смущения, так как я, должно быть, излучала и утверждала своим видом догмат чистоплотности, досуга, хорошей пищи и ежедневной ванны. Кстати, она отнюдь не марксистка, просто заболела мистикой труда, вероятно, насмотревшись на Панайотиса. Вряд ли ты узнал бы в этой маленькой коренастой крестьянке с жесткими лапами то трогательное и измученное существо, что мы помним.

По-моему, события сами по себе — просто род примечания к нашим чувствам — одно выводится из другого. Время влечет нас (мы самонадеянно воображаем, что наши разрозненные самости моделируют будущее), время влечет нас вперед силой тех скрытых в нас самих чувств, о которых мы менее всего осведомлены. Не слишком абстрактно для тебя? К тому же, вероятно, я выразила эту мысль не лучшим образом. Думаю, в случае с Нессимом с Жюстиной произошло исцеление от тех комплексов, порожденных ее мечтами и страхами; ее просто вывернули наизнанку, опустошили, как сумку. Из-за того, что фантазия так долго заполняла передний план ее жизни, теперь ее полностью обобрали; от прежних ее шаблонов не осталось ничего. И не только потому, что смерть Каподистрии убрала со сцены главного актера в этом театре теней, ее главного тюремщика. Сам недуг, как призрак, держал ее все время начеку, и когда он умер, его место заполнила тотальная пустота. Она своей сексуальностью, так сказать, смиряла, гасила свои претензии к жизни, может быть даже — ее смысл. Люди, столь стремящиеся к границам свободы воли, вынуждены на каком-то отрезке пути свернуть в поисках помощи, чтобы разрешить для себя проблему с абсолютом. Если бы она не была александрийкой (т. е. скептиком), это стало бы чем-то вроде религиозного подвижничества. Впрочем, смогу ли я все объяснить? Здесь дело не в поисках счастья. Целый кусок чьей-то жизни вдруг оказывается канувшим в море, как например — твой, связанный с Мелиссой. Однако (и здесь срабатывает закон воздаяния, уравновешивающий на жизненных весах добро и зло) ее собственное освобождение сняло с Нессима запреты ограничения, наложенные на его страсти. Думаю, он всегда чувствовал, что пока Жюстина с ним, он не способен ответить ни на чье-либо чувство еще. Мелисса доказала ему, что он ошибался, или, по крайней мере, ему стало так казаться, однако уход Жюстины пробудил прежнюю сердечную боль, и тогда его стало переполнять острое сожаление о всем том, что он сделал для нее. Любовники никогда не подходят друг другу по всем статьям. Не так ли? Кто-то один всегда затемняет другого и препятствует ее или его росту, — так что жертва все время томима желанием спастись бегством, освободиться для самореализации. Действительно, не в этом ли самая трагическая тема любви?

С другой стороны, если в планы Нессима и входило устранение Каподистрии (о чем поговаривали), то он выбрал самый неподходящий для себя вариант. В самом деле — было бы мудрей убить именно тебя. Вероятно, Нессим надеялся, что если избавит Жюстину от власти демона (как до него надеялся Арнаути), он тем самым освободит ее для ее же самой. (Ты говорил мне: он как-то раз выразился в этом смысле.) Однако случилось прямо противоположное. Нессим как бы даровал ей отпущение грехов… Или же невольно это сделал несчастный Каподистриа, но в результате Жюстина перестала видеть в Нессиме возлюбленного, но нечто вроде священника. Она обратилась к нему с благовонием, что и повергло его в ужас. Она никогда не вернется к нему, да и как? И как только она ушла от него, он сразу понял: навсегда. Потому что те, кто благоговеют перед нами, никогда нас не любят, по-настоящему не любят. О тебе Жюстина сказала просто, слегка пожав плечами: «Я должна была вычеркнуть его из памяти».

Вот, пожалуй, некоторые из мыслей, пришедшие мне на ум, когда поезд проходил сквозь апельсиновые рощи побережья: кстати, они обрели стройность благодаря книге, которую я взяла почитать в дороге, — последний том романа «Бог как юморист». Сколько все же Персуорден приобрел благодаря своей смерти! Он всегда располагался для нас между своими книгами и нашим восприятием их. Я понимаю, что то загадочное, что мы видели в этом человеке, на самом деле — проекция наших собственных недостатков. Художник не живет личной жизнью, наподобие нас; он ее прячет, заставляя нас стремиться к его книгам, если мы хотим прикоснуться к истинным источникам его чувств… под всеми покровами его пристрастий к сексу, социальности, религии и так далее, то есть говоря проще: человек безмерно страждет из-за отсутствия нежности в мире.

И в результате все это заставило меня оглянуться на самое себя, потому что и я тоже каким-то забавным образом изменилась. Прежняя самодостаточная жизнь превратилась в какой-то маленький сгусток пустоты, в прореху. Мой прежний стиль не отвечает уже самым глубинным моим запросам. В самой душе, кажется, что-то повернулось. Что-то изменило курс в самой моей природе. Не знаю почему, мой милый друг, но меня все более и более тянет к тебе. Могу ли я быть откровенной? Не стала ли моя дружба к тебе тем видом любви, что я искала и нашла? Впрочем, ни звука больше о любви — само слово и все, что с ним связано, стали мне ненавистны. Но может быть, это та самая дружба, которая не знает предела в откровении и при этом не нуждается в словах? Похоже, нельзя обойтись без человека, которому можно было бы довериться — нет, не плотью (я оставляю это проповедникам), но проклятым разумом. Но вряд ли такого рода проблемы тебя сейчас занимают. Раз или два у меня возникало абсурдное желание явиться к тебе и, может быть, предложить помощь в уходе за ребенком. Но теперь я почти уверена, что по-настоящему тебе никто больше не нужен и что ты ценишь свое уединение больше всего остального…» В письме Клеа было еще несколько строчек и в конце — нежное прощание.

Великие равнины пульсируют от пения цикад. Летнее Средиземное море лежит передо мной во всей своей притягательной голубизне. Где-то далеко отсюда, за розовато-лиловой трепещущей линией горизонта — Африка, Александрия. Она не дает избыть себя из памяти; ее хватка еле уловима, чтобы бояться забвения или стариться, хотя мягкая нереальность времени туманит образы друзей, размывает их — так что порой мне не верится, что на этих страницах запечатлены реальные люди, или, может быть, это всего лишь история нескольких неодушевленных предметов, разыгравших вокруг себя драму… Я имею в виду черную наглазную повязку, ключик от часов и пару неприкаянных обручальных колец…