Вадим Старк - Наталья Гончарова

• Название: Наталья Гончарова
• Автор: Вадим Старк
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03325-2

Все, кто знал Наталью Гончарову, сходились в одном: она была изумительной красавицей. Свет ревниво следил за ее успехами, пристально всматривался в ее поступки. Сплетники злословили по поводу ее отношений с Дантесом, приписывали ей равнодушие и прозвали «кружевной душой». Даже влюбленный в нее Дантес отказывал ей в уме. Многие считали ее виновницей гибели Пушкина. Сам же он называл Натали не только своей Мадонной, но также «женкой» и «бой-бабой». Она воспитала семерых собственных и троих приемных детей.

Жизнь Натальи Николаевны, в 18 лет ставшей женой первого поэта России, а в 24 года оставшейся вдовой, по сей день вызывает споры, рождает мифы и разноречивые толки. Книга доктора филологических наук Вадима Старка рассказывает о женщине, ставшей источником вдохновения для Пушкина, о ее истинной роли в истории роковой дуэли, о дальнейшей судьбе той, которой Пушкин писал: «С твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица».

---

И все же часть лета Наталья Николаевна с сестрой провела по совету врачей вне Петербурга, отправившись на две недели по приглашению Екатерины Андреевны Карамзиной на Ревельские воды.

Уже после ее возвращения неизменно продолжавший ее посещать Плетнев сообщил Гроту 22 сентября 1843 года: «Зашел к Пушкиной. Она в среду придет ко мне со всем семейством своим (семь человек) на вечерний чай». Плетнев описал этот вечер среды 25 сентября: «На чай из мужчин пришли: Энгельгардт, Кодинец и Петерсон, а из дам — Пушкина, сестра ее, гувернантка и дочь Пушкиной с маленькими двумя братьями… Сперва накрыли чай для детей с их гувернантками. После новый чай для нас в зале. Кончив житейское, занялись изящными искусствами: дети танцевали, а потом Оля играла с Фукс на пианино. Александра Осиповна[146] очень полюбила Пушкину, нашед в ней интересную, скромную и умную даму».

В годы петербургского вдовства Наталье Николаевне несколько раз предоставлялась возможность выйти замуж. Еще в январе 1841 года Плетнев затеял с ней об этом разговор, пересказав его в письме к Гроту: «Во вторник 21 января на последнее время вечера поехал я к Natalie Пушкиной. Мы просидели одни. Она очень интересна. Я шутя спросил ее: скоро ли она опять выйдет замуж? Она шутя же отвечала, что, во-первых, не пойдет замуж, во-вторых, никто не возьмет ее. Я ей советовал на такой вопрос всегда отвечать что-нибудь одно, ибо при двух таких ответах рождается подозрение в неискренности, и советовал держаться второго. Так нет — лучше хочет твердить первое, а в случае отступления сказать, что уж так судьба захотела».

Плетнев как будто не понимал, что чувство собственного достоинства владело Натальей Николаевной больше, чем желание выйти замуж. А корреспондент Плетнева Я. Грот и вовсе осудил вдову: «Из двух ответов Пушкиной и я предпочел бы тот, который она выбрала; но из ее разговора я с грустью вижу, что в сердце ее рана уже зажила! Боже! Что есть прочного на земле!» Плетнев не замедлил возразить: «…не обвиняйте Пушкину. Право, она святее и долее питает меланхолическое чувство, нежели бы сделали это многие другие».

Ее красота по-прежнему привлекала поклонников. Один из них, дипломат Николай Аркадьевич Столыпин, прибывший в отпуск в Петербург и плененный ее красотой, решился было просить ее руки, но, по словам А. П. Араповой, «грозный призрак четырех детей» заставил его отказаться «от безрассудного брака». Этот расчетливый поклонник, принадлежавший к одной из старейших дворянских фамилий России, родственник Лермонтова, был как раз тем самым дипломатом, чьи суждения, высказанные в разговоре с Лермонтовым, дали толчок к написанию шестнадцати заключительных строк стихотворения «Смерть Поэта». Он являлся переносчиком мнения Нессельроде, своего шефа, по поводу дуэли Пушкина и Дантеса. В частности, Столыпин считал, что Дантес как иностранец не подвластен российскому суду. В качестве камер-юнкера и чиновника Коллегии иностранных дел Николай Аркадьевич, несомненно, при жизни поэта должен был встречаться с ним и Натальей Николаевной. Во время ее вдовства он виделся с ней, вероятнее всего, в доме Карамзиных, одном из немногих, которые она посещала[147].

Имя еще одного поклонника — графа Гриффео, секретаря неаполитанского посольства — установлено по пометке, сделанной рукой Натальи Николаевны на первой странице письма, присланного ей П. А. Вяземским в 1842 году: «Aff<aire> Grif<feo>» — «История с Гриффео». Вяземский, в частности, пишет: «Ваше положение печально и трудно. Вы еще в таком возрасте, когда сердце нуждается в привязанности, в волнении, в будущем. Возраст ваших детей таков, что, не нарушая своего долга в отношении их, вы можете вступить в новый союз. Более того, подходящий разумный союз может быть даже в их интересах. Следовательно, вы совершенно свободны располагать вашим сердцем и его склонностью. Но при условии, что чувство, которому вы отдадитесь, что выбор, который вы сделаете, будет правильным и возможным. Всякое другое движение вашего сердца, всякое другое увлечение может привести к прискорбным последствиям, для вас более прискорбным, чем для кого-либо другого».

Вяземский, предостерегая Наталью Николаевну от Гриффео, будто предвидит возможный исход. Вероятно, потеряв надежду на легкий роман с вдовой Пушкиной, он увлекается другой женщиной. По иронии судьбы ею оказывается родственница ее будущего второго мужа. Уже уехавшей с детьми на лето 1842 года в Михайловское Наталье Николаевне Вяземский не без ехидства сообщает письмом от 12 августа: «Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного угодить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты извещают в числе отправляющихся за границу: Надежда Николаевна Ланская. Так ли это или только странное совпадение имен?» Надежда Николаевна, жена Павла Петровича Ланского, родного брата будущего мужа Натальи Николаевны, действительно бежала за границу с Гриффео, бросив семью. Бракоразводный процесс затянется на два десятка лет, а брошенный ею сын впоследствии найдет приют в доме Натальи Николаевны и Петра Петровича Ланских.

На листе письма князя Вяземского Наталье Николаевне от 13 декабря 1842 года опять стоит ее помета в том же роде, как и в отношении Гриффео: «Aff<aire> Alex<andre>» — «История с Александром». Возможно, в данном случае имелся в виду князь Александр Николаевич Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии Конной артиллерии, сослуживец братьев Карамзиных и постоянный посетитель их дома, где он мог встретить Наталью Николаевну. А. П. Арапова писала: «В нее влюбился князь Г., обладатель колоссального состояния». Но вновь препятствием оказались дети. Когда посланный от него к Наталье Николаевне человек высказал предложение отдать детей для воспитания в закрытые учебные заведения, она с жаром воскликнула: «Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!»

Еще на одного безымянного поклонника, как рассказывала Арапова, Наталья Николаевна вовсе не обращала внимания, ибо единственным его достоинством было значительное состояние. Иногда он даже подкарауливал ее на прогулках с детьми в Летнем саду, становясь мишенью для проказ Александра, старшего сына Пушкиной, который норовил попасть мячиком ему в спину. В конце концов он прекратил свои ухаживания.

Сам Вяземский, все эти годы оберегавший Наталью Николаевну от поклонников, по определению Нащокина, «волочился» за ней, что на первый взгляд подтверждается его письмами к ней. Так рассудили и наши современники, читая эти письма. Однако и Нащокин, постоянно живший в Москве, и наши современники, отделенные от Натальи Николаевны временем, думается, не до конца оценили линию поведения Вяземского. Как только Наталья Николаевна остановила свой выбор на Петре Петровиче Ланском, тональность писем Вяземского переменилась — из них исчез элемент ухаживания, который поддерживался им, как представляется, для того, чтобы отвлечь ее от других поклонников.

Другой интересный мотив писем Вяземского Наталье Николаевне — стремление отвратить ее от дома Карамзиных, что может показаться странным, ведь речь идет о доме его сестры. Но объяснение тому находим в письмах Плетнева. Так, в 1840 году он писал Гроту по поводу посещения Карамзиных 20 октября: «В воскресенье я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия». Позднее в том же духе он пишет и Жуковскому: «Всех нас связывала и животворила чистая, светлая литература. Теперь этого нет. Все интересы обращены на мастерство богатеть и мотать. Видно, старое доброе время никогда к нам не воротится».

Вяземский же прямо написал Наталье Николаевне 12 августа 1842 года о Карамзиных: «Это дом, который в конце концов принесет вам несчастье…» А 13 декабря он подробно разворачивает свое утверждение: «Вы знаете, что в этом доме спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит в гостиной, но еще и то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предаются нескромной гласности, а, следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями. Я не понимаю, почему вы позволяете в вашем трудном положении, которому вы сумели придать достоинство и характер святости своим поведением, спокойным и осторожным, в полном соответствии с вашим положением, — почему вы позволяете без всякой надобности примешивать ваше имя к пересудам, которые, несмотря на всю их незначимость, всегда более или менее компрометирующи… Все ваши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и самые ярые враги».

В том же письме, стараясь доказать, что он вовсе «не помеха веселью» и не «собака, которая перед сеном лежит, сама не ест и другим не дает», Вяземский пишет: «Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере пытается быть такой». Без этого разъяснения некоторые пассажи писем Вяземского Наталье Николаевне могут быть приняты за банальные изъяснения в любви: «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан», «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия», «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет, три: я вас обожаю! Нет, четыре: я вас обожаю по-прежнему!», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас».