Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

• Название: Первое «Воспитание чувств»
• Автор: Гюстав Флобер
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0475-Х

Первый большой роман знаменитого французского писателя Гюстава Флобера, написанный в 1843–1845 гг. Как и большинство своих произведений, созданных до «Госпожи Бовари», автор положил его «в стол» и никогда не пытался публиковать. Лишь спустя четыре года он воспользовался этим названием для другой книги, которая сегодня известна как «Воспитание чувств». Переворот в судьбе романа произошел в 1963 г., когда появилось его первое отдельное издание, и с тех пор он неоднократно переиздавался во Франции. Это вполне самостоятельное произведение, повествующее о двух юношах — Анри и Жюле, — чьи истории развиваются параллельно и рассказываются в чередующихся главах.

На русском языке роман издается впервые.

---

Но мысль его, всецело поглощенную мечтами о богатствах, совсем не занимали способы их стяжания.

Вскоре его фантазии достигли идеальных пропорций, и тут современность показалась ему тесна, в поисках источников наслаждения и утоления притязаний он вознесся мыслью к античности. Там он впервые узрел, как переливаются в огне светильников резные золотые кубки, а глядящие на площадь фасады храмов сверкают под солнцем, и с этих пор думал только о многолюдных пиршествах, озарявших ночной мрак, где цари пели вместе со своими наложницами, пока вино текло ручьем под звуки музыкальных инструментов и вопли пытаемых рабов; он постиг, почему Калигула катался по кучам золотых монет, а Клеопатра пила растворенные в вине бриллианты.

Они-то не были одинокими в своих наслаждениях, тени прошлого, приходящие удивлять сегодняшних людей; мечтатель наших дней еще подрагивает от этих воспоминаний об античном мире, несомненно обнаруживая в себе самом нечто от той безумной радости жить и былых судорог тщеславия.

Жюль забавлялся грезами такого рода, а когда устал от них, перешел к иным, возмечтав о строительстве дома. На сей счет у него возникло твердое мнение: хоромы миллионера могут уступать в красоте хижине лесоруба, увитой лозами с кистями винограда, теперь он пришел к заключению, что комфортабельна лишь достойная бедность; накопив в избытке желчи по поводу сапог из тонкой кожи и белых перчаток, он уже не желал богатства, миллион ренты казался ему чересчур тягостным бременем, поскольку даже за сумму, вдвое его превышающую, он не смог бы запрячь в повозку тигров или прогуляться по морю в галере с тремя рядами гребцов, пурпурными парусами и мачтами из пахучего дерева, прихватив с собою шутов и обезьян.

И вот, охладев к богатству, он повернулся лицом к женщине, ища чаемого счастья у новой мечты. Возжелал ее нетронутой и чистой, как в тот день, когда она вышла из руци Господней. Сперва наш герой принялся создавать себе идеальный тип, наделяя его чертами тех прелестниц, что обретались вокруг, но вскоре разочарованно отвергал любую подробность. Искал таких кудрей, чтобы длиннее некуда, самую прямую спину, кожу белее снега, тончайшую кисть, безупречнейший профиль. Не упускал из виду и вечную красоту того дивного нагого создания, что бродит вдоль берега дальних островов по усеянному ракушками желтому песку, представлял себе, как та дикарка спит под большими деревьями, покачиваясь в бамбуковом гамаке. Он перепробовал все мечтания о красоте, каким поочередно, год от году взрослея, предается мужчина; подобно прочим, он примерял на себя все разновидности желания, рассматривал любые формы телесного совершенства, переходил от бешеного горения чувства к степенным любовным меланхолиям, каждому переживанию отдавая должное, присваивая их на время: от неотрывных сладостных взоров ветхозаветных пастырей, изливаемых на дев Сиона, пришедших к источнику, куда по вечерам гнали на водопой стада, до короткого сухого поцелуя, коего удостаивал красотку придворный краснокаблучник, или наглого лапания воротилы времен Директории.[48]

Он перегорел всеми этими желаниями, мысленно приспособив каждое для себя одного; при взгляде на него вы бы увидели сдержанного юношу, воспитанного в суровой скудости обихода, он же между тем проводил ночи с султаншей, а та являлась к нему, закутанная с ног до головы, в паланкине, который несла четверка негров в сопровождении четырех евнухов с обнаженными саблями в руках; он размышлял о гаремной скуке и об удлиненных черных глазах, что блестят в вырезе белой вуали. Но нравились ему и бледные Гольбейновы лики, светлоглазые и светловолосые, исполненные меланхолии, свойственной былым векам и нам уже не ведомой.

Вместе с Горацием он грезил об ионийской рабыне,[49] пляшущей под звуки трещоток и плещущей фалернским вином вам прямо в лицо, на плече ее — след зуба, оставленный ее повелителем перед тем, как посулить ей свободу. О, как ловко она следует своей натуре, волнуя сердца и выманивая завещания!

От греческой страсти, суровой, изящной и воздыхающей, он вступил под своды римской любви, того затопившего Лациум[50] кипучего, раскаленного вожделения, что припахивало козой, отдавало запахом звериных шкур и ушло в небытие с приходом Цезаря, обновившись от прикосновения ко всем безумствам, обогатившись новейшими изобретеньями похоти, пришедшими поочередно из Египта при Антонии, из Азии и из-под Неаполя в Нероново правление, от индусов при Гелиогабале, сицилийцев, татар и византийцев времен Феодоры,[51] но неизменно подмешивая крови к цвету своих роз и непременно выставляя напоказ обагренную плоть под аркадой большого цирка, где рычали львы, плавали гиппопотамы и гибли первые христиане.

Он обожал античную куртизанку такой, какой та в один солнечный полдень явилась миру: прекрасную и бестрепетную, строившую пирамиды на деньги любовников, ту, перед кем расстилали карфагенские ковры и раскладывали сирийские туники, кому присылали сарматскую амбру и кавказские пуховые подушки, золотую пудру из Сеннаара, кораллы Красного моря и бриллианты Голконды, гладиаторов-фракийцев, индийскую слоновую кость и афинских поэтов, ту, чьего пробуждения ожидали у дверей сатрап персидского шаха и скифский посол, сыновья сенаторов, архонты, консулы и толпы простого люда, пришедшего поглазеть. Это бледное создание с пламенеющим взором, словно нильский удав, обвивает и душит свою жертву, она опрокидывает империи, направляет войска в битву — и лишается чувств в миг лобзания; ей ведомы приворотные зелья и смертоносные отвары, ее именем матери стращают сыновей, цари же, услышав его, изнывают в любовной истоме.

Желая полностью восстановить изгладившееся из памяти потомков, Жюль дни напролет проводил в мечтах об утехах Соломона, садах Семирамиды и бегстве Клеопатриной галеры, в битве у Акция,[52] о чадящей лампе Мессалины и ее фиалковом капюшоне,[53] размышлял о тайнах Атриума, заимствуя ярость Ювенала, и об оргиях времен империи, вдохновляясь возвышенным стилем Тацита.

Чванливая и немногословная, набеленная, нарумяненная, с негнущейся шеей в брыжжах а-ля Медичи, высокородная дама XVI века тоже удостоилась наконец его любви, та, что читала королеву Наваррскую,[54] хохотала при виде вздернутых на Монфоконе[55] горемык, была приятельницей Брантома,[56] почтеннейшей девицей и большой любительницей маскарадов, пастилок с ванилью и флорентийских перчаток, говорила по-итальянски, благопристойно присюсюкивая, и в глубине души сходила с ума по некоему молоденькому королевскому пажу, которого вскоре совратила с праведного пути, а там и отравила из ревности, едва сама потом не наглотавшись яду, с тоски, вестимо.

В романах минувшего века, в книгах с красными обрезами и анонимных брошюрах, тех, что когда-то издатели пеленали в грубые, из серой бумаги, обложки, он выискивал биографии бесшабашных либертенов в стиле Данкуровых[57] героев и жизнеописания подозрительных вдовушек, державших у себя в услужении ландскнехтов; он частенько в мыслях своих навещал комедианток дореформенной эпохи — девиц с осиной талией в платьях с широченными кринолинами, вероломных маленьких обманщиц со щеками персикового цвета, разорявших откупщиков ради какого — нибудь потрепанного острослова, слагавшего для них стишки; им надобно было предоставить тучного кучера в пудреном парике, новую упряжку лошадей каждые полгода и особняк на бульваре. Но все ж средь этакого щегольства, между Пироновым приапизмом и пресными тирадами мсье де Берниса,[58] кто-то, как Дегриё, плакал, уткнувшись в колени своей Манон, а известный вам Жан-Жак описывал ночь, проведенную у мадам д’Эпине.[59]

Жюль шел до конца, до самого финала, не оставил без внимания и незамысловатую чувственность Фобласа,[60] и жалкий облаченный в юбки порок, что прячется в наемных каретах или за притворенными дверьми, бесчестя адюльтер обыденностью низости; право же, стократ предпочтительнее чудовищные выходки Жюстины,[61] произведения, прекрасного самим обилием ужасов, где преступление заглядывает вам прямо в лицо, хмыкает у вас под самым носом, обнажая остренькие клыки и дружески протягивая руки; он спустился в сумрачные глубины человеческого естества, прислушался к его предсмертным стонам, сделался свидетелем последних конвульсий и не поддался страху. Да и потом, разве поэзия не присутствует везде — если она есть хоть где-нибудь? Тот, кто несет ее в себе, найдет, что она пронизывает весь мир, подобно цветам, прорастающим даже сквозь мрамор могил, а не только заполонившим свежайшие лужайки, — она источается на вас из сердца непорочной девы или сна ребенка, но равно и с помоста виселицы либо из зарева пожарищ.

Дойдя до материального воплощения идеала, он возненавидел самое материю, ибо две ложные по самой сути наши наклонности: отвергать любую идею и заведомо отрицать какую-либо совесть — раздражали своим однообразием, безразличием к частностям, стремлением видеть лишь знакомую каждому изнанку бытия, не обращая внимания на его лицевую сторону; душе молодого человека опостылело это непрестанное ликование плоти, а вечная ложь ее улыбок утомила его сердце — он проникся жалостью к тем, кто не идет в познании дальше, оставаясь достаточно наивным, чтобы все это высмеивать.